«Заслуженное» наказание

В начале 1943 года, через несколько месяцев после освобождения от немецкой оккупации, умерла моя бабушка Наташа.

Дед Егор был почти полностью слепой и не мог работать в полную силу. Дяди Николай и Иван ещё до оккупации призваны в армию. Самая старшая дочка Валя с несколькими своими подругами была мобилизована в похоронную команду. Вот и остался мой дед один с четырьмя детьми: старшим дочкам  Марии и Надежде было соответственно шестнадцать и четырнадцать лет, а меньшим сыну и дочке – четыре и два годика.

В восстановленном колхозе образовали молочную ферму из отбитых у немцев коров, которых те, реквизировав у населения, не успели сожрать сами или отправить на «фатерлянд». Вот на неё и пошли работать доярками, и по совместительству скотниками, старшие сёстры.

Работать было тяжело, в первую очередь, от хронического недоедания. К тому же запах колхозного парного молока таким мощным потоком проникал в ноздри, что кружилась голова. У девчат постоянно возникало желание взять кружку или банку и пить, пить, пить эту белую жидкость до тех пор, пока не заполнится полностью желудок. Чтобы удержаться от осуществления такого соблазна, девушки закутывали головы платками таким образом, чтобы открытыми были только глаза. Но дети есть дети. Нет-нет, а кто-нибудь из девчат, дрожа от страха, тайком от бригадира и выпьет кружку молока.

Таились не зря, так как подобный поступок рассматривался с его точки зрения настоящим преступлением в военное время. Кара была жестокой – от морального унижения до уменьшения продуктового пайка и даже физической расправы. Физической силой он обладал неимоверной, несмотря на отсутствие правой руки…

О бригадире, Георгиевиче, нужно сказать особо.

Был он ещё совсем не старый, сорокапятилетний однорукий инвалид. Но из-за чрезмерного употребления спиртного выглядел на все шестьдесят с лишним. Ещё до войны он, как-то во время жатвы, надравшись самогона, сунул, спьяну руку в молотилку. Она-то и оторвала ему её выше локтя, а оставшиеся лоскуты отрезали в больнице по самое плечо.

И до этого трагического случая Георгиевич был, мягко говоря, нехорошим человеком. А инвалидность превратила его в настоящего беса. Односельчане, пережившие налёты немецкой авиации, прозвали его «однокрылым мессершмиттом», так как своим  идейным и физическим террором, замешанным на злобе ко всем людям, он доставлял вреда не меньше, чем немецкие стервятники.

Григорьевич не только всё видел и слышал, но и заранее предчувствовал, что только хочет сделать та или иная женщина, девушка или девочка, находившаяся в его распоряжении. Таким своим звериным чутьём он нагонял на всех окружающих безраздельный страх… Страх страхом, но весь, находящийся в подчинении, женский пол его искренне ненавидел.

Учитывая общинные отношения в сельской местности между жителями, можно было с большой долей вероятности спрогнозировать, что рано или поздно у какой-нибудь взрослой женщины сдадут нервы, и Георгиевичу больно аукнутся его издевательства над подчинёнными. Он об этом, знал, однозначно, но это знание только прибавляло ему злости.

Так оно, в конце концов, и случилось. Вот только в качестве карающей длани оказалась не рука взрослой женщины, а маленькие ручки молоденькой девушки…

Однажды Надя заплакала и сказала своей сестре, что так сильно хочется напиться молока, что нет сил больше терпеть. Старшая сестра, быстро оглянувшись по сторонам, молча, набрала полную кружку молока и протянула Наде:

- Пей! Быстро!

Надя успела сделать не больше двух глотков, как вдруг, словно из-под земли, вырос Григорьевич и изо всей силы закатил ей оплеуху. Металлическая кружка, вылетев из Надиной руки, закатилась под ноги коров. С залитыми молоком глазами, Надя плюхнулась на землю, а когда стала платком вытирать лицо, то увидела кровь – бригадир разбил ей губы…

Дальше произошло невероятное…

Стоявшая рядом Маша, развернулась вполоборота вправо и, выхватив из кучи навоза вилы, сделала стремительный колющий выпад в сторону бригадира...

Надя закричала от страха, понимая, что сестра, как минимум, покалечит Григорьевича. Но тот, проявив какую-то звериную реакцию и гибкость, изогнулся полукольцом – вилы только нанесли скользящий удар по его левому боку, разорвав рубаху и полу пиджака. При этом он потерял равновесие и, упал прямо на вилы, выбив их из рук Маши…

Перепуганный и побледневший Григорьевич, пытаясь быстро подняться, несколько раз падал, скользя по жидкому навозу, ставшими вдруг ватными от страха, ногами. При этом он тихо причитал каким-то странно хриплым голосом:

- Дура, девка… Дура!.. Дура, девка… Дура!..

Наконец ему удалось подняться, и он побежал в сторону от девушек с проклятьями в их адрес, оставив в навозе свою безразмерную кепку.

Сёстры заплакали и, обнявшись, простояли так несколько минут. Затем Маша подняла с земли кружку, вымыла её и, наполнив до краёв молоком, протянула младшей сестрёнке…

Григорьевич не был бы сам собой, если бы не пришёл вечером с жалобой к моему деду на его «безумную» дочку.

Дед очень внимательно слушал жалобы бригадира, делая удивлённое лицо, и покачивая головой, несмотря на то, что ему всё было уже давно известно со слов дочек. При этом, он часто изумлённо приговаривал: - «Ай, ай, ай…», или: - «Да, ну?», «Да?» или «Надо же!»

Выслушав, таким образом, бригадира, дед спокойно вынес свой вердикт:

- За такие дела нужно драть вожжами…

- Да, да, да, Ульянович! – радостно перебил деда явно удовлетворённый таким поворотом дела Григорьевич. – Именно вожжами! И покрепче, покрепче!..

- Не волнуйся, Григорьевич, я основательно выдеру вожжами Машку, за то, что она не проткнула тебя вилами…