я не помню

Сообщество "Автобиографическое..." — 14.11.2011

Я не помню, когда впервые прочитала этот пастернаковский перевод стихотворения Рильке. Точно знаю, что это было давно, когда мы жили ещё там, в старом доме, и оно поразило меня каким-то просто « утробным» узнаванием, как будто всё это про меня, про нас… «Но надо глубже вжиться в полутьму И глаз приноровить к ночным громадам, И я увижу, что земле мала Околица, она переросла Себя и стала больше небосвода, А крайняя звезда в конце села, Как свет в последнем домике прихода». Я брожу в сумерках около нашего убогого дома и рвусь, рвусь за околицу своей прошлой жизни. Нет, это было не село. Это была окраина Москвы. «Ах, как хочется вернуться, ах, как хочется ворваться в городок…» Мне не хочется вернуться, но я возвращаюсь вновь и вновь. Да, он так и назывался:«Химгородок». Потому что почти все живущие в нём работали на «химическом"заводе «Нефтегаз» во вредных цехах. Поутру раздавался протяжный заводской гудок и сотни ног топали к остановке трамвая №2, единственному транспорту, подвозившему к заводу.

Это всё были бывшие крестьяне или дети крестьян, бежавшие в Москву от раскулачивания, от голода и осевшие на окраине в бараках или в барачных домах, так называемых шлаковых, т.е. дощатых с утеплёнными шлаком стенами. Вот он, наш дом, двухэтажный, с двумя подъездами, в каждом по четыре квартиры, в каждой квартире две комнаты, одна побольше и вторая маленькая. В большой- печка, метр на метр и два окна, в маленькой- только печной выступ и одно окно. Прямо от входной, никогда не запирающейся двери небольшое пространство, это кухня, и всё, не ищите там ничего больше, говорящего о быте, все остальные удобства, как говорится- во дворе. Как мы ухитрялись там мыться, стирать, готовить, вообще жить, сейчас трудно себе представить. Но мы жили… Я вхожу в наш подъезд, тёмный, пахнущий влажным, нечистым, волглым деревом и слышу окающий, громкий тёть- Тонин голос. Тёть- Тоня, а попросту Тонька, Тонька «орастая».Так уж совпало, что она появилась в доме в тот день, когда я появилась на свет и этот факт всегда призывался как аргумент в «исторических»спорах Тоньки и моей бабушки, Поли-еврейки, а также Гальки-хохлушки из второго подъезда. «Поля!-кричала Тонька, ну что ты мне ,фарья, доказываешь?! Это было в тот год, когда Галька родилась!»И я вижу, как моя баб-Поля, сидящая нога на ногу деликатно ногой и покачивает, дескать, - «мели, Емеля…» Тонька становилась весьма хорошенькой, когда снимала ватник и наряжалась.

Она была придворной портнихой и вся её «большая» комната утопала в отрезах и лоскутах. На диване всегда валялся довоенный журнал мод, где под изящными рисованными силуэтами тридцатых годов жирно были обозначены параметры наших соседок, которых Тонька обшивала: Клавка- жопа 120,сиськи-150…Были там и бабкины скромные параметры, но обозначенные с той же абсолютной прямотой. «Тёть- Тонь! Ну что вы такое пишите?!...»-вопила я. «А что, не правда что ль?»-хитро прищуривалась Тонька своими васильковыми глазками. Громкий Тонькин голос не замолкал, казалось, ни на минуту. Доставалось её второму мужу Василию Ивановичу, рабочему- интеллигенту, вдовцу с дочерью от интеллигентной жены и особенно бывшему мужу, легендарному Ваське Берёзкину, подарившему ей фезеошника Генку и воспоминания о далёкой, сказочной деревне «Заозерье», по которой она, видно, сильно скучала. Тонька побаивалась только одного- фининспектора. Отрезы летели в гардероб, поднималась лоскутная метель и на лице Тоньки поселялось выражение обречённости и готовности принять неизбежное и страшное наказание. Но всё как-то обходилось. Тонька- артистка. Вот она приносит готовое платье, всегда с заранее обиженным лицом, как бы ожидая неодобрения и недооценки своего высокого и творческого труда. Платье водружается на заказчицу и, не давая той опомниться, Тонька начинает громко причитать: «Ну, не знаю, Галька, если тебе уж и это не хорошо, то уж не знаю, что тебе хорошо…» Заказчица испуганно лепечет: «Да хорошо, тёть –Тонь, хорошо.» «Ну, не знаю- продолжает Тонька задумчиво,- на вас ведь не угодишь. Я, конечно, по-простому, по-деревенскому…»И только после долгих уговоров, общего чая и полновесных комплиментов она успокаивается и воцаряется мир. Я росла себе в доме эдакой луковкой-« чипполинкой» на задах большого огорода нашего усатого царя – садовника. И вправду луковка, ещё не обросшая прочной многослойной кожей, а с кожурочкой тоненькой, где каждая царапина оставляет след.

Лучше всего было гостить у тёть – Дуси, на нашем втором этаже, дверь напротив. Тёть –Дуся, Тонькина ровесница и односельчанка. Ко времени моего отрочества уже вдова с сыном Шахой и бабкой Чекунихой. Шаха , весь какой-то рыхлый, непропечённый, присутствовал в жизни эпизодически и неприметно. Бабка же Чекуниха, в деревенских многослойных юбках и крапчатом платочке вечно торчала на лестнице и грозила перстом, когда мы, детвора, носились взад-вперёд, торжественно пронося добытые куски чёрного хлеба, политые подсолнечным маслом и посыпанные солью. «Ну почто! Почто, ты, с куском-от! Дома-т кусок-от съешь!»- верещала бабка. Но, видно, мы её уже не считали одушевлённым предметом и обходили, как обходят ископаемое или мебель. Зато в комнате у тёть-Дуси был тихий рай, музей. На стене ,в рамке, улыбалась увеличенная Верочка. У тёть-Дуси была дочка, красавица Верочка, и она умерла в 16 лет. Влюбилась, простудилась и умерла от туберкулёза, от какого-то «поддувания», где ей сместили сердце. Все эти непонятные слова, Верочкин портрет, Верочкины альбомы с открытками «безумной» красоты, просторная, холодноватая тёть-Дусина комната с комодом, в вязаном белом облачении и слониками на полке монументального дивана таили для меня мистическое очарование. Я трогала открытки, смотрела фотографии, как археолог трогает черепки тысячелетней ушедшей цивилизации. Несмотря на тяжесть потери, тёть-Дуся очень любила хорошо поесть и считала это главным делом своей жизни. Она входила к нам на кухню, слегка сутулясь, с гладко причёсанной чёрной головкой и говорила нараспев, принюхиваясь: « С чем пироги- то у вас, с котятами, Поля! А я сейчас так-то наелась нахорошо, культурненько так, Поля, хорошо.»

Тёть-Дуся работала поваром в заводской нефтегазовой столовой и открывала нам тайны подпольной столовской жизни. Однажды она взяла меня в свою столовую покормить и, принеся шикарные наваристые щи в большой общепитовской тарелке, прошептала: «Ешь, пока мы в Мытищи не поехали».Это означало, что пока они не подлили в щи воды для объёма. Тёть-Дуся благоденствовала на столовских харчах, их хватало и Шахе, и бабке Чекунихе. Но у дома были глаза и уши. Сексот- алкоголик Филипп Михалыч из второго подъезда, напившись, обличал всех неблагонадёжных жильцов.Он стоял у раскрытого окна на своём втором этаже и говорил карающую речь, очень походя на Гитлера, он и говорил таким же отрывистым лаем. «Тонька! Подкулачница! Шьёт! Знаю, шьёт! Дуська! Ворует, ворует, ворует!» Весь дом вжимал головы в плечи…Был задействован и Гришка Игнатьев, коренастый справный мужичок с крепко сидящей ладной кудрявой головой, уже сивой, но вполне симпатичной. Это был тип Жан-Габена в русском исполнении. Дядя Гриша тоже был портным, только мужским. У Игнатьевых я дневала и ночевала, пребывая периодически в фаворитках их дочки Вальки, тремя годами старше меня. Она официально звалась «Валька-воровка». Валька воровала так ловко и непринуждённо, что грех было вообще-то об этом говорить. Однажды она украла у меня билет на ёлку в Колонный зал, выданный в школе за отличную учёбу и примерное поведение. Билет был ценен, как признание моих скромных заслуг. Баб-Поля слёзно просила Вальку билет вернуть и Валька, из уважения, вернула его также спокойно и артистично, как украла, что совершенно не повлияло на мою к ней привязанность . У Игнатьевых было многолюдно и весело, старшие дети дружно сидели в тюрьме, дядь-Гриша был пришит к ножному Зингеру, а тёть-Нюра проводила досуг в кругу богомолок. Валька же, выдумщица, с неукротимой энергией цвела и правила в нашей детской компании. Все мои жизненно важные знания, включая «происхождение» человека, я почерпнула у Вальки. Кроме того, у Игнатьевых происходили разные интересные истории. Среди богомолок была одна, из барака напротив, куцая краснощёкая Капа.

