Высота с камнем. Часть 2

bravo055 — 09.09.2024

Солдаты стрелковых рот, как правило, держались убеждения, что как ни закапывайся в землю, а если суждено тебе тут остаться, так хоть на десять метров заройся в грунт и десять накатов нагромозди над собой, все равно не спасешься. Прилетит бревно железное, в аккурат в эту щель попадет, все накаты раскатает и смешает там твое слабое человеческое тело с землей и выбросит на поверхность частями. И останется от тебя одна только грязная слизь. В подтверждение этого каждый приведет не один случай, свидетелем которого он был или о котором рассказывал ему надежный и правдивый человек, а уж он врать не будет. Например, как он лежал почти в открытую в воронке от мины; которая от осколков и пуль на излете защитить, кажется, не может, а рядом в немецком блиндаже укрылись командиры. А блиндаж — как крепость. В накате — бревна и рельсы. Прилетела пушка и всех там накрыла, ни одного вынести целого не могли, всех по частям. А он в воронке жив и здоров остался. Вот тебе и копай!

— Как-то один солдат говорил мне поэтому поводу: «А что, товарищ капитан, все одно: копай — убьет, и не копай — убьет. Какой же смысл силы свои расходовать? Как у нас в деревне пели:

Пьешь — помирать и не пьешь — помирать.

Напьешься, проспишься — опять не живать».

Пока я был взводным и ротным на фронте, не одна тысяча солдат прошла через мои руки. Сколько я убеждал их, приказывал, ругал, наказывал, наконец. И что же? Не многих, кажется, убедил, что в окапывании — жизнь и спасение наше. Раз как-то собрал весь взвод, чтобы разъяснить пользу окапывания и устыдить солдат, воззвать к их чести, достоинству и разуму.

— Вы только поглядите, — говорю, — как немцы окапываются: в траншею к ним прыгнешь, так будто в колодец. А щели, укрытия, лисьи норы, а блиндажи! Вот почему и потери у них меньше в личном составе, и выковырять их оттуда попробуй-ка. Не так-то просто.

Расписал я им прелести немецких сооружений. Думаю после этого: ну, повернул я им мозги в нужную сторону. Ничего подобного! Один встает, такой ухарь-купец, и парень, кажется, симпатичный, разумный на вид, а говорит:

— Что вы, товарищ старший лейтенант, немцев нам в пример ставите? Они за каждую деревушку и маленькую высотку цепляются потому, что смерти и нас боятся. А мы их в гробу видели. Если мы каждый раз в землю будем зарываться, так когда мы до Берлина дойдем? Нет, пусть уж они за свою шкуру дрожат. А нам некогда. Нам победить надо, да поскорее. Эвон сколько нас!

Потом этому парню письмо пришло от родителей, а его уже в живых не было, правда, в списках батальона еще значился. Вот мы родителям его похоронкой на их письмо ответили. Погиб, дескать, смертью храбрых в боях за Родину.

Бывало, идешь по траншее в обороне, в три погибели согнешься, такая она мелкая, укоряешь солдат и командиров, что окопаться как следует не могут. Не хотят или не умеют. А они в ответ одно:

— Товарищ капитан, не знаете, скоро ли вперед пойдем?

А как вперед идти? Разведывательных данных о противнике ни в верхах, ни внизу никаких. Боеприпасов мало. Даже в патронах ограничивают. Артиллерия и авиация куда-то на другие участки переброшены. Мины из тыла носят солдаты на руках. Больше двух не унесешь. Сколько же их можно так-то подбросить? Каждая мина на счету, получается.

И знают солдаты, если после такой подготовки они в атаку бросятся, так ведь противник не только не уничтоженный или подавленный, но даже не тронутый нашим огнем такую пальбу открывает по нашей цепи, что кажется, будто стреляет не только траншея, ход сообщения, огневая точка, но и каждый куст, каждый пень, каждая кочка метит в самое твое сердце. И ведь по опыту знают, что опять с нашей стороны будут убитые и раненые, и задачу не выполним даже частично, а спрашивают, когда же их вперед пошлют, в то самое наступление, которого они и боятся, и ждут с таким нетерпением.

И когда наконец услышат команду или увидят сигнальную цветную ракету, поднимаются ведь с обреченной готовностью и прут напролом или ползком подбираются к врагу, под солнцем горячим, изнывая от пота и жажды. Пьют воду, накопившуюся после ночного ливня в воронках от снарядов и авиабомб. Вода буро-зеленая, как густой заварной чай. Потому что лезут по торфяному болоту. И вода пахнет чем-то, напоминая какое-то забытое или неизвестное растение.

