Вячеслав Кондратьев рассказ "Овсяниковский овраг" (1985)
marss2 — 17.03.2024
Вячесла́в Леони́дович Кондра́тьев (30 октября 1920 — 23 сентября
1993) — советский писатель, поэт и прозаик, художник-оформитель.
Участник Великой Отечественной войны.
.
В декабре 1941 года направлен на фронт. В 1942 году 132-я
стрелковая бригада, в составе которой воевал Кондратьев, вела
тяжёлые бои подо Ржевом. Помощник командира взвода отдельного
стрелкового батальона, сержант Кондратьев приказом ВС 30-й армии
Калининского фронта №: 12/н от: 26.04.1942 года был награждён
медалью «За отвагу» за то, что 7 апреля 1942 года в бою за деревню
Овсянниково (ныне не существует) после гибели командира взвода под
ураганным огнём противника поднял бойцов в атаку[1].
Согласно наградному листу, в этом бою лично Кондратьевым из
стрелкового оружия было уничтожено 12 немецких солдат, а броском
гранаты он вывел из строя станковый пулемёт противника[3].
...
Получил ранение и после отпуска, предоставленного по ранению,
направлен в железнодорожные войска. Был повторно и тяжело ранен. В
госпитале пробыл на излечении полгода, в 1944 году комиссован с
инвалидностью. Младший лейтенант.
..
Писал с начала 1950-х, но впервые опубликовался только в
возрасте 59 лет.
Первую повесть — «Сашка» — опубликовал в феврале 1979 года в
журнале «Дружба народов».
В 1980 году в журнале «Знамя» были напечатаны рассказ «День Победы
в Чернове», повести «Борькины пути-дороги» и «Отпуск по
ранению».
..
Писатель жил в Москве. Состоял в СП СССР (1980), избирался
членом правления (1986—1991), сопредседателем (в 1993); был членом
Русского ПЕН-центра, с мая 1993 президентом АО «Дом
Ростовых»[5][6][7].
..
В. Л. Кондратьев покончил с собой (застрелился[8]) 23 сентября
1993 года. Похоронен в Москве на Кунцевском кладбище[7].
.
отрывок под катом
.
Темнеет… Немцы уже отстрелялись, и пора спать, но что-то
неохота лезть в шалаш одному. Привык с Рябиковым. Укроемся с
головой шинельками, прижмемся друг к другу, надышим, и тепло вроде.
Надо бы выбрать себе связного, но не знаю, из кого.
.
Шатаюсь по роще в надежде раздобыть курева, но табаку давно не
давали, и если есть у кого остатние крохи, то курят втихаря и
украдкой.
.
Неожиданно повезло. Встретившийся маленький чумазый солдатик
из недавно прибывших предложил сам:
.
— Закурить не хотите, товарищ командир?
.
— Хочу. Откуда разбогател?
.
— Проявил находчивость, командир. — Он хитро подмигивает, и
грязная его рожица расплывается в плутоватой улыбке.
.
Благодарю и с удивлением гляжу, как он щедро, не примеряясь,
сыплет мне в горсть махорки закурки на четыре, — живем…
.
Вглядываюсь в паренька — глаза живые, даже озорные, что на
передке удивительно, но уж больно неряшлив. Вся шинелька в комьях
засохшей грязи. Может, его взять в связные?
.
— Как фамилия? — спрашиваю.
.
— Лявин.
.
— Почему такой грязный?
.
— При налете в воронке ховался. В первый день очень боязно
было.
.
— А сейчас?
.
— Сейчас ничего, пообвык маленько. Жить можно.
.
— Можно, говоришь? — удивляюсь я.
.
— А чего?
.
— Ну, спасибо за курево.
.
— Завсегда пожалуйста, командир. Я не жадный.
.
Закручиваю цигарку, сажусь на пенек у края рощи, закуриваю. В
небе сизая тяжелая туча вдавливает рдяной диск солнца в острые
крыши сараев и изб деревеньки, которую брали, брали и не смогли
взять, а впереди поле… Раньше с трудом заставлял себя глядеть на
него, теперь ничего, привык.
.
На поле треть моего взвода… И Савкин… Это он, учитель
математики, шедший на войну вторым заходом, говорил мне еще на
марше:
.
— В бою надо думать, командир. Бой — это вроде алгебраической
задачи. Только данные в ней все время меняются. И надо ее решать
каждый момент заново.
.
Увы, думать не пришлось. Закрутило, завертело. А Савкин с
перебитыми ногами умирал на поле — долго и страшно. Сперва звал
санитаров, потом пытался ползти назад, потом затих. Мы с Рябиновым
были недалеко, но сделать ничего не могли. Так казалось тогда. А
сейчас? Может, и могли?
.
Иду проверять посты. Их у меня пять. На посту двое — один
отдыхает, другой должен бодрствовать и наблюдать. Должен! На деле —
спят оба. Процедура однообразная — бужу, ругаюсь, грожу трибуналом
и ухожу в полной уверенности, что через несколько минут оба опять
будут спать.
.
Что делать? Не знаю! Видно, есть предел силам
человеческим.
.
Подхожу к своему шалашу. В нем холодно и пусто. Набираю
веточек и разжигаю костерик в каске. Конечно, не в своей, а
подобранной, их валяется по передовой предостаточно. А в каске для
того, чтобы не загорелся от костра уложенный в шалаше лапник.
.
Легкое потрескивание, маленькие язычки пламени, едкий дымок —
становится уютнее. Ставлю котелок с водой — попить кипяточку на
ночь, согреться. Потом цигарка — и спать…
.
Перед тем как заснуть — обрывки воспоминаний: Москва, станция
Воробьевы горы, что на Окружной железной дороге, силуэт Крымского
моста, нервная очередь у телефона-автомата, звонок к матери, ее
нарочито спокойный голос и мои тоже нарочито уверенные и бесконечно
глупые слова: «Мама, жди меня весной… Чувствую — увидимся весной.
Весной…»
.
Уже весна!
.
Проснулся, как от толчка. Что-то тяжелое зависло в сердце —
неспокойно. Выползаю из шалаша и иду на самый крайний пост.
Окликают.
.
— Все спокойно, ребятки?
.
— Пошебаршился немец, пострелял маленько, а сейчас тихо,
командир.
.
Действительно тихо. Только всплески ракет.
.
— Закурить бы…
.
Отказать не могу и отсыпаю на закурку.
.
Обхожу свой пятачок, который занимает моя битая-перебитая
рота, — все нормально. И вдруг… В свете ракеты вижу в поле
маленькую фигурку. Что за чертовщина? Может, мерещится?
.
Взвожу автомат, хоронюсь за деревом, наблюдаю. Нет, не
мерещится. Человек определенно направляется к роще и, уйдя из зоны
наблюдения немцев, спокойненько поднимается в рост и идет прямо на
меня.
.
Выхожу из-за дерева — он испуганно шарахается в сторону, но я
узнаю того бойца, что давал мне махорку.
.
— Лявин, подите-ка сюда, — приказываю негромко. — К немцам в
гости ходили?
.
— Что вы, командир… За сухариками я… — Он вывертывает карманы
и показывает: — Вот они. Нынче слабый трофей, а вчера много
раздобыл. Хотите? — Он протягивает мне сухарь.
.
— Мертвых, значит, обшариваете?
.
— Я только насчет жратвы и курева. Вещевой мешок пощупаю, если
чую сухарики или хлебец — беру. А по карманам — ни-ни.
.
— Покажите! — Он выворачивает наружу карманы брюк, но, кроме
сухарей и махорки, ничего нет.
.
— У наших-то ни хрена нет, а вот у тех, кто до нас наступал,
богато. Только далеко они, почти под самым немцем.
.
— И туда доползали? Не страшно?
.
— А чего? Жрать-то надо.
.
— Так вот, Лявин, — решаю я, — разбудите отделенного и сдайте
ему свои трофеи. Пусть завтра перед обедом разделит на всех.
Поняли?
.
— Нет! — Он исподлобья глядит на меня и отступает на
шаг.
.
— Повторите приказание!
.
— Каждый сам может, командир. Я шкурой рисковал. Не отдам! — В
его глазах вспыхивает злобный огонек. — Чего тут делить? Пущай сами
поползают.
.
— Вы что, не поняли меня?
.
— Не понял! — почти кричит он и лезет в карманы, сухари летят
на землю. — Пущай подбирают!
.
— Значит, ни себе, ни людям? А говорили, не жадный.
.
— Не жадный. Меня чуть не прихлопнуло сегодня. Глядите — вся
шинель в дырках, как взяли вперехлест. — Он отвертывает полы
разодранной пулями шинели. — Они дрыхнут спокойно, а я делись с
ними! Неверно это, командир! Неверно.
.
Я раздумываю: может, я не прав?
.
— Ладно, подберите свои сухари. Я отменяю приказание. Но на
поле больше ни ногой. Ясно?
— Ясно. — Он проворно собирает сухари и подходит ко мне. — Вот
с вами, командир, могу поделиться. — Он протягивает мне несколько
сухарей.
.
Я отказываюсь и, не совсем уверенный в правильности своих
приказаний — что первого, что второго, — поворачиваюсь и
направляюсь к своей лежке. Пареньку не откажешь в смелости, но
брать его к себе в связные раздумалось.
.
В шалаше долго не могу согреться и засыпаю нескоро, сном
мелистым и неспокойным. Просыпаюсь задолго до утреннего обстрела.
Хуже нет этой маеты ожидания. Начисто, до последней табачинки
опоражниваю карманы, закуриваю.
.
Три узких лучика просверливают шалаш. Смотрю, как играются
дыминки — голубые, почти синие, с горящего конца цигарки и серые —
выдыхаемые…
.
Почти два месяца одно и то же, а все не привыкнешь.
Унизительно и обидно — ответить-то нам немцам нечем. Артиллерия
наша давно молчит, не подают голоса и минометные батареи —
боеприпасов нет и не предвидится. Распутица.
.
Ну, вот началось… Съеживаюсь, прижимаюсь к дереву, к которому
прилеплен мой шалаш, нахлобучиваю каску и лежу жду — прихлопнет
сегодня или нет?
.
Не считаю, но с полсотни мин он на наш пятачок кидает. Из них
около десятка (чуешь по звуку) летят прямо на тебя, рвутся близко,
шалаш прорезывается осколками, тебя обсыпает землей и хвоей,
малость оглушает. Вечером то же самое. Это не считая шальных пуль,
которые запросто летают стайками по роще, немецкого снайпера, может
и не одного, и самолетных бомбежек, правда нечастых. Так вот и
живем…
.
И на этот раз опять мимо. Выползаю на свет божий. Свет божий в
дыму и гари. И в тишине. Только треск падающих перебитых осколками
веток деревьев. Никто не кричит «братцы, санитаров», никто не
стонет — утро доброе, значит, никого не задело.
.
Иду… Из шалашей вылезают «братья славяне». С лиц еще не сошли
белила, еще нервно позевывают, но глаза уже ожившие. День начался —
поиски курева и ожидание обеда.
.
Тоже хочу курить и знаю, где достать, — у того солдатика, но
не иду его искать.
.
Пройдясь по роще и убедившись, что все ладно, плетусь к своему
шалашику. Сегодня солнце. Стягиваю телогрейку, расстегиваю ворот
гимнастерки и ложусь на землю. Простудиться мы тут не боимся. Всю
весну мы мокрые, непросыхаемые — и хоть бы хны, хоть насморк какой
или кашель. Глаза слипаются — всегда после обстрела тянет в сон.
Задремливаю…
.
Будит меня знакомый голос:
.
— Прибыл для прохождения дальнейшей службы, товарищ
командир.
.
Открываю глаза — передо мной Филимонов. А я и думать о нем
забыл. Когда Волгу переходили, он не то вывихнул, не то сломал ногу
и угодил в санроту — и вот, видно, вылечился, раз здесь, и вроде
как родной, потому как из моего второго, не существующего уже,
взвода последний.
.
— Здравствуйте, Филимонов, — говорю, приподнимаясь.
.
— Здравствуйте, командир. — Он оглядывает меня и покачивает
головой. — Ну, и разделали вас… — Потом, увидев кубарь на моих
петлицах, поздравляет со званием и добавляет: — Что-то знакомых
личностей не приметил. Неужто никого не осталось?
.
— Да, Филимонов. От взвода только вы да я.
.
— Дела… — протягивает он.