Профессор МГУ Владислав Смирнов о начале эпохи "Оттепели" в СССР

philologist — 03.03.2018 Владислав Павлович Смирнов (род. 1929) — советский и российский историк, специалист по истории Франции. Заслуженный профессор Московского университета (2012), лауреат премии имени М.В. Ломоносова за педагогическую деятельность (2013). В 1953 году В.П. Смирнов окончил исторический факультет МГУ, затем стал аспирантом, а с 1957 г. начал работать на кафедре новой и новейшей истории исторического факультета МГУ, где прошел путь от ассистента до профессора. Ниже приводится фрагмент из его книги: Смирнов В.П. ОТ СТАЛИНА ДО ЕЛЬЦИНА: автопортрет на фоне эпохи. – М.: Новый хронограф, 2011.



"Оттепель"

Евгений Евтушенко как-то сказал: «Поэт в России больше, чем поэт», – и это очень верно. В отсутствие политической жизни и политических партий их роль выполняет искусство, в первую очередь, литература и литературная критика. Они поднимают назревшие общественные вопросы, обсуждают их, предлагают свои решения, формируют общественное мнение. Так было в XIX веке в России, так было и в Советском Союзе. После смерти Сталина политической свободы в СССР по-прежнему не было, но в литературе уже появились произведения, содержание и тональность которых расходились с обычными стереотипами сталинского времени. Их воспринимали как более или менее завуалированную критику прежних порядков, дискуссии вокруг них приобретали политический характер.

В декабре 1953 г. журнал «Новый мир», который тогда возглавлял А.Т. Твардовский, опубликовал, казалось бы, чисто литературоведческую статью не слишком известного писателя В.М. Померанцева «Об искренности в литературе». Померанцев призывал писателей быть искренними, писать правду, не фальшивить, не «лакировать» (т.е. не приукрашивать) действительность, а показывать «отрицательные стороны нашей жизни», её противоречия и конфликты. Статья вызвала большой шум. Многочисленные и влиятельные «лакировщики» сразу поняли, в чем дело, и ополчились на Померанцева, обвиняя его в стремлении «очернить» нашу прекрасную советскую действительность. Правление Союза советских писателей приняло резолюцию «Об ошибках журнала “Новый мир”, где говорилось, что руководители журнала и «авторы неправильных и вредных статей» выступают «c позиций, противоречащих указаниям партии, содержащимся в её решениях от 1946–48 гг. по вопросам литературы, драматургии, театра, кино, музыки».

Твардовского сняли с поста главного редактора «Нового мира», его сменил Симонов. Он приехал к нам в Университет и выступал перед студентами. Красивый, барственный, вальяжный, в великолепном белом костюме, Симонов как-то лениво-снисходительно критиковал Померанцева, говоря примерно следующее: «Вообразите, что я хочу рассказать о вашем прекрасном здании, а описываю помойки около него, вот к этому и толкает нас Померанцев». По реакции студентов было видно, что Симонов их не убедил. Им надоела фальшь, они хотели знать правду. Вслед за статьей Померанцева появилась повесть Эренбурга «Оттепель», которая дала название целому историческому периоду, начавшемуся в СССР после смерти Сталина. Современному читателю трудно понять, почему она вызвала такой интерес. Литературными достоинствами она не отличалась, а её сюжет был традиционным: взаимоотношения нескольких влюбленных пар, работающих на каком-то заводе. Однако, в отличие от набивших оскомину «производственных романов», повесть Эренбурга рассказывала не о производстве, а о человеческих чувствах, о трудном быте рядовых людей, об их конфликтах с «начальством». Главным «отрицательным героем» являлся директор завода – бюрократ, ретиво исполнявший распоряжения «сверху», но не заботившийся о рабочих. Читатели воспринимали его как олицетворение бездушной правящей бюрократии.

По ходу действия в повести Эренбурга изображались такие ситуации, которые в прежней советской литературе отсутствовали. Так, отчима одного из «положительных героев» несправедливо арестовали в 1936 году. Дочь другого «положительного героя» во время войны оказалась в Бельгии, и поэтому его заподозрили чуть ли не во вредительстве. В повести говорилось, что после сообщения о «врачах-убийцах» некоторые «обыватели» перестали доверять врачу-еврейке, но зато рабочие дарили ей цветы. Все это создавало впечатление, что Эренбург пишет правду, которую раньше скрывали, но которую теперь можно сказать. Возникало ощущение, что «лед тронулся», наступают новые, более свободные времена. В отличие от Померанцева, Эренбург был знаменит и обласкан властью, являлся видным общественным деятелем: депутатом Верховного Совета СССР, вице-председателем Всемирного Совета Мира, лауреатом Международной Ленинской премии мира, дважды лауреатом Сталинской премии, но и ему досталось от «лакировщиков». На Втором съезде советских писателей докладчик – секретарь Союза писателей поэт А.А. Сурков – упрекнул Эренбурга в «излишнем» внимании к личной жизни героев «Оттепели» в ущерб их трудовой и общественной деятельности. Объявив «Оттепель» «неудачей», Сурков поставил в пример Эренбургу роман бесталанного, но очень активного «лакировщика» В.А. Кочетова под названием «Журбины» – стандартное «жизнеутверждающее» повествование о семейной династии передовых советских рабочих.

Я никак не мог понять, почему уважаемый мною Сурков – автор задушевной военной песни «Землянка» – хвалит скучнейший роман Кочетова, который я одолел с немалым трудом, и считает неудачей «Оттепель», которую не только я, но и мои друзья, читали с увлечением. Мне казалось, что суть дела проста: честные и талантливые писатели хотят говорить правду о нашей жизни, а бездарные «лакировщики» им мешают. Летом 1954 г., загорая на пляже, мы с Инной прочитали в случайно подвернувшейся под руку газете краткое, но многозначительное сообщение: расстрелян начальник следственной части по особо важным делам Министерства государственной безопасности М.Д. Рюмин, который «действуя как скрытый враг советского государства в карьеристских и авантюристических целях, стал на путь фальсификации следственных материалов, на основании которых были созданы провокационные дела и произведены необоснованные аресты ряда советских граждан, в том числе видных деятелей медицины». Чтобы добиться их признаний, Рюмин применял «запрещенные советским законом приемы следствия». Теперь все обвиняемые «полностью реабилитированы». В декабре 1954 г. появилось еще одно сообщение: расстрелян бывший министр государственной безопасности В.С. Абакумов и его ближайшие сотрудники. Все они, выполняя «вражеские задания Берия», фабриковали фальшивые дела против честных советских граждан и, «применяя запрещенные советским законом преступные методы следствия», добивались от арестованных «вымышленных показаний с признанием вины в тяжелых государственных преступлениях».

В сообщении говорилось, что Абакумов и его сообщники, преступно попирая «социалистическую законность», сфальсифицировали «ленинградское дело» и другие «дела», обвиняемые по которым ныне «полностью реабилитированы». В этих сообщениях впервые прозвучали слова «нарушения социалистической законности» и «ныне полностью реабилитированные». Потом они на много лет вошли в обиход. Фразеология сообщений о расстреле Рюмина, Абакумова и других руководителей МГБ очень напоминала сообщения о Московских процессах 30-х годов и о процессе Берия, но на этот раз подсудимых не обвиняли ни в измене, ни в шпионаже, а реальность вменяемых им преступлений, у меня не вызывала сомнений. Время показало, что это были последние процессы сталинского образца: закрытые для публики, без предъявления доказательств, с заранее предрешенным приговором. По существу, они означали разрыв со сталинским режимом, но были проведены сталинскими методами.

Вскоре нам пришлось пережить еще одно необычное событие. В феврале 1955 г. председатель Совета Министров СССР Маленков обратился к Верховному Совету с удивительной просьбой – назначить на его пост «другого товарища, обладающего большим опытом государственной работы». Недостаток своего опыта Маленков обнаружил после 9 лет пребывания на посту заместителя председателя и председателя Совета Министров СССР и 12 лет предшествующей работы секретарем ЦК КПСС. Маленков сказал, что чувствует «свою вину и ответственность за сложившееся неудовлетворительное положение в сельском хозяйстве», хотя в августе 1953 г. возлагал ответственность на других. По словам Маленкова, предложенные им тогда сокращение сельскохозяйственного налога и повышение закупочных цен вовсе не его инициатива – эта мера «была осуществлена по инициативе и предложению ЦК КПСС». Вопреки своей собственной речи, произнесенной в августе 1953 г. перед тем же Верховным Советом, Маленков теперь ратовал за «всемерное развитие тяжелой промышленности».

Я, конечно, понял, что дело нечисто, тем более, что за две недели до этого «Правда» опубликовала огромную статью, уличавшую каких-то кандидатов экономических наук в «вульгаризации марксизма» за то, что они, повторяя августовскую речь Маленкова, писали о необходимости уделять главное внимание развитию легкой промышленности. Статью подписал еще неизвестный мне Д. Шепилов. Знающие люди объяснили, что это главный редактор «Правды», близкий к Хрущеву человек, только что избранный секретарем ЦК КПСС. Теперь известно, что в конце января 1955 г. состоялся Пленум ЦК КПСС, на котором Хрущев резко выступил против своего бывшего друга Маленкова, вместе с которым они свергали Берию, и добился решения о его устранении с поста главы правительства. В принятом по докладу Хрущева постановлении ЦК КПСС Маленкову вменялось в вину то, что он не проявил себя «достаточно политически зрелым и твердым большевистским руководителем», раньше «находился по многим вопросам под полным влиянием Берии, а иногда являлся безвольным орудием в его руках». В частности, Маленков должен нести ответственность за «ленинградское дело», виновным в котором только что признали (и расстреляли) Абакумова и его сотрудников. Впрочем, главное состояло в другом. Став председателем Совета Министров, как говорилось в постановлении, Маленков «явно претендовал не только на руководство деятельностью Правительства, но и на руководство Президиумом ЦК», то есть оказался соперником Хрущева в борьбе за власть.

После покаянной речи Маленкова выступил Хрущев и предложил назначить главой правительства бывшего министра обороны Н.А. Булганина, который в 1947 г. получил звание Маршала Советского Союза, хотя никакими крупными военными операциями не руководил. Главное достоинство Булганина Хрущев усмотрел в том, что это «достойный ученик великого Ленина и один из ближайших соратников продолжателя дела Ленина – И.В. Сталина». На самом деле Хрущев руководствовался своим давним знакомством с Булганиным, которое убедило его в том, что Булганин неспособен к самостоятельной политической деятельности и будет следовать за Хрущевым. В лучших советских традициях Верховный Совет единогласно избрал Булганина главой правительства, но довольно скоро обнаружилось, что решающую роль в руководстве страной играет не глава правительства, а первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев. Страшное Министерство государственной безопасности МГБ переименовали в КГБ – Комитет Государственной безопасности и подчинили его не главе правительства, а главе партии – Хрущеву. Летом 1955 г. советская «партийно-правительственная делегация» отправилась в Югославию на встречу с маршалом Тито. Хрущев был главой делегации, а Булганин только ее членом.

Мы, аспиранты истфака, в это время в очередной раз работали в колхозе. Вечером, вернувшись в нашу избу, я включил радио. Передавали речь Хрущева на встрече с Тито. Она начиналась словами: «Дорогой товарищ Тито!» Я отлично помнил, как еще совсем недавно Тито называли изменником, шпионом, палачом, кровавой собакой, и вот теперь без всяких переходных этапов он стал «дорогим товарищем». В Москве немедленно сочинили частушку:

Дорогой товарищ Тито,
Ты теперь наш друг и брат.
Как сказал нам всем Никита,
Ты ни в чем не виноват.

Всю ответственность за разрыв с Югославией Хрущев возложил на Берию, не упоминая Сталина. Мне это казалось неубедительным, но тогда я еще не знал, что секретное постановление ЦК КПСС по делу Берии, сочиненное при активнейшем участии Хрущева летом 1953 года, приписывало Берии совсем другие «преступные замыслы», а именно намерение «установить через свою агентуру личную связь с Тито и Ранковичем в Югославии». Вскоре Тито приехал в Москву с ответным визитом. Хрущев, демонстрируя свою близость к народу, решил вместе с Тито прогуляться пешком по Москве. Это был неслыханный для советских руководителей шаг. Обычно они проносились по улицам в черных бронированных лимузинах с занавешенными стеклами. Я тогда случайно проходил по улице Горького около здания Моссовета и вдруг заметил, что люди бегут по мостовой, собираясь в довольно внушительную толпу.

Я тоже побежал и увидел, как в плотном кольце охранников, с трудом раздвигавших собравшихся зевак, идет полный, коренастый, обливающийся потом, но энергичный Хрущев. Рядом с ним шествовали великолепный мужчина в белоснежном костюме и стройная, изящная красавица – маршал Тито и его жена Иованка Броз-Тито. Обстановка в стране постепенно менялась. Страх отступал, люди говорили свободнее. Мне запомнился маленький, но, по-моему, характерный эпизод. К нам в ВУЗКОМ пришел инструктор райкома или горкома комсомола и сказал: «Ребята! Вот тут одну бумагу надо подписать: протест против высказываний американской печати». Я был еще настолько проникнут конформизмом, что приготовился подписывать, но, к счастью, в дело вмешался умнейший Игорь Блауберг. «Я хотел бы посмотреть, против чего мы протестуем», – сказал он спокойно. Инструктор буквально остолбенел: «Да вы что, ребята, с ума сошли! Я этих американских высказываний в глаза не видел». – «Ну вот, – сказал Блауберг еще более спокойно, – пока мы их не увидим, подписывать ничего не будем».

Ошеломленный инструктор удалился, бормоча что-то об «университетских зазнайках». Наша выходка не имела никаких последствий, и я ощутил, что уже не обязательно соглашаться со всем, что приходит «сверху». Постепенно ослабевала изоляция советских людей от остального мира. В 1955 г. советские историки после более чем 20-летнего перерыва, участвовали в международном конгрессе исторических наук. Зарубежные ученые начали приезжать в Советский Союз, выступать с докладами и лекциями в научных учреждениях. Советским специалистам разрешили публиковать свои работы за границей. Правда текст статей или докладов на международных конференциях предварительно проверяли специальные комиссии, которые должны были удостоверить, что в представленных им текстах нет никаких сведений, которые ранее не публиковались бы в «открытой печати» и, следовательно, там нет ничего нового. Когда я первый раз получил приглашение опубликовать свою статью в какой-то из стран Народной демократии, я тоже проходил через такую комиссию и тоже получил справку, что в статье нет ничего нового. Эта абсурдная процедура существовала несколько лет, потом она исчезла.

Советские граждане получили возможность выезжать в туристические поездки за границу, правда, только «в организованном порядке», в составе целой группы под руководством «старосты» и под надзором сотрудника КГБ. Сначала в такие, очень дорогостоящие, поездки отправлялись, по преимуществу, писатели, артисты, журналисты, высокопоставленные чиновники, но потом и не столь привилегированная публика. Летом 1957 г. в Москве впервые провели всемирный фестиваль молодежи и студентов. На улицах поставили большие бетонные вазы с цветами, развесили красочные плакаты, на городских площадях выступали артисты. Повсюду бродили толпы пестро и необычно одетых иностранцев. Они пытались заговаривать с москвичами, обменивались с ними значками, флажками, открытками. Две недели продолжался шумный, яркий, необычный праздник, своего рода карнавал.

Мои однокурсники, которые к этому времени уже работали в разных государственных и общественных организациях, рассказали мне и об оборотной стороне этого праздника. Вся городская милиция была поставлена на ноги. В помощь ей сформировали так называемые «комсомольские патрули», которые следили не только за иностранцами, но и за москвичами, особенно за девицами легкого поведения, которые охотно предоставляли свои услуги иностранцам. Их ловили, отводили в милицию и там, в качестве наказания, стригли наголо. В Москву проникала западная музыка и западная мода: узкие брюки, яркие галстуки, длинные волосы у мужчин. Молодые парни и девушки стремились «стильно» – по-заграничному – одеться, танцевали модные западные танцы «буги-вуги» и «рок-н-ролл». Печать называла их «стилягами» и всячески поносила. «Комсомольские патрули», следили, чтобы на танцплощадках и на улицах не было «стильных» нарядов, запрещали исполнять «рок-н-ролл», порой даже мерили линейкой ширину брюк, но не могли совладать со «стилягами». Я не ходил на танцы, не придавал значения моде, посмеивался над «стилягами», но считал глупостью попытки искоренить их силой. Я не понимал, что речь идет о формировании новой системы ценностей и нового образа жизни.

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив