Ведомости - Теория игр и практики революции

taxfree — 21.11.2017 Интересная статья, особенно в плане того что совсем недавно мы видели в Зимбабве, а до этого резкого слома государственных институтов и карательной системы в тех же  в Ливии и Сирии, до того казавшихся незыблемыми.
Текст рассказывает, почему это происходит резко и необъяснимо с точки зрения обывателя. С точки зрения волн и социономики это все легко объяснимо, но фундаментально это понятно участникам событий и исследователям только постфактум. Но зная и понимая такие объяснения сейчас, вы будете понимать, что происходит, когда это повторится вновь.

Экономист Николай Кульбака объясняет стремительность революционного распада.

На протяжении XX века Россия дважды проходила через потрясения, которые можно с полным правом назвать революциями. Сначала страна была сломана в 1917 г., после чего к концу 1920-х гг. была создана более или менее работоспособная государственная конструкция, просуществовавшая с небольшими изменениями до конца 1980-х гг., когда перестройка, начатая Михаилом Горбачевым, неожиданно для всех обернулась развалом Советского Союза и разрушением всего соцлагеря.

У обеих этих революций есть одна общая черта – их полная непредсказуемость. Легко задним числом находить предчувствия революций в письмах, книгах, мемуарах или произведениях искусства, но самым лучшим показателем будет классическая фраза Ленина, сказанная им за месяц до февральских событий в России: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции». Косвенно эту мысль подтверждает недавняя выставка в Государственной Третьяковской галерее «Некто 1917», собравшая множество произведений искусства, созданных в 1916–1917 гг., большинство из которых было весьма далеко от происходящих в стране событий. Но то же самое можно сказать и о кризисе 1991 г., когда поистине революционные изменения оказались неожиданными как для самой страны, так и для сторонних наблюдателей.

Другая особенность, которая роднит обе революции, – это резкий, в считанные месяцы, недели, а иногда и дни, слом буквально всех институтов государства. В 1917 г. моментально перестала действовать полиция, возникли проблемы с уборкой улиц, армейская дисциплина превратилась в бессмысленные погромы. Конечно, 1991 год был не столь суров по последствиям, но крупные города, как и в 1917 г., оказались на голодном пайке, предприятия перестали выплачивать зарплату, милиция, за исключением отдельных людей и подразделений, самоустранилась, а простые люди в огромной степени оказались предоставлены сами себе.

При этом и в 1917, и в 1991 г. национальные окраины империи очень быстро стали формировать собственные государства. Вся вроде бы успешная имперская национальная политика и весь провозглашенный советский интернационализм оказались разом бессильны даже на славянских окраинах страны.

Попытки объяснить столь резкий и стремительный распад государственности предпринимались много раз. Здесь и влияние внешнего фактора, которым конспирологи до сих пор успешно, как им кажется, объясняют развал страны в обоих случаях, здесь и падение жизненного уровня, которое, хоть и подтверждается статистикой, но все-таки не столь ужасающе, чтобы быть действительной и единственной причиной. При этом 1917 год в отличие от 1991 года объясняется хотя бы тяжелой войной. Однако Великая Отечественная и по длительности, и по лишениям, и по жертвам значительно превзошла Первую мировую, но не вызвала никаких серьезных изменений в стране.

Почему же в одних случаях институты оказались бессильны перед революционным разломом, а в других успешно противостояли более сильным воздействиям?

В 2005 г. Нобелевскую премию по экономике получили два экономиста – Роберт Ауманн и Томас Шеллинг, стоявшие у истоков современной теории игр, сейчас это обычная составляющая программы любого серьезного экономического факультета. Наиболее простой и популярный пример из теории игр – дилемма заключенного. Суть ее состоит в том, что два преступника, попавшись на разбое, пытаются получить срок поменьше, а следователь выбивает из них показания поодиночке. У каждого преступника есть выбор – признаться или нет. Но срок, который он в этом случае получит, зависит от того, какую стратегию выберет подельник. Если оба промолчат – срок будет низкий. Если признается один, то он получит снисхождение, тогда как другой сядет на всю катушку. Ну а если признаются оба, то срок будет не максимальный, но значительно выше, чем в случае игры в молчанку.

То есть если оба подельника промолчат, то каждый сядет на три года. Если один из них сознается, а другой нет, то первый получит год, а второй – 10. А если оба дадут признательные показания, то получат по восемь лет каждый. Естественно, что в этих условиях, не доверяя друг другу, оба преступника получат большие сроки – «воровскую солидарность» в таких условиях будет проявлять глупо. Игра будет предельно корыстной. Поскольку в любой ситуации предать выгоднее, чем сотрудничать, все рациональные игроки выберут предательство.

Но возвратимся теперь к нашим нобелевским лауреатам. Ауманн вывел следующий очень важный результат: при повторяющихся действиях эгоистичный краткосрочный выигрыш не является лучшим решением. Если оба преступника будут знать, что завтра они снова окажутся в одной упряжке, то действия свои они будут оценивать по-другому, склоняясь в пользу, может быть, более рискованного, но в долгосрочном периоде более действенного альтруизма.

Тот же самый принцип действует во многих ситуациях: когда соседи живут рядом бок о бок много лет и предполагают жить дальше, когда две страны выбирают степень реакции на действия друг друга, наконец, когда фирмы на рынке понимают, что им предстоит еще много лет конкурировать друг с другом, и договариваются не переманивать специалистов.

И вот теперь мы можем увидеть, что происходило с государственными институтами в период их быстрого слома. Не так много людей вокруг нас живет по принципу «за державу обидно». Большое количество выполняет свои обязанности рутинно, поскольку платят, жить на что-то надо, всегда так делали и т. п. Есть еще один вариант – потому что так выгоднее: выгоднее не воровать, а работать, выгоднее исполнять законы, чем их нарушать, выгоднее не плевать в колодец соседу. Это и есть тот самый альтруизм в бесконечно повторяющейся игре.

К чему в обоих случаях привел революционный слом государства? Прежде всего к смене правил игры. Для большинства людей это означало, что старые правила перестали действовать. Значит, бесконечно повторяющаяся игра, в которой выгоднее было соблюдать правила, закончилась. Перед игроками возникла краткосрочная игра, где альтруистические стратегии работали хуже.

Именно в этот момент на поверхность вылезли все те проблемы, которые государство тщательно маскировало: межнациональные конфликты, имущественное неравенство, бытовые склоки и многое другое. И хотя реальных бандитов, «революционеров», погромщиков или рэкетиров в 1917 г., как и 75 лет спустя, было не так много, их активная эгоистическая игра быстро разрушила институциональную среду.

Интересно, что в оба революционных периода болезни разрушения в большей степени оказались подвержены большие агломерации. Малые города и села, хоть и выживали с трудом, но долгое время сохраняли порядок. Что в 1920-е, что в 1990-е гг., разрушение в такие тихие уголки приходило с революционными эмиссарами из центра, приносившими свои новые порядки.

Почему же малые города оказались устойчивее к смуте? Стабильный порядок держался на том, что в местном масштабе все эти бесконечно повторяющиеся игры продолжались. Все люди жили в соседних домах, дети ходили в одну школу, многие работали на одном большом градообразующем предприятии. В этих условиях от войны удерживала обыденность традиционной жизни. И именно ее и разрушали пришлые экстремисты.

Попробуем сделать некоторые выводы. Любая революция будет так или иначе приводить к выплеску негативной энергии, сдерживаемой традиционно существующими институтами и многократно повторяемыми правилами игры, формирующими альтруистическое, или «честное», поведение. При этом уровень высвобождаемой агрессии будет зависеть от того, насколько сильны в обществе скрытые конфликты и противоречия. В 1917 г. их, судя по всему, было намного больше, чем в 1991 г.

При этом устойчивость общества зависит от того, насколько сильно оно пронизано продолжающимися долгосрочными играми.

Таким образом, единственный механизм, препятствующий негативному взрыву, сопровождающему любой революционный процесс, – это социальные связи в обществе. Чем теснее объединено общество, чем выше в нем уровень социального капитала, тем меньше риск революционной анархии. Даже безобидные кружки по интересам, социальные сети выпускников и дворовые спортивные команды способствуют росту социального капитала. И если революционная ситуация может возникнуть просто из-за длительного запаздывания с реформами, то ее отрицательную энергию во многом можно усмирить, просто объединяясь с другими людьми по самым разным поводам, не дожидаясь, пока в очередной раз страну накроет революционный выплеск.

Чем больше продолжающихся игр в отношениях между людьми удастся создать, тем легче общество перенесет любой социальный катаклизм, какие бы формы он ни принимал и как бы его впоследствии ни назвали. Именно в этом и состоит сила гражданского общества.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив