В Сибирь за землею: Записки ходока. 1/4

В ясный весенний день 8 мая 1907 года я вышел из родимой деревни. Я отправлялся в Сибирь искать вольной земли, чтоб устроить там хорошую крестьянскую жизнь без вечной нужды, без частого «недорода» и без жестокой кабалы деревенских кулаков.

Я прочел несколько книжек, изданных Переселенческим управл. для ходоков и раздаваемых земским начальником, и Сибирь рисовалась мне в очень розовых красках: там, думал я, пустует много плодородной земли, там много леса и сколько угодно хороших лугов.

Ничего, что климат там суровый: говорят, что в Сибири короткое лето и длинная лютая зима, что морозы не чета российским и часты страшные бураны.

Но ведь Сибирь велика и климат в ней не одинаков. Ведь есть же там места, где растут даже арбузы и дыни, и, вероятно, там тепло, как в Малороссии.

Ах, если бы удалось мне найти удобное, хорошее место! Тогда переселилась бы туда третья часть нашей огромной деревни, и мы устроили бы образцовое селение. Мы усердно прислушивались бы к голосу знающих сельское хозяйство и старались бы применить все лучшие способы обработки земли. Мы завели бы всевозможные сельскохозяйственные машины, самые современные и самые лучшие. У нас будут просторные огороды со всякими овощами, может быть, будут и бахчи с арбузами и дынями, и если будет возможно, мы разведем и сады. В переселенческих книжках ведь упоминается, что разведение садов в некоторой части Сибири дело возможное и уже начатое.

Среди нас есть всякие мастеровые, и, следовательно, если строительный материал будет свой, не купленный, мы можем сделать крепкие и красивые постройки, так что будущее селение наше действительно может быть образцовым и послужить примером для других.

Так размышлял я, шагая к Калуге, и с нетерпением ожидал, когда же Господь сподобит меня добраться и узреть Сибирь.

Давно уже надоела всем нам наша бродячая полуремесленная, полукрестьянская жизнь. Каждый год ранней весной, как только начнет чуть-чуть пригревать солнышко, мы, печники, каменщики, штукатуры, плотники и тому подобные рабочие с тоской на сердце собираем свои сумочки, прощаемся с семьей и отправляемся на заработки. Куда? — В разные стороны: в города, на железные дороги и в богатые помещичьи экономии.

А дома остаются хозяйствовать одни женщины с малыми детьми, да немногие уцелевшие от тяжелых отхожих работ старики. Женщины должны вспахать какие есть полоски земли, посеять, а потом сжать, свезти и обмолотить хлеб; они должны накосить и перевозить сено, вывезть на поле навоз и, разумеется, ухаживать за скотом, за свиньями, за курами и сколько-нибудь за домом и за детьми. А сколько еще работы с коноплей, со льном и с холстами! Как они могут со всем этим управиться? и легко ли все это поделать?

В Малороссии даже простые люди не верят нам, что у нас женщины принуждены делать все эти крестьянские работы. Но, к сожалению, это действительная правда.

В тяжелой работе беременные женщины часто надрываются и потом подолгу и тяжело болеют от этого. Не проходит и одного лета, чтобы какая-нибудь из них, особо охочая до работы, не умерла в цвете лет в страшных мучениях от неправильных родов, происшедших от непосильной работы.

А в это время мы, как муравьи, возимся на постройках: строим большие дома и палаты, воздвигаем высокие церкви, тюрьмы, казармы и разные здания для железных дорог, производим всюду всякие ремонты и таким образом за лето зарабатываем около ста рублей.

Но не так тяжела работа, как скверна обстановка, в которой приходится жить рабочим — особенно в больших городах. Известно, какие квартиры отдаются рабочим: то старые полуразваленные остатки дома, то темный и сырой подвал, ни на что более не годный, как только для квартиры рабочим, но и в них рабочему места достается немного.

От постоянной темноты и от грязи размножается там бесчисленное множество клопов, блох и тому подобное; и в темноте вволю грызут они рабочего и сосут его кровь, но рабочий не слышит и не замечает их: утомившись за день, он спить крепким сном.

И только осенью, когда ночи станут длиннее и мысли о домашней бедности начинают тревожить его все более и более, тогда только рабочий замечает, как много этих кровопийц и как больно они кусают…

В течение лета вдали от семьи некоторые молодые женатые рабочие, бывая в праздник «под выпивкой», не всегда живут так, как жили святые, а потому и… не всегда возвращаются на родину такими же здоровыми, какими ушли из дома. И разносится эта болезнь по всей Руси святой.

Но вот наконец подошла и проходит осень; давно уж листья облетели с деревьев; все замораживается, и земля укрывается легким снегом.

Слава Богу, окончен тяжелый, надоевший труд. Теперь уж до самой весны не придется угождать ни инженерам, ни домовладельцам, ни десятникам. И мы опять собираем свои сумочки и отправляемся обратно, в деревню.

Но тоска не покидает нас и по возвращении на родину. Ведь знаем мы, что нужды-то там много, а денег у нас немного. Из заработанных за лето более половины уже отослано в деревню семье, а там давно израсходованы; то хлеба покупали до новины, то за землю заплатили аренду, то расплатились с лавочником и еще не хватило.

Вот только и есть одна радостная минута — это когда, возвращаясь с заработков, поздно вечером подойдешь наконец к своему дому и постучишься в окно или дверь, чтобы отворили.

Господи, как замрет тогда сердце от радости!

Войдешь в избу, и все рады: рада жена, что пришел муж жив и здоров, рады отец и мать, но более всех рады дети — им принесли гостинцев: калачей, кумачных рубах, сарафанов и каких-нибудь найденных господских игрушек.

И долго в избе светится огонек и идет любовная беседа: пришедшему рассказывают деревенские новости, а пришедший рассказывает свои похождения.

Но на другой день нет и половины вчерашней радости. Староста услышал о приходе, и в то время, когда прибывший еще спит, он пришел за податями и с книгой под рукой сидит за столом, ожидая получения денег. Староста соблюдает свой интерес; он хорошо знает, что через несколько дней немногие оставшиеся от дороги рубли будут истрачены на другие нужды, и тогда без хлопот не получишь. А если он не получит, то его и самого земский или исправник посадит в холодную, и потому староста спешит получить подати, пока есть деньги.

Длинна показывается зима оттого, что много нужды, а мало средств, и с нетерпением мы ждем новой весны, чтобы поскорей итти опять на заработки и как-нибудь изворотиться с нашей бесконечной нуждой.

В былое время на отхожие заработки иными из нас возлагались большие надежды. С помощью их надеялись прикупить земельки, улучшить хозяйство и, может быть, избавиться навсегда от этих заработков. Но время этих надежд давно прошло, и теперь мы видим, что сколько ни ходи, сколько ни носи воду решетом, как ни изворачивайся, а от крайней нужды и от постоянного «недорода» не избавишься.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .  

Что такое теперь наши полукрестьянские хозяйства?

Благодаря многим и очень разным причинам наши хозяйства зашли в такой замкнутый круг, что даже на тех жалких полосках, какими мы пользуемся, урожаи становятся все хуже и хуже.

Три года тому назад было дождливое лето, и рожь уродилась наполовину с сорной травой. Эту засоренную рожь, за неимением лучшей, посеяли вновь. И на следующий год при благоприятном лете пожали очень высокую сорную траву и между нею очень тощую рожь. А прошлой осенью та же тощая рожь с сором посеяна опять…

А просо? — Видимо, оно хочет поравняться величиной с зерном маковым, а вкусом с полынью.

Нужно ли говорить, что то, что происходит с рожью и просом — давно уж происходит и со всем крестьянским хозяйством: с лошадьми, коровами, свиньями, овцами и, как известно, с самими крестьянами. И если сами крестьяне кормятся плохо и иногда голодают, то тем более голодают его помощники — лошади, коровы и проч., голодать которым приходится не редко и не часто, а постоянно — из года в год, из одного поколения в другое.

Нет, уж довольно жить такой мучительной и хуже чем дурацкой жизнью. Лучше жить хоть в Сибири, да всегда с семьей, не мучить женщин непосильной им работой и не морить животных постоянным голодом. Должно быть, здесь не дождаться нам ничего такого, что могло бы изменить нашу жизнь к лучшему и избавить нас от «помощи голодающим». Мы видим, что вместо облегчения налогов, вместо увеличения крестьянского землепользования, вместо огромной помощи материальной и просветительной, в какой крестьяне нуждаются не со вчерашнего дня, вместо этого для блага крестьян издается известный «Сельский вестник», в котором добрые люди по-прежнему с усердием дают массу советов, как крестьянам сделаться не только зажиточными, но и богатыми.

Но кому же не известно, что масса этих советов имеет ту же основательную мудрость, какую имел один мужичок, который хотел убить зайца и разбогатеть. Известно, что заяц убежал от возликовавшего преждевременно мужичка, и мужичок остался бедным, как и был. Но ведь если бы и не убежал заяц, результат у этого мужичка, вероятно, был бы тот же.

Нет, непременно нужно изменить наше положение, нашу жизнь, пока, может быть, еще есть время, и чем скорее — тем лучше.

Того же числа ночью я сел в переселенческий поезд и отправился в дальнюю Сибирь.

Утром мы в Тульской губернии.

Эта соседняя нам губерния кое в чем весьма похожа на нашу: такие же полуремесленные, полукрестьянские деревушки, такие же узенькие полоски в поле, и так же, как у нас, виднеются старые барские усадьбы с ободранными домами и засыхающими парками. Вероятно, в Тульской губернии среди помещиков только граф Бобринский поживает припеваючи: у него и земли много, и сахарные заводы, а теперь он и в Государственной Думе…

Поезд наш, хотя и не торопясь, но катит все дальше и дальше. Вот проехали Рязанскую губернию, а за нею Тамбовскую, которая жел. дорогой пересекается почти пополам. Здесь, вблизи жел. дороги деревень виднеется мало, но зато много хороших помещичьих экономий. Широко раскинулись эти действительно прекрасные поля: ровное место, богатый чернозем и всходы, лучше которых не бывает. Не видно ни оврагов, ни песков, ни болот. Вероятно, здесь-то и живут «образцовые» помещики.

Проехали Пензенскую губернию, прокатили немного по Саратовской и Симбирской и возле Самары переехали «матушку» Волгу. Вот и обширная Уфимская губерния.

Как говорят, Уфимская губ. частью очень хороша и для земледельцев, и для скотоводства, и местами покрыта хорошим лесом. