Wait for Me!: Memoirs of the Youngest Mitford Sister. Глава 12.

euro_royals — 19.08.2022

Мы прожили тринадцать лет в Эденсор-хаусе - с 1946 по 1959 год. Когда мы переехали, Эмме и Стокеру было три и два года соответственно, а Софи родилась в 1957 году. Пока Эндрю разбирался с финансовыми последствиями смерти моего тестя, ее повседневные последствия более медленно просачивались в мою жизнь. Два события встряхнули меня, и я поняла, что должно было произойти. Однажды я была в саду в Чатсуорте, и Берт Линк, старший садовник, подошел ко мне и спросил: "Что вы хотите, чтобы мы делали?" Тогда я поняла, что и сад площадью 105 акров теперь входит в мою компетенцию. А через несколько недель после смерти Эдди Маучер вручила мне старую банку, скрепленную резинкой. Когда я открыла ее, я была поражена, увидев некоторые фамильные драгоценности, в том числе нити жемчуга. Жемчуг был такой неотъемлемой частью моей свекрови - я редко видела ее без него в городе или деревне, днем ​​или ночью, - что я не могла представить себе, как мне носить его и отдала его ей сразу назад. Но я оставила себе другие украшения, в том числе брошь со звездчатым рубином, которую я превратила в фермуар для собственного культивированного жемчуга. Это ожерелье вместе с рубашкой с высоким воротником, которые появляются на многих моих портретах и ​​фотографиях, стали моей униформой. После смерти Эндрю я передала семейные украшения своей невестке Аманде. Они не были моими, как и не принадлежали Маучер: они принадлежат Чатсуорту, их должна носить жена герцога Девонширского.

Постепенно я начала брать на себя все больше обязанностей бывших герцогинь Девонширских и оказалась ответственной за семь домов: Чатсуорт, Хардвик-холл, Болтон-холл, замок Лисмор, Комптон-плейс, лондонский дом и Эденсор. Неудивительно, что я указывала «Домохозяйка» [housewife] при заполнении анкеты, в которой требовалось указать род моих занятий; я была им женой [wife]. Люди иногда спрашивают, каково это быть герцогиней. Ответ заключается в том, что я, честно говоря, не знаю, потому что после того, как это произошло, никто из моих близких, людей, которые работали в Чатсуорте, моих друзей, не стал относиться ко мне иначе. Я иногда замечаю смену формальностей обращения, а не отношения, когда меня знакомят с людьми, но это длится недолго - они скоро видят, насколько это не нужно, и ведут себя обычным образом.

Бабушка Иви жила в Эденсор-хаусе во время войны и добровольно начала вести строгую экономию, степень холода, которую она терпела, и ее отвратительная еда (крапива) были уроком для всех нас, и она продолжала в том же духе, когда переехала в Хардвик. Она предавалась различным воображаемым болезням, обнаруживая, что что-то не так с ее маткой, что она чем-то заразилась от своей собаки или подцепила тюльпанную лихорадку у тюльпанов. Д-р Эванс сказал мне, что у нее был довольно зловещий интерес к медицине. Он объяснил, что уклоняться от прямого ответа было рискованно. Во время одного из его визитов бабушка сказала ему, что пробует новое лекарство от ревматизма и показала ему кусок потрепанного электрического шнура, завязанного вокруг ее талии. Доктор Эванс промолчал. "Я не знаю, как мне его носить", - сказала Иви, развязывая шнур и завязывая его наоборот. "Не важно, Ваша Светлость, - невозмутимо сказал доктор Эванс, - это переменный ток".

С бабушкой Иви было непросто ужиться, она критически относилась к младшим членам своей семьи, но она любила Эмму и Стокера и была добра ко мне, я думаю, из-за Дидди, образцовой среди нянь. Когда детям было около шести и семи лет, они часто навещали бабушку в Хардвике. На повестке дня этих визитов стояли садоводство и живопись. В один дождливый день бабушка посмотрела на гобелен, висевший на изгибе красивой лестницы между первым и вторым этажами дома, и решила, что он довольно мрачный. Она достала плакатные краски и призвала детей добавить ему веселья, и я думаю, что если бы гобелен не убрали, они до сих пор могли бы найти нем следы своих необычных граффити.

С десяти лет Эмма ежедневно ходила в школу Святого Эльфина, что в пяти милях от Дарли-Дейла. Церковь Святого Эльфина была основана в начале девятнадцатого века для дочерей духовенства, и в те годы, когда Эмма росла, таких девочек было много. Когда Джон Бетчеман как-то посетил эту школу, он был в восторге от пункта программы: «Перетягивание каната между духовенством и мирянами». Меня назначили Визитером (я так никогда не узнала, что это значит, но звучало неплохо) и я сидела рядом с Джоном на сцене. Я взглянула на его записи и увидела: «О, вы действительно хорошо выглядите, ВСЕ вы». Меня очень воодушевило то, что этот знаменитый поэт нуждался в подсказках на значительных мероприятиях, как и все мы.

Хотя мне никогда не нравился Эденсор-хаус - его окна выходят на север и восток, из него нет никакого вида и его невозможно было обогреть во время нормирования топлива - мои воспоминания о жизни там полны смеха. Семья и друзья часто приезжали сюда исключительно с целью развлечься. В доме было только две гостевые комнаты, и когда у нас останавливалось много людей, мы использовали Мур Вью, большой коттедж в верхней части деревни. Гости не любили уходить туда холодными зимними вечерами, и тех, кто должен был подниматься на холм, назывались «Отрядом самоубийц». Но они все равно приезжали снова, и многие из них стали друзьями на всю жизнь.

Я унаследовала Джима Лис-Милна от Тома и Дианы и с годами виделась с ним все чаще. Жалко, что люди, читающие о нем сейчас, узнают о его сексуальных наклонностях и, кажется, не обращают внимания на работу, которую он выполнял для Национального фонда во время и после войны. Я любила компанию Джима, любила и его, и его жену Алвильд.

Еще одним завсегдатаем была Китти Мерси, сестра моих друзей Чарли и Неда, погибших на войне. Их отец, шестой маркиз Лансдаун, приходился братом бабушке Иви, поэтому Китти приходилась кузиной Эндрю. Она и ее муж, Эдвард Бигхэм, гостили у нас летом 1947 года, и мы сразу подружились. Китти обладала тем же чувством юмора, которое делало ее братьев такими замечательными товарищами, и было приятно снова обрести их через нее. Она ужасно страдала из-за их смерти: они были ее любимыми людьми и связующим звеном между нами.

Ивлин Во был трудным гостем, и когда он пил слишком много, он становился невозможным. Все было не так: вино, его спальня, внешний вид и, судя по его поведению, другие гости тоже. Как я ни старалась исправить недостатки в домашнем хозяйстве, мне это не удавалось. Китти остановилась у нас в одно время с Ивлином во время одного из своих визитов, и когда мы ложились спать, она пришла поговорить со мной в моей спальне. Вскоре Ивлин пришел жаловаться. "Занавески не сходятся, и я не смогу заснуть", - проворчал он. "Извини, - сказала я, - но сейчас я ничего не могу с этим поделать". Он ушел, но вскоре вернулся. "Если ты выключишь свет в холле, я не найду дорогу в ванную". "Хорошо, - сказала я, - я оставлю его включенным". Через некоторое время в дверь снова постучали, на этот раз громче и настойчивее. "Что теперь?" - спросила я. «Я думал, тебе следует знать, - с торжеством на лице объявил Эвелин, - что горшок на моей тумбочке полон». Я так никогда и не узнала, правда ли это, но сомневаюсь, поскольку он не принес с собой доказательств. На следующий день он собирался уехать к Осберту Ситуэллу в соседнем Ренишоу, и я умоляла его не рассказывать об этой ужасной оплошности. Двумя днями позже я получила благодарственное письмо Ивлина, которое заканчивалось словами: «Никто не проявил никакого интереса к странной сокровищнице Эденсора. Они не ведали о горшке».

Несмотря на свою непредсказуемость, Ивлин оставался другом и щедрым другом при том. Он прислал нам лимитированное издание "Возвращения в Брайдсхед" в темно-синей мягкой обложке, которое хранится в библиотеке в Чатсуорте, и он присылал мне другие свои работы, когда их публиковали, с дружескими надписями. На «Любви среди руин» он написал «Дорогой Дебо, безбородой герцогине, с любовью Ивлин» (на фронтисписе изображена богиня с бородой); он также прислал мне экземпляр «Непрерывной росы» Джона Бетчемана с надписью на синем форзаце: «Голубая роза для Дебо от Ивлина». Лучшее - это его "Жизнь Рональда Нокса". Когда книга прибыла, я сидела с Китти Мерси. Как только я увидела невзрачную бежевую обложку и заголовок, я положила ее рядом с остальной почтой, думая: «Мне придется написать и поблагодарить за неё, но я, конечно, не буду это читать. Китти, любившая читать, схватила книгу и пролистала страницы. Надпись гласила: «Дорогой Дебо с любовью от Ивлина. Вы не найдете здесь ни слова, оскорбляющего ваши протестантские симпатии». Слов и не было, все страницы были пустыми. Идеальный подарок для не-читателя. Когда The Antiques Roadshow приехали в Чатсуорт, я с гордостью отнесла «Рональда Нокса» с его чистыми белыми страницами к книжному эксперту, желая знать, какую цену он за это даст. Он был удивлен, но не стал рисковать и оценивать и перешел к следующему человеку в очереди.

Мои сестры тоже приезжали в Эденсор. Ма привезла Юнити на наше первое Рождество. Другой нашей гостьей была Адель Астер, сестра Фреда и вдова дяди Эндрю, Чарльза Кавендиша. Па сказал, что не может прийти, потому что ему нечего надеть, что было чепухой - Маргарет была более вероятной причиной. Эндрю настоял на том, чтобы устроить рождественскую елку для деревенских детей либо до приезда Юнити, либо после ее отъезда, потому что она очень смущала его перед викарием. Я понимала его. Она спрашивала каждого священнослужителя, с которым встречалась, почему он выбрал эту профессию, хотел ли он, чтобы его сделали епископом, и нравится ли ему спать со своей женой.

Восемнадцать месяцев спустя Юнити была на Инч Кеннет с Ма, когда свалилась с приступом сильной боли в голове и высокой температурой. Они доставили ее в больницу в Обане, но у нее был менингит, и врачи ничего не могли поделать. Она умерла 28 мая 1948 года и была похоронена на кладбище Суинбрука. Ма посвятила свою жизнь Юнити с тех пор, как мы привезли ее домой в январе 1940 года, и я знаю, как сильно она беспокоилась о том, что станет с Юнити, если она ее переживет. Этот навязчивый страх, возможно, облегчил прощание.

Пэм, единственная из моих сестер, которая продолжала указывать мне, что делать, когда я выросла, по утрам стучала в нашу дверь и говорила нам с Эндрю, что пора вставать. После того, как она выпускала свою таксу, никто и не мог дальше спать - шум был достаточно громким, чтобы разбудить мертвых. У собаки было много прозвищ, как и у ее щенков. Прогулки с Пэм и ее любимцами перемежались остановками, в то время как, держа в руках хлыст в качестве угрозы (никогда не применявшейся), она кричала: «Вернитесь НЕМЕДЛЕННО», после чего следовала череда имен и прозвищ.

Нэнси гостила у нас, когда Стокеру было около двух с половиной лет. "Ты умеешь разговаривать?" - спросила она его. «Пока нет», - ответил он. Она судила подростков по их поведению у костра: сутулый разиня, который с трудом поднимал палку, чтобы поддерживать огонь, был «бесполезным» (из тех, кого мой отец назвал бы как "бессмысленным куском мяса"). Я часто думала, что это очень хороший способ, как и любой другой способ оценки шестнадцатилетнего подростка, который следует рекомендовать отделу кадров. Испытание костром теперь мое правило.

Нэнси написала «В поисках любви» в 1945 году в первом порыве любви к Гастону Палевски, и это заметно на его страницах. Роман имел мгновенный успех и впервые сделал ее финансово независимой. Нас всех это позабавило, в том числе Па, который смеялся над карикатурой на себя. Нэнси вложила в книгу семейную жизнь, включая выражения, которые были частью наших межсестринских кодовых слов. Ребенком я сократила цитату Уайта Мелвилла с обложки «Horse&Hound» («Я открыто признаю, что лучшими из моих шуток я обязана именно Horse&Hound), до «Вы должны открыто признать», которая была сокращена до "Признайте" и использовалась при попытке заполучить внимание Нэнси. Выражение появляется снова и снова в романе, где, я полагаю, я - Линда. Как бы нам ни понравилась книга, я не помню, чтобы кто-нибудь из нас думал, что «В поисках любви» пройдет проверку временем, но спустя шестьдесят пять лет она по-прежнему пользуется огромной популярностью и считается классикой.

В 1946 году Нэнси переехала в Париж, чтобы быть рядом с Гастоном, и осталась во Франции, стране, которую она обожала всю оставшуюся жизнь. У нее была теория, согласно которой, когда вы путешествуете на континент, солнце появляется ровно на полпути через Ла-Манш, а когда направляетесь в обратном направлении, грозные тучи собираются, как только вы приближаетесь к Англии. Она нашла квартиру на первом этаже в доме на рю Месье в седьмом округе и часто позволяла мне вселяться в гардеробную за ее ванной. У нее была большая гостиная с железной печью, вокруг которой все вертелось зимой. Она излучала ужасный жар, но требовала тщательного ухода, ее нужно было регулярно кормить бревнами - как лошадь овсом, Нэнси знала ее привычки и стояла над ней с еще большим количеством бревен, чтобы утолить ее ненасытный аппетит. Ей нравилась квартира, которая была смесью Англии и Франции, как и она сама. В гостиной стоял изысканный письменный стол «Шератон» с откидной крышкой, больше для шоу, чем для работы, Обюссонский ковер под английским диваном и французская кушетка. Стулья в столовой были свадебным подарком от Дианы.

Когда она работала, Нэнси отключала телефон, сидела в своей комнате и писала в постели. За ней присматривала ее домработница Мари, которая умела создавать комфорт как никто. Мари происходила из нормандских фермеров и своими формами напоминала буханку деревенского хлеба. Она носила черные туфли и чулки и ходила шаркающей походкой, которая, как можно было подумать, должна закончиться катастрофой, когда она несла поднос, но этого не происходило. Она была прирожденным поваром и могла сделать блюдо из любого картофеля вкусным; Единственным ее недостатком было то, что она не любила готовить английские пудинги, а их любил Гастон. Нэнси и Мари долго беседовали на эту тему, и, хотя Мари относилась к ним с пренебрежением, ее старания нравились месье Палевски. Она делала покупки на местном рынке и однажды пришла домой с живой курицей, которая должна была стать основным блюдом для ужина на следующий день. Курицу на ночь заперли в духовке, а утром там оказалось яйцо. Она получила отсрочку приговора и жила в саду, верой и правдой несколько лет неся яйца.

Друзья-англичане, посещавшие Париж, были рады обнаружить там Нэнси. Сесил Битон был одним из них. Он и Нэнси всегда были готовы к схватке, ведя счет набранным очкам и подначивая друг друга на почти смертельные подколы. Это было развлечением для их друзей. Шутки становились все ближе и ближе к грани, пока не следовал взрыв, затем на какое-то время воцарялась тишина, пока оба не могли удержаться от повторения. Вскоре после премьеры «Моей прекрасной леди» в Нью-Йорке, где его костюмы вызвали изумление у публики, Сесил вернулся в Европу, уставший от напряжения, но взволнованный признанием. Газеты только об этом и писали, и все знали, что это был такой же триумф Сесила, как Джули Эндрюс и авторов Лернера и Лоу. Сесил обедал с Нэнси на рю Месье. Она знала все об успехе мюзикла и о том, как Сесил жил им и работал над ним день и ночь в течение нескольких недель. Пауза в их разговоре, и Нэнси небрежно спросила: «Когда ты был в Нью-Йорке, ты видел «Мою прекрасную леди»?» "Дааа", - ответил Сесил своим овечим блеянием.

Я никогда не видела Нэнси в вычурной или некрасивой одежде. Она покупала мало одежды, но лучшего качества, и ее идеальная фигура демонстрировала ее так, как того хотели бы ее создатели. Она брала меня посмотреть одежду у Dior, Lanvin, Jean Dessès, Madame Gres, Balmain и Schiaparelli. По сравнению с магазинами в Англии в первые послевоенные годы они казались сказочной страной. Прогулка по Фобур-Сент-Оноре, которую мы назвали Мэйн-стрит, была невероятно заманчивой со своими витринами, и нам хотелось всего. Обычно мы смотрели и хотели, но не покупали - это было как пойти в галерею, чтобы полюбоваться картинами. Когда мы действительно во что-то влюблялись, это было очень волнительно. Я многое перерыла, чтобы найти грандиозное вечернее платье из белой органзы с бархатными аппликациями из цветов на шелковом чехле знаменитого светло-малинового цвета Schiaparelli. Несколько лет спустя Сесил попросил одолжить его для выставки в V&A. Он имел в виду (но не сказал), что оно войдет в постоянную коллекцию, так что это было прощание с моим лучшим платьем, которое до сих пор хранится там.

Юбер де Живанши только что основал свой собственный дом и был преемником великого Баленсиаги, признанного мастера высокой моды. Когда он открыл бутик на первом этаже дома, где располагалась его мастерская, он стал первой точкой в наших походах. Vendeuses [продавщицы], проявляющие интерес к каждой детали платья, пальто и тому подобного, которые они продавали, были гораздо более привлекательными, чем их английские коллеги, которые смотрели в окно, думая о мужчинах, охоте или о том, о чем думают англичанки - о чем угодно, кроме платьев, которые они пытались продать. Сотрудники Юбера вносили необходимые изменения, чтобы готовая одежда сидела идеально, а затем один из них поднимался наверх, чтобы проверить, свободен ли «месье». Сам Юбер спускался поговорить с нами в белом халате, как у врача, и поправлял плечи и подол, прежде чем бросить одобрительный взгляд. Это был апогей приятного шоппинга. Я до сих пор ношу кое-что из одежды Юбера, сшитой сорок лет назад и такой же прекрасной, как и прежде.

В 1950-е годы моя свекровь работала волонтером в лондонском Ист-Энде. Она дружила с Банни Меллон, женой англофила-филантропа Пола Меллона. Банни было любопытно узнать больше о благотворительной деятельности Маучер. Она услышала о бедности среди женщин и о том, как они обрадуются новой одежде, поэтому по возвращении в Америку она организовала отправку того, что выглядело как картонные гробы, к Маучер на Итон-сквер. Из них появились чудесные наряды от Balenciaga: вечерние платья из парчи, черное зимнее пальто, щедро отделанное черной норкой, и груды менее эффектных, но красивых пальто, юбок и коктейльных платьев. Маучер сказала, что мы с сестрами можем выбирать, что мы и сделали, заменив Balenciaga на приличную, неношенную собственную одежду, которая подходила для благотворительных целей моей свекрови.

Одежда мастеров-кутюрье попала в хорошие руки: мы не могли позволить себе купить ее у них самих, но никто не мог ценить ее больше нас, и мы носили ее снова и снова. Диана выглядела невероятно красивой в черном пальто с оторочкой из черной норки. Однажды мы встретились за обедом в Лондоне, в ресторане Aperitif на Джермин-стрит, она была просто видением в этом пальто. Мы сели и огляделись. Я заметила Пола Меллона и сказала: «О, я должна пойти поздороваться». Диана вскрикнула и попыталась сделаться меньше (это невозможно), боясь, что он узнает пальто своей жены и сорвет его с нее. Они с Нэнси делили белое атласное вечернее платье, которое хранилось для самых торжественных случаев. Еще у Нэнси было одно из тех простых льняных платьев, которые сразу узнаются (для тех, кто привык к такой роскоши), как самая вершина высокой моды. Она надела его в Венеции, где его отметила подруга. "Ну, - сказала Нэнси, - я всегда думала, что у человека должно быть ОДНО хорошее платье". На нее было так похоже не выдать его происхождение.

В 1951 году Мосли купили Тампль-де-ла-глуар в Орсе, в двадцати милях от центра Парижа. Построенное в 1801 году как павильон "причуда", маленькое классическое здание безупречных пропорций, было идеальным фоном для Дианы. Величественная гостиная на втором этаже выходила на балкон, который поддерживали два широких пролета каменной лестницы, ведущие в сад. Балкон выходил на пруд (называемый озером, но не совсем похожий на Уиндермир). Я впервые приехала туда туманным вечером; перед воротами был разбит бродячий цирк, а к перилам был привязан верблюд, что добавляло сюрреалистической атмосферы.

Когда Мосли купили дом, его окружали клубничные поля, но со временем вокруг него выросли виллы. В каждом новом доме, казалось, появлялись собаки, которые лаяли, тявкали и брехали в унисон в определенное время дня. Это был дьявольский шум, напоминавший стаю гончих, внезапно уловившую запах лисы. В молодости сэр О любил охоту и наслаждался ею в охотничьем домике в Мелтон-Моубрее. Он знал наизусть кучу стихов об охоте, и когда собаки поднимали шум, я говорила ему: "Послушай! Они нашли!" И за этим следовал поток безупречных повторений The Dream of an Old Meltonian и The Good Grey Mare, которые заставляли меня плакать каждый раз, когда я слышала их. Смех Дианы во время его выступлений чередовался с моими слезами. Мне нравились мои посещения Тампля: я не только часто была с Дианой наедине, но и атмосфера, которую она создавала, где бы ни жила, была прекрасным противоядием от любых моих забот.

Когда я гостила у Мосли, я встречала самых разных людей (некоторые из них не говорили по-английски, и поделом мне было за то, что я предпочла охоту изучению французского, когда мне было шестнадцать). Когда герцог и герцогиня Виндзорские переехали на старую мельницу в Жиф-сюр-Иветт, они стали соседями Мосли. Мы с Эндрю впервые встретились с ними за много лет до этого на юге Франции, когда жили у наших друзей Лоэля и Изабель Гиннесс в Каннах. Виндзорские жили в соседнем Шато-де-ла-Кро, и когда они пригласили Гиннессов на ужин, они включили и нас в приглашение. Герцог был очень привлекателен, с блестящими светлыми волосами и неотразимой пафосностью. Во время ужина он был одет в килт со всеми принадлежностями, включая ботинки на шнуровке и нож в гольфе. Волынщик обошел обеденный стол, играя свою оглушительную музыку - больше подходящую для туманных лощин, чем для Лазурного берега в знойной жаре июля.

"Вы герцогиня Девоншэрская?" - спросил меня герцог. Я сказала, что да. "Ой. Она мне не нравилась. Она сплетничала обо мне, и это доходило до моей матери". (Бабушка Иви передавала королеве Марии информацию, вероятно, полученную от ее сына Чарли Кавендиша, о визитах герцога в ночной клуб, когда он был молодым.) Я спросила его, была ли бабушка Иви неприятной, когда он встретился с ней лицом к лицу. "Неприятной? Льстивой, черт побери", - сказал он. Мы преодолели это неудачное начало, и ужин был чрезвычайно приятным, герцог с ностальгией говорил об Англии и англичанах, которых он называл британцами.

У Виндзоров была стая мопсов, которые сменили их керн-терьеров. "Разве они не соблазнительны?" - сказала герцогиня, используя прилагательное, которое я никогда раньше не слышала в привязке к какому-либо представителю собачьей расы, не говоря уже о мопсе. Она мне не нравилась, она казалась очень хрупкой, ее лицо костлявым, угловатым и раскрашенным, ее тело было настолько тонким, что она могла переломиться пополам. Было трудно понять, почему герцог ее обожал, но он определенно любил ее, и он любил ее до самой своей смерти. Он не сводил с нее глаз во время обеда и кричал через стол: «Уоллис, Уоллис, ты это слышала?» когда он думал, что она могла что-то пропустить.

Я снова увиделась с Виндзорскими в августе 1963 года, когда была в гостях у Мосли, и написала миссис Хэм:

Я в самолете, на пути из Парижа в Манчестер и в старую усадьбу после двух дней, проведённых на другой стороне медали с Мосли. Мы обедали с Бисмарками, и там были Виндзорские. Он был в веселом настроении и смешил нас с Дианой так, что мы почти пошли вразнос. Он сказал, что когда дедушка Ридсдейл ездил в Сандрингем, чтобы дать совет насчет деревьев и садов, они, компания детей, были очень взволнованы, поскольку он всегда давал каждому по фунту. Он сказал мне, что он (герцог) довольно часто останавливался у королевы Марии в Мальборо-хаусе и что, хотя в старости она была гораздо более общительной, эта женщина была как кремень.

Он собрал меня, Диану и сэра О вместе и сказал: «Теперь нас британцев четверо». Он рассказывал о романах в Мелтоне 1000 лет назад. В целом очарование, пафос и американский акцент кокни прикончили меня. Она (герцогиня) все время показывала на меня и Диану, говоря: «Посмотрите на эти блестящие мозги Митфордов. Я не позволяю им говорить с Гэрцогом, если я не слышу, что они говорят». Поэтому она подошла послушать его перлы.

Спустя годы я обнаружила любопытную странность герцогини. Наша экономка из Чатсуорта Дороти Дин, которая работала горничной у Виндзорских в Шато-де-ла-Кро, была неболтлива и никогда не рассказывала о своих прежних работодателях. Но однажды она немного разоткровенничалась и сказала мне, что герцогиня нанимала только блондинов: лакеи, горничные и даже люди на кухне все были светловолосыми. Почему - я не знаю. У нее самой были темные волосы.

В феврале 1952 года Декка пригласила меня в Калифорнию. Я не виделась с ней тринадцать лет, и потом это были лишь короткие моменты из-за враждебности Эсмонда, но мы поддерживали связь в переписке. За прошедшие годы она вышла замуж за своего второго мужа, Боба Тройхафта, и родила двоих сыновей, Ники и Бенджи. Динки, ее дочери от Эсмонда, было теперь одиннадцать лет. Я нервничала по поводу того, что найду по прошествии столь длительного времени. Рейс в Калифорнию прерывался множеством остановок для дозаправки и казался бесконечным, и когда мы наконец приземлились в Сан-Франциско, я чувствовала себя усталой и ошеломленной. И вот Декка. Новый человек в брюках, американка по виду и по акценту - кто-то, кого я не узнавала. Это было престранное ощущение, наполнившее меня чувством сильного одиночества. Что я делала за тысячи миль от дома, встречаясь с незнакомкой, которая когда-то значила для меня больше, чем кто-либо в мире?

Моя записная книжка за эту неделю в Калифорнии гласит: Вторник, 12 февраля: ужин с коммунистами. Среда, 13 февраля: ужин с большим количеством коммунистов. Король Георг VI скончался неделей раньше, и левые экстремисты Калифорнии не упустили этого. Сарказм, который исходил от гостей ужина у Декки, был безжалостным и невыносимым; ни один из них никогда не был в Англии, но они начали резкую критику всего, что я знала. Все, что я пыталась сказать в защиту короля и нашего образа жизни, высмеивалось или встречалось фразой "Ну, конечно же, вы так скажете". Однажды вечером разговор зашел о том, как покончить с королевской семьей. Манеры не были их приоритетом.

Декка и Боб были гостеприимными хозяевами и отвезли меня в Кармел, где мы остановились в отеле на пару ночей. Там я впервые познакомилась с бранчем и подумала, что он идеален: были выставлены все мои любимые блюда. Когда мы уезжали, я заметила, что Декка упаковала полотенца. Я спросила ее, не сделала ли она это по ошибке. "О нет, - сказала она, - они красивые и белые, а наши ужасно серые". Когда я сказала: «Это воровство», она ответила: «О, все в порядке, у отелей есть страховка на такие случаи». Как выросла моя репутация «консервативного полицейского», так и мое удивление по поводу ее воровства.

Визит был удручающим. Я знала, что Декка изо всех сил пыталась доставить мне удовольствие, познакомив меня со своими друзьями и политическими коллегами, но это упало на бесплодную почву из-за их враждебности и непринятия каких-либо взглядов, кроме их собственных. Впоследствии я думала, что она, возможно, тоже нервничала, увидев меня после столь долгого времени, и собрала своих друзей, чтобы поддержать свою уверенность в себе. Если бы я была с ней наедине неделю, все было бы иначе. У нас действительно было несколько разговоров о былых временах, когда пробивались проблески Декки из прошлого. Светлым пятном была Динки. Она была - и есть - красивая и практичная, и взяла на себя ответственность за Декку и присматривала за мальчиками гораздо лучше, чем Декка присматривала за ней. Неудивительно, что она выбрала профессию медсестры. Ее пациентам повезло.

Когда Декка приехала в Англию в 1955 году, это был ее первый визит после войны, она, должно быть, была ошеломлена увиденными изменениями. В Калифорнии она говорила о своих родственниках и английских друзьях так, как если бы они были такими же, какими она оставила их в 1939 году. Несмотря на потерю своего любимого Эсмонда, она не могла понять, что огромные потрясения шести лет войны значили для людей и мест, которые она когда-то знала.

Мой следующий визит в Америку был совсем другим. В 1955 году я поехала в Бразилию на карнавал в Рио-де-Жанейро в качестве гостя Али Хана. Впервые я познакомилась с ним на вечеринке в Лондоне и часто видела его на ипподроме. Мы стали друзьями, и с ним было просто. Его жена, Рита Хейворт, была одной из четырех самых красивых женщин, которых я когда-либо видела (другими были Элизабет фон Хофманнсталь, мадам Мартинес де Ос, жена южноамериканского дипломата, и моя сестра Диана). Черты ее лица были безупречными, темно-рыжие волосы ниспадали на плечи. И она двигалась, как танцовщица, которой она и была.

Когда я прибыла в аэропорт Рио после долгого перелета из Дакара, меня задержали на миграционном контроле; Проблема заключалась в формалистике в моем паспорте, "Ее Светлость Дебора Вивиан Кавендиш, герцогиня Девонширская". "Да, это я", - сказала я. Чиновник снова посмотрел в паспорта. "А где все остальные?" - спросил он. Потребовалось немного поубеждать его в том, что я одна-единственная, но в конце концов он позволил мне пройти. Пока Али путешествовал по стране, посещая конезаводы чистокровных лошадей, я была с его друзьями, играющими в поло, и ездила с ними на скачки. В их гостиной, где в Англии стояли бы камин со стульями и диваном, вместо них был бассейн. Но не было ни письменного стола, ни писчей бумаги, ни возможности купить марки. Мои хозяева не могли понять, зачем мне нужны эти вещи - предметы первой необходимости, которые казались им определенно эксцентричными. Ма запаниковала, когда ничего от меня не получила. Позже я объяснила ей, что они говорили что-то вроде: "Ну, завтра мы поедем в Сан-Паулу и купим", но завтра наступало, а мы так и не ехали.

Когда начался карнавал в Рио, мы действительно поехали туда, и в нем было все, чем он известен: бой барабанов, музыка, которая оставалась в голове еще долго после того, как заканчивалась, очень экстравагантные костюмы, почти обнаженные танцующие девушки с фруктами, цветами и перьями на головах, и такие же мужчины одетые (или не одетые) во все, что им нравится. Эта раскованная толпа всю ночь шествовала по улицам. Все было добродушно и весело, с несколькими часами затишья после рассвета, пока гуляки собирались с силами для повторного выступления. Жара была такой же сильной, как и удовольствие.

Однажды вечером мы ужинали в ресторане, когда случайно наткнулись на южноамериканскую команду по поло, одетую как английские гувернантки. Идти в туфлях на каблуках им не удавалось. Эти атлетичные и замечательно красивые молодые люди были одеты в скромные темно-синие платья из крепдешина с рукавами до локтя и белыми манжетами, плоские соломенные шляпы на головах, черные кружевные перчатки, расшитые бусинами, а квадратные белые сумочки свисали с их волосатых рук. Все они выросли с английскими гувернантками, поэтому точно знали, как одеваться. Высокий рост и мужественность этих молодых людей делали их образы в высшей степени комичными, лучшими костюмами на свете.

В мой последний день мы полетели на отдаленный конный завод. Там мы катались на ковбойских пони по горам и ущельям, куда вы и мечтать не могли заехать на английской лошади. Там были мосты из двух досок, и тропинки были настолько крутыми, что мне приходилось цепляться за гриву лошади, чтобы не соскользнуть. Мы ехали четыре часа, последний из них в тропической тьме, которая спускается так внезапно, с светлячками, звуками джунглей и восхитительными запахами цветущих деревьев вокруг нас. Мы поскакали домой за нашим проводником. Я потом спросила его, почему такая спешка. "Из-за вампиров", - сказал он.

Я также останавливалась в доме Али в Нейи, примерно в миле от центра Парижа. Мы ходили в чудесные ночные клубы и рестораны, в том числе в Maxim’s, и превращали ночь в день, иногда с его друзьями, иногда в одиночку. Али считал само собой разумеющимся очарование этих удовольствий, а я была очарована, увидев континентальную версию того, что я уже знала в Лондоне. Но у него также были обязанности, которые он выполнял серьезно, и группа исмаилитов терпеливо сидела в холле его дома во всякое время, ожидая аудиенции.

Вы никогда не знали, кого встретите в Шато-де-л'Оризон, доме Али на берегу моря недалеко от Канн, где гости разнились от красивых подруг до международных гонщиков, с небольшими вкраплениями шоу-бизнеса. Рэй Старк, продюсер, был там однажды со своей женой Фрэн, дочерью Фанни Брайс, оригинальной "Смешной девчонки". Мы с Рэем страдали из-за того, что не могли сказать ни слова по-французски. Он очень старался научиться и был доволен своим прогрессом.

Однажды Али устроил мне обед со своим отцом, старым Ага-ханом, и его знатной Бегум, которые жили на холмах за Каннами. Когда я ехала к дому через несколько акров зарослей бегоний, мне было интересно, что я же я там обнаружу. Мне повезло: старый Ага (которого Нэнси называла «Божественным Отцом») сделал так, что я почувствовала, будто знала его всю свою жизнь. Когда я уходила, он подарил мне книгу и настоятельно посоветовал мне ее прочитать. Это был роман под названием «Влюбленные», а совсем не трактат исмаилитов, который я ожидала. В 2 часа ночи у моей кровати зазвонил телефон. Это был Ага: "Как продвигается книга?" - спросил он.

Другой подругой того периода была Энн Флеминг, чья блестящая жизнь, к сожалению, оборвалась из-за рака. Многие дружеские отношения начались в ее солнечном доме на углу площади Виктория в Вестминстере. Энн могла принять только восемь человек в своей маленькой столовой (мы не были знакомы с ней в те приятные дни, когда она была замужем за лордом Розермером и жила в Уорик-хаусе), поэтому места для балласта не было. Иногда я слышала, как она говорила: «Я бы хотела пригласить такого-то и такого-то, но я не могу втиснуть его скучную жену за свой стол». Она умела заставить своих избранных поговорить, подтолкнуть их к спору или, во всяком случае, к оживленной дискуссии по любому предмету. Эндрю любил споры и оставался до утра.

Обед или ужин с Энн всегда были увлекательными: политики, писатели, художники, поэты, юристы, оксфордские преподаватели и актеры, все люди этих профессий собирались вместе без каких-либо ограничений. Политики были в основном лейбористами: Хью Гейтскелл (который был влюблен в нашу хозяйку), Ричард Кроссман, Энтони Кросленд и Рой Дженкинс были завсегдатаями. Я никогда не разделяла восхищения Энн Арнольдом Гудманом, адвокатом и советником Гарольда Уилсона, который обожал ее и на которого она полагалась.

Историк Роберт Ки и Люсьен Фрейд часто бывали на площади Виктории, и Фрэнсис Бэкон тоже, если вам повезло. Он мало говорил, но привлекал внимание просто тем, что был самим собой. Его печальное спокойное лицо светилось, когда он улыбался кривой, чарующей улыбкой. Человеком, которого я часто видела, но так никогда и не узнала, был муж Энн, Ян Флеминг. Он входил в дом, отужинав в другом месте. Мы слышали, как закрывается входная дверь, и через секунду он просовывал голову в дверь столовой и рассматривал стол. Ему не нравилось то, что он видел, он качал головой и шел наверх спать.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• По теме
• Архив