И вот с этой Каппой у дядь-Гриши произошёл роман, вплоть до того, что он, дядь-Гриша, ушёл к этой Капе жить. И дочка этой Капы, наша же с Валькой подружка, стояла под окнами и требовала выдать ей дядь-Гришины вещи, поскольку они теперь, вместе с дядь-Гришей принадлежали и ей. И тут случилось нечто. Богомольная тёть-Нюра, которая, как оказалось, тоже любила своего дядь-Гришу, от этого несчастья впала в летаргический сон. Она лежала, как мёртвая, на кровати, а соседи приходили посмотреть на неё как на Ленина в мавзолее. Процессия, включая и нас, детей, не иссякала несколько дней. В комнате стояла могильная тишина, слышались только горестные восклицания и порицания непутёвого Жан-Габена, то бишь Гришки. И сердце его не выдержало. Гардероб и сам предатель под влиянием общественности были водружены на прежнее место, к Зингеру с ножным приводом. Зингер застрекотал и тёть-Нюра проснулась, как спящая царевна от поцелуя любимого. Жизнь потекла дальше, как если бы ничего и не случилось. Зингер стрекотал над другой историей, что под Игнатьевыми. Там жил со своим многочисленным семейством сильно пьющий Митька Минаев. Маленький заморыш Митька регулярно «гонял» это своё семейство примерно раз в месяц, что с захватывающим интересом наблюдало всё население дома, примерно так, как будут наблюдать через много лет телевизионную жизнь «За стеклом». Маруся Минаева, красавица баба, смуглая, синеглазая и все дети были красавцы. Заехал как-то раз к ним Митькин демобилизованный племянник, складный молодой парень, и сманил Марусю в бега. Младшие Минаевы стояли каждый день голодными свечечками в окне и ждали мать. И она вернулась, обманутая и виноватая. Работала грузчиком на «Нефтегазе», стирала на людей. И через положенное время родила Кольку, племянниково дитя. Дитя лежало в жаркое лето в оцинкованной ванночке возле скамейки, насиженной нашими бабами, закаканный и зарёванный, пока какая-нибудь добрая душа не сунет ему в рот соску или гостинец. Так потом и вырос хороший парень Коля Минаев. Летом весь дом вообще переселялся на улицу, что вам ваша Венеция. Натяжные верёвки опадали от проветриваемого «добра» и залатанных кипельно-белых простыней, кипячёных в старых баках на жарких кухнях и прополощенных у колонки в семи водах. Лужок перед домом благоухал мохнатой лечебной ромашкой и клевером, по которым мы бегали в потной лапте и безумном штандере. А ещё были запретные сараи со смолистыми поленницами и старой прелой рухлядью. И вдруг кто-нибудь командовал: «Пошли за дом!».И это надо прочитать слитно- «задом». Т.е. был фасад, с противными, злыми бабками и был тенистый, райский «задом», где мы строили шалаши и прятали заветные «клады», с фантиками и черепками разбитой посуды, кусочками фольги и ваты.

Там, в «задоме» мы спасались от жестокой взрослой жизни, отдыхая на необитаемом острове детской мечты. Все наши соседи были прирождёнными землепашцами и под их умелыми руками у дома цвели клумбы и какие-то необыкновенные кусты с розовыми крупными цветами-барашками, с нежным неповторимым запахом. Всю взрослую жизнь я вспоминала эти кусты, пока однажды в парке не увидела их чахлое подобие. Никто не мог понять, почему я кинулась к этим кустам, не веря своим глазам, как будто увидела любимое существо, которое считала безвозвратно погибшим. В заводском клубе, куда мы ходили в кино, шёл фильм «Первоклассница». Я тоже пошла в первый класс и была потрясена жизнью моей ровесницы, Маруси- первоклассницы. Маруся жила в отдельной огромной квартире великолепного дома и была одета в новенькую, красивую форму. В Марусином доме вода текла из крана, её не надо было носить в вёдрах и выносить грязную помойку. Первоклассница Маруся стала моим кумиром, видно она, в силу неведомых мне причин, была достойна всей этой роскоши, а я нет. Я ходила в школу в чём-то, перешитом Тонькой из пиджака покойного дедушки, умершего за много лет до моего рождения. Но меня это нисколько не смущало, также, как и всю нашу детвору в доме. Первоклассница Маруся-это была мечта, красивая мечта из кино.

Может быть, детство само охраняло себя любовью, но мне, тогдашней луковке с тонкой кожицей, казалось, что все любят меня, все кругом, хотя случались и страшные скандалы, когда бабушка, наш боевой слон, сражалась с кем-нибудь отчаянно и не бескровно. Но наступало утро после боя и в предутренней темноте открывалась со скрипом наша дверь и раздавался Тонькин шёпот: «Поля, ты чего, фарья, забыла, за мукой ведь надо, мы ж с тобой писались, вставай…» И жизнь текла дальше с её тяжким бытом, с экзекуцией банных дней, когда мы ехали с тазами, дегтярным вонючим мылом и огромными мочалками на Соколинку, и там, в шуме и гаме парной я дружно орала вместе с другими детьми, захлёбываясь от керосина и горячей мыльной пены, а потом, после этого ратного труда, уже тихо плакала из-за не налезающих чулок, отрывающихся пуговиц и расползающегося ветхого белья. И какая-нибудь чужая тётенька причитала: « Не плачь, девонька, потерпи, касатка.» Это тоже была любовь. А больше всех любил меня дядя Ваня Лемягов, грузный, с опухшими в войну ногами в вечных валенках, он смотрел на мир , улыбаясь с хмельной слезой. Дядя Ваня был уже старый и жил под нами со своей злющей старухой Дарьей, пятью дочерьми и красавцем Володей, сыном. Дочери же у дяди Вани не удались, их то брали куда-то замуж, то отдавали обратно, и с горя они все крепко и шумно выпивали и пели песни на один и тот же мотив: «Грустные ивы склонились к пруду…» Ввиду многочисленности семья по-царски занимала две комнаты и жила вольней остальных, в отдельной квартире. У дяди Вани был свой палисадник с крыжовником, золотыми шарами и вишнями, среди которых как статуя свободы, возвышалась беседка. Не всем был открыт туда доступ, но мне дядя Ваня разрешал там побыть. А летними, пахучими вечерами, Лемяговы заводили патефон и под звуки страстного довоенного танго младшая дочь Кларка жарко обнималась в палисаднике и заветной беседке с каким-нибудь залётным солдатиком, вследствие чего, на исходе зимы не однажды у Лемяговых появлялись какие-то виртуальные младенцы, и мне, как особе, приближённой к императору, разрешалось подержать их на руках. Потом младенцы исчезали так же таинственно, как и появлялись на свет, не оставляя после себя и следа, кроме следочка в моём сердце. Впрочем, к тому времени я уже отдала своё сердце другому, я стала запойным книгочеем. Сколько раз, во сне, я видела , как мы собираем вещи и уезжаем из нашего дома в светлое будущее. Туда, где вода течёт из крана, а окна, наоборот, не текут ручьями в бутылки на подвязках, где у всех есть своя кровать и даже стол, на котором можно писать и рисовать. Много воды утекло , пока трудно и обыденно случилось это чудо. Мы все разъехались в разные стороны. Пути разошлись и, спустя сорок с лишним лет, мы, живущие редко встречаем друг друга. Мы улыбаемся и говорим, как нам было хорошо в нашем «хим-городке» и особенно восторженные говорят, как мы дружно и замечательно там поживали. Как в сказке: « Они стали жить- поживать…» А если уж точно про нас, то «Они стали жить-выживать.» Правда, это как посмотреть. «И если я от книги подниму Глаза. И за окно уставлюсь взглядом,

Оставить комментарий

Популярные посты:

nero

Наплавляемая кровля: цена за работу и итоговая смета

obezzyann

Мы одних электронов. Фраза 62. Ответ

luvida

Поле чудес

id77

Иконы стиля 60-ые годы - I

pantv

10 мая ● "День чистой комнаты" и не только...

rex_net

«Возможно объявление долгого перемирия. Наступление прекратить»: Путин

goblin_books

Противопожарное.

loring_loring

Никольская Слобода... + 25 05 2025

pro100_mica

Фотограф дня Игорь Верещагин

• Ранее
• Архив