Лежа под обстрелом и напившись досыта, до ощущения, что вот-вот вырвет, спросит солдат товарища:

— Не пойму, чем пахнет? Гадость какая-то.

А тот ответит ему:

— Не-е-ет, это растение, не иначе. Может, полезное, может, для желудка хорошо. Ты пей знай.

Вылезет солдат из мокрой траншеи глубокой осенью или ранней весной. Пробежит сотню метров в тяжелых сапогах, на которые прилипло по пуду вязкой грязи. И не поймет, что это так обожгло ноги: не то пуля или осколок, не то ледяная вода, в которую он влетел по колени.

А зимой упадет в сугроб, чтобы укрыть свое тело, живое пока, от пуль и осколков. Промерзнет в нем до костей. И подумает: черт нас понес в это наступление, чего нам не сиделось в землянках, в тепле и уюте. Захочется ему послушать хотя бы еще раз, последний в жизни, как потрескивают дрова в печурке, как храпит пришедший с дежурства товарищ. И все-таки, намерзшись и надрожавшись, напугавшись и изголодавшись, подумает не о том, как бы вернуться в тепло и уют оставленной обороны, а о том, что скорее бы вперед. Что будет, то будет. Нам только бы победить!..

А в этой роте у меня солдаты подобрались все рассудительные, опытные, расчетливые, тертые, понимающие что к чему. Они не торопятся вперед, но и сдвинуть назад их непросто. Надежные солдаты, основательные. Мимо рта ложку не пронесут.

Комдив выдал нам мин, гранат и патронов вволю. На высоте мы выставили мишени (грудные) и всех солдат пропустили через стрельбу из трех положений: лежа, стоя из окопа и на ходу. Всех обучили метать гранаты. Минометчики пристреляли все три траншеи. Самое интересное время было тогда в обед. Нет, и председатели мои тоже оказались не хуже моих прежних солдат. Я заметил, что и они при всей их сдержанности тоже несут в себе бациллу, которой был заражен в то время весь наш народ. Вот выпьют мои солдаты-коммунисты, закусят хорошо, и развяжутся языки. И мотив один: нам бы только победить! Эх, как мы после войны жить будем! Будто припев к известной песне поют.

— Немцы-то, они как старики, что ли, потому они и не мечтают, как, к примеру, мы, — говорит один.

— А откуда ты знаешь? Ты что у них в голове ночевал, что ли?

— А что, мне только и дел, что у немца в голове искаться? У меня, чай, своя вошь в голове имеется. Я был ординарцем при начальнике штаба полка. Ему приносили письма, которые у немцев убитых находили. Он у нас ученый был. Знал немецкий язык. Так он рассказывал, что немцы только о том и пишут, сколько, когда посылок отправили, и что в них вложено, подробно перечисляют. И кто кому сколько должен. А наши-то ведь что пишут? Мне, говорит, в холодной землянке тепло от твоей негасимой любви. Вот так всю песню и перепишет. Или: жди меня, и я вернусь, только очень жди. Мы все мечтаем, как жить потом будем. Нам только бы победить.

— Да, — поддерживает его другой, — мы сколько народу своего угробили, а все мечтаем и мечтаем. Вот только бы дождаться победы.

— А что после победы-то? — вдруг отыскивается какой-нибудь скептик. Редко-редко находились и такие.

— А что?

— Так я говорю: опять все отдай государству?

— Да ты что, дед? В «Смерш» захотел?

— А какой я тебе дед? Я, поди, не старше тебя. Ты смотришь, согнуло меня? Таки тебя согнуло бы: и нашим и вашим угождать приходилось. Здесь-то что, здесь-то свобода!

— То есть как это нашим и вашим?

— Ну, государству, с одной стороны, надо. Я понимаю, что надо. Сам член ВКП(б), не какой-нибудь беспартийный.

— Это ты на кого намекаешь? Я тоже не лыком шит, тоже не беспартийный, я в райзо работал.

— Так вот я и говорю: и вашим надо отдать все до последнего, и наших, то есть деревенских, накормить надо. Ведь их голодными-то тоже в поле выгонять не годится, стыдно. Вот тебя перед боем-то и накормят и сто грамм поднесут. А как же?

— Да ты что пропаганду-то здесь развел?!

Но на того, из райзо, начинают кричать и шикать:

— А что, и правды сказать нельзя? Что, уже совсем права голоса лишили, что ли? Лишенцев-то у нас теперь нет. Их еще всех до войны, этих врагов, уничтожили.

А «дед» ворчит на того, из райзо, видимо, не боится «Смерша»:

— Эх, ты, Аника-воин. Ты и до войны-то, видно, в амбаре как суслик сидел. Только как тебя сейчас схватили и сюда привезли? Вот загадка.

— Хватит, Иван Акимович, успокойся, ты правду говоришь. Но не надо. Понял? Не надо. Разные люди на свете живут. Вот тут мы в роте собрались будто все одинаковые, все члены ВКП(б), а ведь если копнуть, так совсем все разные.

«Дед» умолкает. И опять сидят и мечтают. И все о будущем. Но в мечте отчаяние, и обреченность, и надежда на нечто необыкновенное:

— Вот если умру. Что делать? Видно, судьба такая. Тут уж ничего не поделаешь. Надо, значит, надо. Только бы потом, после войны, обо мне хорошо сказали — вот в чем счастье-то вижу. Только бы узнали мои родители, жена и дети и товарищи мои дорогие, как я погиб за рабочее дело. Как крови и жизни не пожалел, ни детей, ни жену, ни родителей своих. Тогда и умереть не страшно.

— Ну, так это ведь каждому ясно. Так-то каждый готов. А вот как споткнешься, и нету тебя. И не найдут и вдруг напишут, что пропал без вести. Писарю-то плевать на тебя, и на слезы родителей твоих, и жены, и детей. Ему только бы в списке крыжик поставить. А?

— Вот тут дед говорил, что все государству отдавали, самим есть нечего было. Да я бы согласен и дальше так жить, только бы победить. Ведь жили-то разве плохо? Разве ничего хорошего не было?! А ты вспомни-ка.

И снова надежды переплетаются с воспоминаниями. Все плохое в прошлом уже не кажется таким плохим.

— Мы вот только электростанцию построили, ветродвигатель на скотном дворе поставили, в пруд золотого карпа пустили. Нет, если с головой, да с любовью, так и государству все отдашь, а жить, оказывается, можно. Только ты соображай, что к чему, и изворачивайся. Дураком-то не будь. И тебе что-то останется, если уши-то не развесишь.

— А я, братцы, мечтаю вот о чем. Что бы кто-нибудь из нас, хоть ты, или вот ты, хоть один жив остался. Тогда в его голове, в душе его, в памяти мы бы тоже будто живые остались. Все, вот как мы здесь сидим, так бы и остались, как на фотографии какой.

И разговор идет, не запланированный никем, заранее не подготовленный и не утвержденный. Я сижу в сторонке и слушаю, и любуюсь своими людьми и удивляюсь: все они мужики обыкновенные, нельзя сказать, чтобы уж очень чистые, наглаженные и ухоженные, зато ничего, слава богу, здоровые и веселые. И все свободные, ничего и никого не боятся.

Бояться-то нечего: идут на такое дело, страшнее и ответственнее которого не бывает в жизни. И опять мечты и надежды, одна за другой.

— Вот когда высоту с камнем возьмем, вот тогда дело совсем не так пойдет. С высоты-то с этой проклятой мы ведь все у них увидим.

— А я думаю: чего это они все бьют по нашим, будто по мишеням на стрельбище?! Вот оно, оказывается. Все видно как на ладони, как мы у себя копошимся. А? Стреляй как на стрельбище.

— Вот высоту с камнем возьмем…

— Погоди ты, заладил одно и то же. Возьмем, возьмем. Ты гляди глубже. Ну и возьмем высоту. И на камень посмотрим вблизи, чтобы он провалился. А вот так, как немцы воюют, мы никогда воевать не будем.

— Почему?

— А вот подумай сам.

— Может, у них командование лучше, скажешь?

— Может, и лучше.

— Ты смотри!

— Да, может, и лучше. Но не в этом дело. У нас тоже есть неплохие. Возьми нашего нового комдива.

— Может, у них оружие лучше?

— Может, что-то и лучше, а что-то и хуже. Возьми наши танки и самолеты. Но не в этом дело,

— Может, у них порядку больше?

— В этом им не откажешь. Конечно, больше. У них кто в первой траншее? Обер-гефрейтор. А у нас? Лейтенанты и капитаны. Разве это порядок? Вот соображай. У нас в цепи иногда половина офицеров идет. Раз так, то солдату и сержанту делать нечего, соображать не надо, никакой ответственности. Привыкли мы, чтобы над каждым работником командир стоял. Ведь и в колхозе так же: над колхозником — еще звеньевой, бригадир, председатель, уполномоченный. Так и на войне порядок тот же.

— У них сходил в атаку сколько-то раз — получай медаль, повоевал сколько-то месяцев, не знаю сколько, иди в отпуск. Отдохни.

— Но и не в этом дело.

— А в чем же?

— А в том, что торопимся больно. Все давай да давай. Вали кулем, потом разберем.

— Ну, уж скажет тоже. Как же не торопиться-то?

— А вот так. Думать надо больше, организовывать лучше.

— Ты смотри, какой полководец нашелся!

Настала пора учений. Несколько дней подряд рота занимала исходное положение. По сигналу — три красные ракеты — солдаты, сержанты и офицеры выскакивали из траншеи и, ведя ожесточенный огонь на ходу из автоматов и ручных пулеметов, с криком «Ура-а-а!» бросались на врага и бежали за огнем минометов и артиллерии. Две главные задачи: первая — цепь должна двигаться как можно быстрее, вторая — умело вести огонь. Первые пули очередей — в землю, перед траншеей, последующие — вдоль нее. Тогда противник не высунется, побоится, прицельного огня вести не будет. Потерь избежим.

Всю неделю мы тренировались. Под конец любо-дорого было смотреть, как рота идет на высоту, захватывает три траншеи и умело закрепляется на ее обратных скатах.

Наконец приехал комдив, посмотрел учение, остался доволен. Сказал:

— Пора!

Высоту с камнем мы взяли. Казалось бы, живи и радуйся. Но ведь на войне всегда так: кто-то радуется, кто-то горюет. Кто-то наступает, а кто-то обходит. Кто-то побеждает, а кто-то терпит поражение. Немцы бросили против нас все, что могли. Сначала в лоб — не удалось. Мои коммунисты стояли насмерть. Тогда немцы контратаку повторили. Мы выстояли. Снова контратака. И опять немцы отошли, не добившись своего. Наступило затишье.

Немцы перегруппировались, обошли высоту с камнем справа и слева и ударили по нашим ослабленным в предыдущих боях подразделениям, державшим оборону на широком фронте. Этого от противника никто не ожидал. Мы с немецкой высоты наблюдали, какая кутерьма там началась. Все видели, а помочь не могли. И у комдива, как оказалось, не было средств, чтобы поддержать попавшие в беду роты. У противника тоже не было сил, чтобы развить успех. Он закрепился на захваченном участке, и мы таким образом оказались в окружении. Комдив по рации дал указание оставить высоту с камнем и ночью выбить немцев из нашей первой траншеи. Мы выполнили приказ, без труда выбросили противника, организовали систему огня и восстановили положение. Операция по захвату высоты с камнем закончилась ничем.

Капитан Зимний погиб во время отражения контратаки. Из взводных двое были убиты, один ранен и вынесен с высоты в первый день боев. Майор Викентьев встретил нас радостно и смущенно. Признаюсь честно, он в атаке не участвовал, на высоте с камнем не был, я поручил ему доставку патронов, пищи, а ночью — шинелей, которые мы оставили в исходном положении. Викентьев обеспечил нас патронами и едой, а ночью, когда стало холодно, прислал шинели. Из дивизии пришло указание — майора Викентьева срочно направить в политический отдел. Распрощались мы с ним тепло: оказалось, что он надежный офицер, умеет распорядиться, не трус, хотя внешне производил невыгодное впечатление. Я предложил ему взять с собой связного (все-таки, веселее), но майор отказался, а я почему-то не настоял. По дороге из штаба полка в политотдел он попал под артиллерийский обстрел, был тяжело ранен. Помощи ему никто оказать не смог, и он истек кровью в придорожной канаве.

В восемьдесят пятом году мне пришлось побывать в тех местах на праздновании сорокалетия Победы. Нас, как гостей, водили по местам боев. Признаться, мы не узнавали их. Болота совсем заросли, где кустарником, где лесом. На развилке дорог мы увидели указатель «Высота с камнем». Значит, наша высота стала военной реликвией. Конечно, мы поехали посмотреть, что сталось с ней. Въехали на самую вершину. Рядом с гранитным валуном, на который когда-то смотрели со страхом и надеждой тысячи глаз, высился обелиск. На постаменте его были высечены звания, фамилии и инициалы захороненных воинов. Фамилия майора Викентьева начинала длинный, бесконечный список (он заканчивался славами: «и многие другие безвестные герои»). Увидев ее, я испытал не только чувство печали, что вполне естественно, но и еще что-то. И это, заметил я, было не первый раз. Перед каждой братской могилой я переживал такое же состояние. Сейчас, обдумывая его, я не могу ни описать, ни объяснить этого переживания. Может, это чувство вины? Но в чем она? Меня ведь тоже могли там зарыть. И очень даже просто. Может, что-то вроде стыда? Миллионы погибли, а я вот, их ровесник, жив. Но ведь я так же, как они, а иногда и больше, чем они, бывал под огнем.

А может быть, моя вина в том, что я не жалел не только себя, но и их?

А может, это нелепая, тайная зависть, которую я скрываю даже от самого себя? Вот они вписаны в постамент золотыми буквами, как герои, павшие за свободу и независимость нашей Родины и достойные поклонения. А я, что я? Так, благополучно доживший до преклонного возраста, перестарок со своими ничтожными привилегиями и заедающий чью-то жизнь. Больше того, когда в праздники я надеваю свои награды, молодые посмеиваются над моими дорогими побрякушками, а совсем юные считают, сколько их у меня.

— Двадцать шесть? Это что. Я видел в парке Горького одного ветерана, у того сорок два. Вот это герой, — сказал при мне один молодец, нахально, не смущаясь ничуть, глядя прямо в глаза.

— А может, тот был ближе к начальству? — засомневался другой, более взрослый.

Господи, неужели мне стыдно от того, что я тогда не погиб и фамилия моя никогда не будет записана золотом на обелиске, стальной иглой уходящем в далекое голубое небо.

И о чем я еще думаю. Майор Викентьев, если говорить откровенно, был безразличен мне. Пожалуй, я относился к нему с некоторым недоверием и даже не особо скрываемым неуважением. Помню, я даже думал: зачем и за что этим субъектам, околачивающимся на войне, присваивают такие высокие звания, как майор? У нас все комбаты — капитаны и почти все командиры полков — майоры. И вдруг этот майор, который ничего не умеет делать из того, что нужно на войне, которому, кроме шинелей, еды и патронов, поручить ничего нельзя, уже имеет орден и звание старшего офицера. Он видел мое отношение и на дружбу, единство, взаимопонимание и хоть какую-то власть даже не претендовал. Короче, по моему тогдашнему мнению, в коммунистической роте это был лишний, бесполезный человек и попал он к нам случайно, можно сказать, по недоразумению, из-за пустяка. Вот этот-то, как мне тогда казалось, бесполезный и неинтересный человек, похороненный почти полвека назад, вызывает сейчас во мне какое-то совсем иное чувство. Не только жалость, вину, стыд, но и любовь. Ведь он же был такой молодой, и в общем-то неплохой. Сейчас он показался бы мне не только худым, но и стройным, не только говорливым, но и умным, образованным, интеллигентным. Господи, что случилось со мной?! Почему мне теперь жалко каждого человека? Почему я люблю всех? Особенно молодых. И особенно тех, кто не дожил до моего возраста.

В том же году я встретил и своего комдива.

— Не забыл свою комроту? — спросил он меня.

— Как можно?! — ответил я. — Ни до, ни после я таких рот и таких возможностей не имел.

— Вот и я, — сказал комдив, — еще сейчас ее вспоминаю. Долго спать она мне не давала. Сам посуди. В стрелковой дивизии двадцать семь стрелковых рот и девять пулеметных. Всего тридцать шесть. Да если мы каждую так подготовили бы, обучили и обеспечили, да все обдумали бы, да не торопились бы бросать в прорыв без нужды, какая бы сила у нас была! Согласен? Вот тут-то и возникает вопрос. Это когда же мы начали воевать не числом, а умением? Если бы раньше, то сколько нашего брата не легло бы в сырую землю?! Невозможно представить.

— А как же «давай-давай!»? — спросил я. — Как же наш главный лозунг и приказ на войне? Ведь и вы, наверно, все время только и слышали сверху: «Давай-давай!»

— Вот в этом-то и весь секрет. Ты думаешь, на нас давили меньше? Ошибаешься. Не так надо было дела вести, думаю я часто. И, представляешь, на досуге, наедине с собой пересматриваю всю нашу славную историю войны, все ее победы и поражения. Тем более что мне это просто делать — сейчас надо мной нет никого. Одна совесть. Оказывается, не только я, но и комдив до сих пор думает о том, можно ли было все-таки сделать так, чтобы меньше народа погибло. Чтобы не губить его напрасно, не бросать, как снопы в молотилку, — повзводно, поротно и побатальонно. Да разве мы одни с комдивом об этом думаем и горюем?

Источник:

Журнал «Наука и жизнь», №5 за 1990 год.

Сохранено