Я не буду Мелким бесом, и Серой Шейкой меня не сделать

Хорошие учителя и хорошие русские

Оппозиционеры бранят учителей уже много лет, и, вероятно, справедливо: и за то, что они убеждают учеников, будто на митинги ходят одни подкупленные дурачки, и за то, что кричат на школьников и запугивают их, и за то, что фальсифицируют выборы. За обучение шаблонному мышлению, за то, что их не интересует мнение учеников, за воспитание людей, способных работать лишь по готовым образцам. Считается, что учителя — пособники режима и воспитывают молчаливое послушное большинство. Довелось даже прочитать недавно у жителя дальнего зарубежья, что те учителя, которые остались работать в школе, — преступники, потому что занимаются пропагандой. А если не занимаются, то как минимум учат детей двоемыслию, лицемерию и лукавству. Или даже — когда говорят о своих обычных синусах и косинусах, Пушкине и Достоевском — делают вид, что ничего не происходит, что продолжается обычная жизнь, то есть нормализуют в глазах учеников ненормальную ситуацию.

Пытаться доказать, что учителя бывают другими — почти то же самое, что доказывать в нынешние времена, что бывают «хорошие русские». Разбираться никто особенно не хочет: хорошие учителя, плохие учителя… Виноваты все. И школа ваша виновата, и классика ваша виновата.

Тем, кто не принимает насилия и не верит в него как способ разрешения конфликтов, приходится как-то держаться между двух огней: сверху спускают очередные патриотические инициативы, одна безумнее другой, с одной стороны — бдят ура-патриоты, с другой — на учителя навешивают всю ответственность за все: от какого-нибудь физрука, обидевшего папу нынешнего школьника в далеком детстве, до Герасима, утопившего Муму.

Оправдываться не имеет смысла. Только жить дальше и работать — до тех пор, пока видишь в работе смысл.

Здесь — люди

Многие учителя — из тех, кто не принял крутой поворот, который совершила наша страна, — покинули ее если не в феврале-марте, то в сентябре-октябре. Но большинство из них остались. И сейчас мучительно размышляют о том, как жить во все сокращающемся пространстве свободы, как работать, можно ли сохранить себя и сохранить возможность дышать и говорить не о навязанном «важном», а о действительно важном: о свободе, о гуманизме, о ценности человеческой жизни. Все чаще в учительских разговорах звучит: «я не могу оставить своих детей неизвестно кому», «я здесь нужна», «здесь — люди».

Разговаривать с ними для газеты трудно. Нельзя сказать, что люди боятся. Но они точно знают, что за их высказываниями присматривают.

Если кто-то занимает хоть мало-мальский пост, связанный с проведением ЕГЭ или какой-то олимпиады, или даже если он основной сотрудник школы, а не совместитель, — любое публичное высказывание может стать основанием для того, чтобы отстранить его от работы.

Кто-то не хочет подставлять начальство — вменяемое и прикрывающее свой трудовой коллектив от спускаемых сверху инициатив. Кто-то не хочет терять важную работу в интересном и полезном проекте. Наконец, в Москве, например, учителя вообще не имеют права общаться с прессой напрямую — только через пресс-службу Департамента образования. Если журналист хочет поговорить с учителем — пусть присылает запрос в пресс-службу, она перешлет его в школу, а затем получит ответ из школы и передаст журналисту. Так что уже не вызывает удивления то, что любой учитель просит не называть его имени. И номера школы тоже. И города.

Невозможно дышать

И даже эксперт, который дает интервью, тоже просит снять его фамилию и оставить только имя — Михаил. Он филолог, но получил второе психологическое образование, стал психотерапевтом и проводит группы психологической поддержки для учителей. В конце февраля он вел обычную группу, посвященную профессиональному выгоранию, и в нее входило примерно двадцать учителей из разных городов России — от Красноярского края до Петербурга, из деревень и из престижных столичных школ. После 24 февраля стало появляться очень много запросов, связанных с тревогой.

Конец прошлого учебного года был очень тяжел: дети с опрокинутыми лицами, отъезд коллег и учеников, а главное — полное ощущение бессмысленности всего: работы вообще, работы в школе, жизни в России, жизни вообще.

Практикум по литературе

Как ни странно, для нас, литераторов, опорой стала та самая русская классика, которая вроде как потеряла смысл: всю весну шли разговоры об ее отмене. На уроках я никогда не вдавалась в разговоры о политике: они не для этого. Но я читала детям стихи — те, которые просто приходили мне в голову: Ахматову, Цветаеву, Георгия Иванова, Пастернака, Мандельштама… В одном классе дети сказали: «Странное дело — как будто за пределами школы сплошной практикум по русской литературе ХХ века». А в другом: «Загрузочно, да. Но если они это пережили — значит, и мы переживем?»

И оказалось, что можно опираться на профессию, на детей. Ты приходишь к шестиклашкам, а они тебе радуются. Ты приходишь в десятый класс и читаешь с ними Тютчева.

И вот вопрос: а действительно ли счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые? Эти стихи ведь совсем по-разному читаются во времена мирные и в те самые «минуты роковые». В чем счастье-то? Вот и думаем вместе.

Серая Шейка в полынье

В разговорах коллег я часто слышу один и тот же литературный образ: это Серая Шейка из сказки Мамина-Сибиряка: уточка, которая не смогла осенью улететь в теплую страну и теперь плавает в полынье, которая все сужается, смерзаясь.

Работу учителя контролируют все больше: навязывают единый учебник, единую программу, единые темы для разговоров. Как выжить учителю в этой замерзающей полынье?

И еще один вопрос, который бесконечно повторяли коллеги, из Тэффи: ее знаменитое

Одна коллега ставит с детьми «Гамлета»: это ее способ говорить о действительно важном. Другие внимательно работают с классическими текстами — от «Илиады» до «Войны и мира», которые внезапно стали пугающе актуальными.