11 апреля 2010 года

olga_srb — 11.04.2016 Шесть лет назад этот день был воскресеньем. Мы с коллегами работали на опознании жертв авиакатастрофы под Смоленском. Это был первый день скорбной процедуры. Накануне вечером и ночью вертолеты доставили тела погибших в Домодедово.

Утром в Москву прибыли родственники, и начался тяжелый, кропотливый процесс идентификации. Он проходил в Центральном бюро судебно-медицинской экспертизы в Тарном проезде. Когда утром я приехала в Тарный проезд, сразу возникло ощущение, что полутора месяцев с предыдущего опознания не прошло.

Даже место, на котором я припарковалась, было тем же. Возникло ощущение, что я уезжала на пару дней домой, чтобы помыться и переодеться, а теперь вернулась в те же стены, в те же запахи.

Независимо от гражданства тела погибших в авиакатастрофах имеют схожие характерные повреждения.

Процент условно опознанных по документам может быть разным, так же как и число пассажиров, идентифицировать которых можно только в результате генетической экспертизы. После смоленской катастрофы немалая часть тел подлежала визуальному опознанию, хотя и фрагментов тоже было очень много – около двухсот. Разумеется, родственники, потерявшие близких, никогда не знают, в каком состоянии находятся останки родного человека, поэтому со всеми родственниками без исключения проводится одинаковая работа.

По существу, это опознание ничем не отличалось от подобных процедур, в которых я участвовала ранее. Только войдя в здание судмедбюро и услышав первые обрывки разговоров, я сообразила, что те, кого нам предстояло сопровождать, говорили на польском языке. Конечно, я знала, что это так, но почему-то такая деталь на время выпала из сознания. С каждой отдельно взятой трагедией работало три человека: следователь, психолог, переводчик. Кстати, многие родственники достаточно свободно пользовались русским языком, что, безусловно, облегчало общение и оказание психологической помощи.
Технологически и профессионально все было, как обычно. Написать хочется о том, что отличало это опознание от всех, что были до и после.

Первое, что обращало на себя внимание – поведение людей, потерявших близких. Достойное, сдержанное, сосредоточенное. Пожалуй, это было единственное опознание, на котором не было серьезных эксцессов. Тишина и внешнее спокойствие поражали. Люди плакали, но в стороне и тихо. Не прозвучало ни одного обвинения. Это было непривычно. Я слышала, что такое достойное поведение людей в крайне тяжелой в эмоциональном плане ситуации кто-то объяснял тем, что погибла элита страны. Мол, это были избранные, и поэтому у них такие интеллигентные родственники. Не знаю, насколько обоснованно такое суждение. Среди 96 погибших были и простые люди.

Второе, что отличало это опознание от остальных – чувство благодарности и уважения, которое люди постоянно выражали в наш адрес. И в процессе опознания, и в конце, когда родственники находили останки своих близких, нам говорили «спасибо», нередко сопровождая свою короткую признательность парой фраз, которые доказывали, что благодарность не формальна, а искренна и душевна. Хорошо помню, как одна пожилая женщина, сына которой мы никак не могли найти, и я уже сбилась с ног, пересматривая трупы, взяла меня за руку и сказала: «У Вас очень тяжелая работа. Простите». Простить за что?

А за что попросила у меня прощения жена молодого погибшего военного? Он сохранился очень хорошо, и я была уверена, что мы опознаем его с первой попытки, но когда мы с ней вошли в помещение, где лежало его тело, она разрыдалась. До этого держалась внешне спокойно, послушно отвечала на все вопросы, практически не плакала, а тут – просто взрыв. Пронзительный, оглушающий, но короткий. Красивая молодая женщина каким-то неимоверным усилием взяла себя в руки и, повернувшись ко мне, сказала: простите, пожалуйста, простите. За что???

