— И еще получают от этого удовольствие.

— Какое-то, видимо, да. Каждый считает, что он выполняет государственный долг, а ты тут вот просто пришел и пытаешься рассказать о том, что цензура — это плохо, что на самом деле интернет — это площадка для свободы слова. Для них это все зло, и цензура — это единственный инструмент, который это зло может сдержать. Они искренне в это верят или делают вид, что верят, потому что зарплату за это получают.

И поэтому почти все судебные дела, связанные с РКН — а их стало огромное количество, — с самого начала становятся стратегическими. Ты понимаешь, что проиграешь Роскомнадзору в Тверском районном суде города Москвы, и просто сразу ведешь это дело с прицелом на Европейский суд. Это уже становится рутиной, рвать душу и переживать по поводу того, что судья всегда подыгрывает Роскомнадзору, не надо. Надо вложиться в это дело грамотной правовой аргументацией, эта игра будет вдолгую.

«Власти придумали паранойю про кольцо врагов и верят в нее»

— Статус иноагента лично для вас — это месть за что-то конкретное или «клеймо по совокупности»?

— Я не знаю, что у них в головах, и вообще очень трудно представить, кто те люди, которые вписывали мое имя, и что им не понравилось в моих комментариях. Может, я им сама лично не нравлюсь, или им не нравится, что я возглавляю организацию правозащитную, или конкретная фраза им не понравилась. Пытаться это понять бессмысленно.

— Какое у вас конкретно иностранное финансирование?

— Я возглавляю правозащитную организацию, у которой есть благотворительные гранты. Невозможно работать в некоммерческом секторе, заниматься защитой прав человека на чисто коммерческой основе, потому что мы работаем с такими темами, за которые обычно люди не готовы платить. Это не межевание земельного участка и не нотариальная деятельность, где есть четкая ставка за работу юристов. Правозащитная деятельность предполагает определенную работу pro bono, потому что она выстроена в защиту общественного интереса. Многие наши клиенты — журналисты из небольших редакций или блогеры какие-нибудь районные, у них нет возможности оплатить консультацию или помощь хорошего юриста. Поэтому мы работаем в защиту прав человека, а для этого мы должны как-то финансировать свою работу. Эти средства черпаются, как и во всем мире, из разных благотворительных источников, для того чтобы мозаично обеспечить функционирование офиса, зарплаты сотрудникам, выплату налогов.

У нас есть эти деньги, мы никогда этого не скрывали, и это нормальная, здоровая практика для всего некоммерческого сектора, что бы ни говорило государство. Ему не нравится, что мы деньги берем у других? Но мы и у него не можем брать эти деньги, потому что очень часто нашими оппонентами в суде выступают как раз госорганы, и было бы совершенно нелогично нам идти в суд, получая государственные деньги и выступая на противоположной стороне в споре с государством. Так не бывает.

— Значит, в России НКО не может прожить без иностранных грантов в принципе?

— Я вам даже больше скажу:

Раньше у нас тоже так не считали, и государственные чиновники российские — те же судьи, полицейские, прокуроры — на средства иностранных благотворительных организаций ездили перенимать опыт в другие страны, а государственные библиотеки пополнялись книгами, изданными на деньги различных международных благотворительных фондов. Потом их, правда, начали сжигать, но…

— Прямо сжигать?

— Прямо уничтожать, да. Если они изданы «нежелательной организацией» и в выходных данных об этом написано, распространение таких книжек относится к участию в деятельности «нежелательной организации». Директор библиотеки либо садится, либо удаляет эти книги из своего фонда — что он, собственно, и делает. У нас придумали эту паранойю, что мы живем в кругу врагов, и власти сами верят, что если ты получаешь откуда-то деньги, то свято служишь тем людям, которые тебе платят. Они просто живут в другом совершенно измерении, не понимая, что можно работать не потому, что тебе кто-то платит, а потому, что ты искренне веришь в то, что ты делаешь. Власть же все время об этом говорит: «Ваши заказчики». Нет заказчиков. Единственный заказчик у правозащитной организации — это общество.

По поводу того, что у меня еще есть лично. У меня есть зарплата от моей организации, и они считают это иностранным финансированием. Я эксперт Совета Европы и иногда делаю какую-то экспертную работу на международном уровне, за что мне платят гонорар как за научный труд.

— Вы бы готовы были отказаться от этой работы?

— Зачем?