"Вишневый сад" А.Чехова, Театр им. Ленсовета, реж. Уланбек Баялиев

"Говорят, что я все свое СУЩЕСТВОВАНИЕ проел на леденцах..." -  произносит Олег Андреев, играющий Гаева в спектакле Уланбека Баялиева, и зная текст более-менее наизусть дословно, за такую неожиданную окказиональную паронимию непременно цепляешься... Однако некоторые артисты Ленсовета в "Вишневом саде", с одной стороны, волей постановщика озвучивают столько не принадлежащего им по роли текста, а с другой, допускают такие явно случайные, непростительные для профессионалов оговорки, что продумана ли режиссером подмена "состояния" - "существованием" (оно иллюстрируется ворохом конфетным фантиков, которые рассыпаются у Гаева из карманов ближе к концу) или она сводится к чисто спонтанному исполнительскому ляпу (небрежность актерская спектаклю так или иначе присуща, это слишком заметно...), судить невозможно. Потому главная определенно заложенная в постановочную концепцию "фишка" касается не работы режиссера с текстом, но оформительского дизайна: художник Евгения Шутина привнесла в "Вишневый сад" восточный, японский, в цветовом отношении красно-черно-белый колорит - в первом действии, вмещающем два чеховских акта, он проявляется опосредованно, через пространство дома, отсылающего к японским комнатам почти не меблированным, отгороженным раздвигающимися панелями, и привычкой хозяйки сидеть на полу коленями в подушку за минимально возвышающимся над полом столиком (тот самый "столик мой"); но после антракта, в эпизоде "бала" - разумеется, при отсутствии посторонних гостей и подавно "еврейского" оркестра - происходящее стилизовано чуть ли не под "кабуки", тут и кимоно, и парики соответствующие, и веер, и даже самурайский меч... В какой степени и каким конкретно весь этот антураж нагружен смыслом - можно спорить; отмахиваться как от глупого выпендрежа не хочется - и не просто из личной симпатии к Улану; однако и перенапрягаться, если честно, лень - а на поверхности отгадок не находится...

Любовь Раневскую играет Анна Ковальчук - актриса театральная и участвовавшая в спектаклях, например, Юрия Бутусова, но известная "народу" по сериалам, за что получает, вероятно, заслуженные букеты и корзинки, а в "Вишневом саде" еще старательнее, чем в бутусовских "Прекрасных людях" (по "Месяцу в деревне" Тургенева) или гоголевской "Женитьбе") явственно хочет уйти от своей сериальной "звездности" - но мало что предлагая здесь взамен... Вообще у меня сложилось впечатление, уж не знаю верное ли, что режиссера судьба Раневской с Гаевым не слишком волнует, сестра скорее трогательна, брат больше смешон, но то и другое в меру, ненавязчиво; а в фокусе внимания оказываются противопоставленные Лопахин (Олег Федоров) и Трофимов (Антон Багров): первый - как бы "практик", реалист, второй - "мечтатель", фантазер, но кроме отталкивания есть между ними и притяжение, и некое трудноуловимое сходство (оно и в пьесе есть, конечно), и никуда не ведущие взаимоотношения одного с Варей, другого с Аней (кстати, именно в спектакле Баялиева между Варей и Лопахиным какое-то удивительно синхронное чувство происходящего, в последнем чеховском акте их неудавшееся свидание с несостоявшемся предложением руки оба прохохочут навзрыд... слова не нужны, понимание достигнуто... понимание того, что ничего не будет... и это, помимо грусти, еще "и смех, и грех"...) тоже их "роднят", ну а Чеховым написанному прощальному диалогу Лопахина и Пети в спектакле предшествует броский ход, связанный опять-таки с Варей - на Петину реплику о калошах Варя целый мешок их выносит и рассыпает: "возьмите вашу гадость!" При этом основной груз "аттракционов" режиссер возлагает не на мужские плечи - Шарлотта как важнейший персонаж "Вишневого сада" не у одного Уланбека Баялиева возникает, даже у Додина что-то подобное намечено (Татьяна Шестакова играет там Шарлотту), и у Богомолова (ну будем считать, у Ильинчика) героиня Веры Майоровой определяет "лицо" постановки -

Ирина Ракшина в баялиевском "Вишневом саде" символически замещает и отсутствующего Симеонова-Пищика, и, во втором чеховском акте, Прохожего - под видом бродяги в овчине с капюшоном спрашивает дорогу и клянчит деньги, а Пищик так просто не устает перевоплощаться, на гейше-самурайской вечеринке третьего чеховского акта возникая уже прям-таки в резиновом надувном костюме "эмодзи"!, в остальное же время актриса, то есть Шарлотта, цепляет на себя очки, усы и бороду наподобие тех, что отобрал у мальчишек Кулыгин в "Трех сестрах", превращая без того нелепого помещика-должника в травести-фигуру; плюс к тому собачка, кушающая орехи - это рукавица, кукла-"перчатка" на кисти Шарлотты (где это было уже? никто не помнит, как способ заготовления вишни...), а Пищикова дочь Дашенька - кукольная головка на палочке в ее же руках. Второе протеическое лицо, помимо Шарлотты - это Яша и Фирс, доверенные одному и тому же исполнителю Олегу Сенченко, который постоянно меняет имидж сгорбленного старца в нечесанном парике на молодца-хлыща в розовых очках и белом пляжном костюмчике; в финале забытый Фирс, снова запустив по игрушечной колее уже буксовавший в начале заводной паровозик (еще один штамп, общее место в сегодняшнем театре - эти заводные паровозики, радиоуправляемые вертолетики...), сбросит парик - и не умирающий старик, а обманутый юнец-лакей произнесет сакраментальный монолог "уехали... про меня забыли"... и "молодо-зелено" относит не столько к Гаеву, сколько к себе.

Своя частная "фишечка", "изюминка" есть практически у каждого героя пьесы, уцелевшего в спектакле: дерганый (особенно в первом действии - почти до эпилепсии) Гаев, Аня с жидкими косичками почти до щиколоток, которые после продажи имения она срежет и будет ими играючи крутить (Раневская, кстати, тоже продажу "отметит" короткостриженным париком, но как-то быстро и совершенно необъяснимо его скинет, чуть ли не подавая Фирсу пример!), дородная и томная Дуняша носит венок из цветущих веток вишни (даже в конце августа, когда пройдут торги!) - как это все сложить в уме и соотнести с Японией, я не догнал, признаюсь. Фонарики в "японском" третьем чеховском акте интерьер безусловно украшают, Шарлотта фокусничает увлекательно, Епиходов, с топором выходя ближе к финалу (Лопахин: "А тут во дворе оставляю Епиходова… Я его нанял")  смотрится внушительно и зловеще-символично... А еще в текст пьесы вторгаются - не хочется верить, что на правах внутреннего "эпиграфа" к опусу в целом, а так, чистА по прИколу - стихи... точнее, вирши, ранее мне неведомые, но интернет в помощь, я их "прогуглил" и вышел на авторку, судя по всему, безвестную провинциальную графоманку - "настанет пора и погибнет Ваал, и вернется на землю любовь!" -  их то куда, зачем и как припаять, чтоб не махнуть в отчаянье на этакое нагромождение несуразицы рукой и, в лучшем случе, не довольствоваться иррациональным, не требующим истолкований меланхоличным, в медитивное "состояние" (или, сколько угодно, "существование") перетекающим настроением, которое спектакль, идущий под Баха с вкраплениями японской традиционной музыки (вплоть до короткой песенки в "сцене бала") тем не менее внушает? Жалко я категорию "настроения" не воспринимаю и мне подобной "атмосфЭрности" (простигосподи...) недостаточно.