Зная, что даже если она приподнимет простыню, накрывавшую мертвое тело, она не увидит ничего, что родственникам видеть категорически нельзя, я предложила ей остаться наедине с мужем. Ее глаза засияли глубокой благодарностью. Минут через 10 она вышла и начала что-то говорить по-польски, потом спохватилась и перешла на русский язык. Не помню дословно, но она выражала благодарность и извинялась.

А еще мне запомнились муж и сын погибшей женщины. Высокий, основательный мужчина и приветливый, спортивный парень детально описывали мне ее глаза, волосы, фигуру, а мне предстояло сказать им, что среди тел, подходящих по возрасту и полу, не осталось ни одного с лицом и волосами. Потом удалось подвести мужчину к изложению иных особых примет, по одной из которых удалось найти останки. Барбару опознали только на третий день. Когда стало понятно, что это – она, я попросила мужчину и его сына войти. Они вошли молча, измученные горем и трехдневными поисками. Подошли к телу, наглухо закрытому простыней. Мужчина опустился на одно колено и взял жену за руку – единственное, что не было закрыто тканью. Ни звука. Только его спина, которая ритмично содрогалась. Сын извинился и молча вышел. Я выйти не могла. Его нельзя было оставлять одного в этой комнате. Не знаю, сколько времени прошло, но через несколько минут его спина перестала беззвучно содрогаться, я подошла к нему и легким прикосновением дала понять, что пора выходить. Он встал, расправил плечи и посмотрел на меня. Я сказала, что сын не должен видеть слез, что мы должны выйти в коридор «прилично». Тогда он вытащил из упаковки бумажный платок и протянул его мне.

Когда мы встретились на следующее утро, он подошел ко мне и сказал, что ощущал за спиной «такое сопереживание, которое навсегда сохранит в сердце». Слабо владея русским, он повторил «такое сопереживание» много раз.

На вторые сутки в одном из помещений (кажется, на третьем этаже) был организован импровизированный мемориал. Родственники приносили фотографии погибших (как протокольные, так и бытовые), лежали цветы, в тишине горели свечи. Однажды я тоже туда зашла. Я искала одну фотографию, которую мне очень хотелось увидеть. И среди нескольких десятков лиц я ее нашла. Я смотрела в ее глаза и пыталась угадать, о чем думала эта милая, открытая женщина, когда ее фотографировали. Вероятно, о том, чтобы выглядеть моложе и стройнее, но уж точно не о том, какие глаза будут разглядывать черты ее навсегда исчезнувшего ухоженного лица. Мне хотелось запомнить ее такой, а не той, что я видела. Мы смотрели друг на друга как заговорщицы, владеющие общей тайной. Ее молчание было гарантировано. Мое, начиная с того момента, тоже.

И вот еще, что врезалось в память и остается в ней. К концу дня в судмедбюро приехал католический священник. Первое, что он сделал, он подошел к нам, чтобы согласовать свои действия, чтобы исключить возможные ошибки, могущие помешать нашей работе. Да, было очевидно, что у нас своя работа, у него – своя, однако у нас была общая цель. Вот такой настрой на сотрудничество, такое уважение в отношении людей, находящихся рядом, нас поразило. Это была не «конкурирующая организация», не альтернативная поддержка – это было настоящее сотрудничество во имя пострадавших людей.

В последний день, когда гробы с телами погибших на рефрижераторах вывозили с территории бюро, к нам подошла женщина лет семидесяти пяти. Консул. Она приезжала к соотечественникам, отдать дань памяти погибшим, и по завершении всей работы подошла к нам. Мы стояли на улице, на солнце. Практически все родственники уже разъехались, здание опустело, скорбная страница была практически перевернута. Пожилая, но исключительно элегантная женщина рассказывала нам о своем военном детстве, спрашивала нас о нашей работе, о трудностях, с которыми мы сталкиваемся, о том, в чем мы черпаем силы. Она интересовалась нами, и это было очень необычно. И еще она искренне благодарила нас на прекрасном русском языке. Странно, но за несколько дней мы не перестали удивляться выражению признательности.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив