Вопросы и ответы об интеллигенции

ivanov_petrov — 16.08.2016 Спрашивают: пропала наша интеллигенция, как жаль.
Спрашивают: как же так, наша интеллигенция всегда была против ксенофобии.

"если все так, как мне сейчас видится, то
а)русская интеллигенция сыграла роль еще недооцененную
б)она по-прежнему востребована, хотя все говорит о том, что от интеллигенции остались рожки да ножки
с)в чаянии безопасного мира для всех она создает предпосылки для индивидуализации, то есть своими руками себя и уничтожает
Явление редкой красоты и драматизма, но никак не приходит в голову, может ли ему отыскаться какая-то замена в современных условиях?"
http://miya-mu.livejournal.com/77889.html

"...русская интеллигенция, которую мы знали, кончилась.
Русская интеллигенция – это не просто множество людей, подпадающих под определенные критерии. Это была субкультура, референтная группа, ее представители оглядывались друг на друга в поисках одобрения, и принадлежность к этой группе предполагала ряд критериев.
Позитивные: интеллигент – это образованный, воспитанный, вежливый в быту человек. И негативные: интеллигент обычно критически относится к власти. При этом был один стопроцентный негативный критерий.
Интеллигент не мог поддерживать какую-либо форму этнической ненависти – и антисемитизм особенно. Человек, рассуждающий о том, как коварные инородцы пьют кровь нашей дорогой Родины, не мог быть русским интеллигентом независимо от уровня образования.
Это следовало из самой идентичности русского интеллигента как прогрессора – человека, который вместе с другими членами своей субкультуры представляет силы цивилизации и гуманизма, которые медленно и упорно выводят человечество из варварства к лучшему будущему.
...Интеллигент мог выпивать и вообще впадать в обидные личные слабости, это ему прощалось, но вот ксенофобия (тогда говорили «национализм») – никогда. За это из прогрессоров выгоняли с волчьим билетом.
И вот на Бандере все это сломалось – или не сломалось, просто вскрылось, что прежние принципы больше не работают.
Ни на уровне отдельных людей, ни на уровне референтной группы."
http://www.vz.ru/columns/2016/7/12/820967.print.html

Отвечают по пунктам:
Эрнст Геллнер. Нации и национализм
http://profilib.com/chtenie/144576/ernest-gellner-natsii-i-natsionalizm.php

"Прежде всего необходимо отметить, что термин "национализм" используется в книге в значении, которое он имеет в английском, а не в русском языке. В современном русском языке это слово имеет явно отрицательный оттенок: оно употребляется в тех случаях, когда говорящий хочет выразить свое неодобрение неумеренности, жестокости, исключительности, нетерпимости или каким-либо еще столь же неприемлемым сторонам националистического чувства. В английском языке, напротив, термин употребляется в нейтральном смысле и не содержит оттенка как одобрения, так и неодобрения. Он употребляется в книге для обозначения принципа, требующего, чтобы политические и этнические единицы совпадали, а также чтобы управляемые и управляющие внутри данной политической единицы принадлежали к одному этносу. Подобный принцип может быть хорош или плох; он может быть универсален или вовсе непригоден - вопрос остается открытым. Та нагрузка, которую несет само слово, никоим образом не должна оказывать влияния на выводы."

В тексте Геллнера можно пытаться найти ответы, почему российская интеллигенция отличалась от интеллектуалов и почему она была уникальна. И почему сейчас она "вдруг" изменилась.

Геллнер Э. Пришествие национализма. Мифы нации и класса
http://travellingscience.blogspot.ru/2013/11/blog-post_4872.html

"Это теоретический очерк. Его цель — предложить общее, принципиальное объяснение тех масштабов сдвигов, которые произошли в жизни общества в XIX и XX столетиях в связи с появлением национализма. То, что я собираюсь здесь показать, в целом сводится к следующему:
1. В жизни человечества произошла важная и отчетливая перемена. Новый мир, в котором национализм, то есть соединение государства с «национальной» культурой, стал общепринятой нормой, в корне отличается от старого, где это было явлением редким и нетипичным. Существует огромное различие между миром сложных, переплетенных между собой образцов культуры и власти, границы которых размыты, и миром, который складывается из единиц, четко отграниченных друг от друга, выделяющихся по «культурному» признаку, гордящихся своим культурным своеобразием и стремящихся внутри себя к культурной однородности. Такие единицы, в которых идея независимости связана с идеей культуры, называется «национальными государствами». В течение двух столетий, последовавших за Французской революцией, национальные государства стали нормой политической жизни. Как и почему это произошло?
2. Для ответа на этот вопрос я предлагаю теоретическую модель, основанную на правдоподобных и в некотором смысле бесспорных обобщениях, которые вкупе с известными нам данными об изменениях, происходивших в обществе в XIX в., вполне объясняют это явление.
3. Соответствующий эмпирический материал укладывается в данную модель практически полностью.

Есть глубокое различие между культурой, передаваемой в повседневной жизни, «в движении», неформально, и культурой, которой занимаются профессионалы, не занятые кроме этого ничем другим, выполняющие четко очертанные обязанности, детально зафиксированные в нормативных текстах, манипулировать которыми индивид практически не может. В первом случае культура неизбежно отличается гибкостью, изменчивостью, региональным разнообразием, иногда — просто чрезвычайно податливостью. Во втором она может оказаться жесткой, устойчивой, подчиненной общим стандартам, обеспечивающим ее единство на большой территории1. При этом она может опираться на обширный корпус текстов и разъяснений и включать в себя теории, обосновывающие ее ценностные установки. В частности, в ее доктрину может входить теория происхождения фундаментальной истины — «Откровение», — подтверждающая остальные теории. Таким образом, теория откровения является частью веры, а сама вера утверждается откровением.
Характерной чертой общества данного типа является напряжение между высокой культурой, передаваемой в процессе формального образования, зафиксированной в текстах и постулирующей некие социально трансцендентные нормы, и, с другой стороны, одной или несколькими низкими культурами, которые не заданы в отчужденной письменной форме, существуют лишь в самом течении жизни и, следовательно, не могут подняться выше нее, здесь и теперь происходящей. Иначе говоря, в таком обществе имеется разрыв, а иногда и конфликт между культурой высокой и низкой, который может проявляться по-разному: с одной стороны, высокая культура может стремиться навязывать свои нормы низкой, с другой -- носители низкой культуры могут стремиться по возможности усвоить нормы высокой, чтобы упрочить свое положение. Первое типично для ислама, второе — для индуизма. Однако такого рода усилия редко бывают успешными. В конечном счете между носителями высокой и низкой культуры возникает заметный разрыв, а часто и пропасть взаимонепонимания."

"Общество, к рассмотрению которого мы перешли, не является уже более мальтузианским: темпы экономического роста превышают в нем темпы роста демографического, который по разным причинам идет на спад или даже полностью прекращается. В культуре этого общества уже не так ценится (или вообще не ценится) плодовитость: чистая, мускульная рабочая сила мало что решает как с точки зрения властей, так и с точки зрения индивидов, как в мирное время, так и во время войны. (Правда, на первых порах индустриальная эпоха вызвала к жизни всеобщую воинскую повинность и породила огромные армии, по своему составу крестьянские: крестьяне ценились как «пушечное мясо». Однако в наше время — время войн на Фолклендах и в Персидском заливе — решающим фактором является уже не численность войск, а технология и подготовленность личного состава.) ныне полезны лишь образованные люди, а образование стоит дорого. В любом деле теперь играет роль не количество, а качество работников, которое зависит от технологии производства культурных людей, иначе говоря, от «образования». Власти более не видят в плодовитости источник оборонного или экономического потенциала; родители не видят в детях тех, кто обеспечит их жизнь в старости. Производство потомства обходится дорого и вынуждено конкурировать с другими запросами и формами самоудовлетворения и самореализации.
В корне изменился и характер труда. В аграрном обществе «работа» была вещью необходимой, но отнюдь не престижной. Это был физический, ручной труд, связанный главным образом с сельскохозяйственным производством. Такая работа заключалась в основном в приложении человеческой мускульной силы к материальным объектам. Ее тяжесть удавалось время от времени облегчить благодаря использованию силы животных и некоторых простых механизмов, позволяющих утилизировать силу воды или ветра. В развитом индустриальном обществе картина уже совершенно иная. Физический труд как таковой здесь фактически исчез. Отныне трудиться физически вовсе не значит дни напролет махать киркой или лопатой: теперь для этого требуется знание машин, которые не всегда просты в управлении. То есть большинство людей в своей работе вообще не сталкиваются «лицом к лицу» с природой. Их труд состоит в постоянном манипулировании людьми и знаками при помощи компьютеров или, на худой конец, телефоном, телефаксом и пишущих машинок.
Все это имеет серьезные последствия для культуры, то есть для системы циркулирующих в обществе символов. Стремительный обмен сообщениями между анонимными, далеко друг от друга отстоящими собеседниками был бы попросту невозможен, если бы смысл посланий зависел от особенностей местного диалекта и тем более от одного какого-то контекста, не говоря уже о контекстах действительно сложных. Однако сам метод такой коммуникации уничтожает контекст. Нельзя, скажем, передавать таким образом смыслы, заключенные в жестах, выражении лица, интонациях, темпе речи, сопровождающих высказывание. Ничего не добавляет к тексту и статус инди-нида, да и сам текст не может на этот статус повлиять. Все это просто не проходит по каналу коммуникации: так уж этот канал устроен. В живой речи такие элементы, как жест, поза и т. д., играли роль как бы определенных фонем, влиявших на смысл устного сообщения. Но это были фонемы, употребимые и значимые в очень узких границах, — что-то вроде неконвертируемой муниципальной валюты. Между тем универсальная система коммуникации предполагает использование только таких знаков, которые имеют универсальное значение, отвечают всеобщим стандартам и не зависят от контекста."

"Сегодня различия носят, так сказать, статистический, вероятностный характер, определяются личным везением, а не формальными привилегиями. И ни жертвы такого неравенства, ни те, кого оно ставит в выгодное положение, не считают его неотъемлемой частью своего «я», ибо оно не априорно, а требует в каждом случае конкретного практического объяснения. Когда неравенство слишком бросается в глаза, о нем говорят с осуждением. Иными словами, в нашем обществе не принято подчеркивать привилегии. «Очень богатые люди чем-то отличаются от нас», — заметил однажды Скотт Фицджеральд в разговоре с Хемингуэем. «Да, — ответил Хемингуэй, — тем, что у них много денег». И он был прав, хотя и Фицджеральду нельзя отказать в наблюдательности. Хемингуэй выразил современную точку зрения: человек это одно, а его положение — нечто совсем другое. Романтик Фицджеральд продемонстрировал внутреннюю приверженность миру, где дело обстояло наоборот. Однако, как утверждал Токвиль, мир существенно изменился, — сегодня это скорее мир Хемингуэя, чем мир Фицджераль-да, — и люди отличаются друг от друга внешне, но не внутренне.
Но, главное, формальные правила жизни в обществе, будто то в сфере производства или в сфере политики, позволяют и, более того, требуют, чтобы люди имели одинаковую культуру. Потом свободной от контекста информации является элемент, необходимым для функционирования общества во всех его аспектах. Сама информационная сеть устроена таким образом, чтобы в любой момент и в любом звене к ней мог подключиться каждый, ибо сегодня уже невозможно резервировать какие-то позиции для определенных категорий людей. Информационная сеть имеет стандартные входы и выходы, допускающие подключение любых пользователей, а не только тех, кто обладает каким-нибудь особым статусом. Всякий, кто не может участвовать в этом обмене сигналами, рассматривается как помеха, как отщепенец. Такой человек вызывает раздражение, враждебность и вынужден обычно испытывать унижения.
Каковы же последствия такой социальной организации для взаимоотношений, которые складываются между культурой, с одной стороны, и государством и обществом — с другой?
Итак, общество данного типа не только не препятствует, но определенно способствует распространению однородной культуры. "

"Гигантская, дорогостоящая стандартизованная система образования перерабатывает целиком весь человеческий материал, которому предстоит влиться в общество, превращая это биологическое сырье в социально приемлемый культурный продукт. Подавляющую часть затрат на образование берет на себя государство или представляющие его местные власти. В конечном счете только государство (или чуть более широкий сектор, включающий также некоторую часть «общественности») может вынести на своих плечах тяжкое бремя этой ответственности, одновременно осуществляя контроль за качеством продукции в этой важнейшей из всех отраслей — в производстве социально приемлемых человеческих существ, способных делать необходимую для этого общества работу. Это становится одной из главных задач государства. Общество необходимо гомогенизировать и руководить этой операцией могут только центральные власти. В условиях столкновения различных государств, пытающихся контролировать бассейны рек, единственный способ, которым данная культура может защитить себя от другой культуры, имеющей покровительствующее ей государство, это создать свое собственное, если такового у нее еще нет. Как у каждой женщине должен быть муж, желательно собственный, так же и у культуры должно быть государство, лучше всего свое. Государства-культуры начинают затем соревноваться друг с другом. Так и возникает внутренне подвижное, атоми-зированное эгалитарное общество, обладающее стандартизованной письменной культурой «высокого» типа. При этом заботу о распространении и поддержании культуры и об охране границ ее ареала берет на себя государство. Можно сказать короче: одна культура — одно государство; одно государство — одна культура."

"исторические события XIX в. дали ответ на этот вопрос — оставшийся, впрочем, незаданным, — какие единицы должны иметь свое правительство. Оказалось, что это нации. Однако целостность, называемая сегодня «нацией», не похожа ни на что существующее в прошлом. Это обширная совокупность анонимных индивидов, которые приобщены либо к определяющей данную нацию высокой культуре, либо к культуре низкой, но находящейся в зависимости от этой высокой культуры, попадающей в ее потенциальной ареал и дающей своим носителям шанс войти когда-нибудь в число носителей высокой культуры. Таких единиц раньше попросту не было. Теперь же, когда они стали политической нормой, все единицы иного типа воспринимаются как аномалии."

Часто говорят, что в России не дошли до создания нации, стадия не та, а у Европы древние, зрелые нации.

Может быть. Пара фактов: в XIX в. во Франции меньше половины населения понимало францзский. К моменту объединения Италии в 1861 г. лишь два с половиной процента населения страны говорили на «правильном» итальянском.

Не думаю, что ответы Геллнера "абсолютно правильны" и надо их учить наизусть. Но человек работал, он создал рассужение, которое ему самому казалось убедительным, как доказательство Эвклида. Может быть, время прошло и он уже не вполне прав. Но по крайней мере следует прочесть его ответы и подумать, что ему можно возразить.

Интересно, говорящие об интеллигенции и национализме что-то на это отвечают? Или идут своими путями.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив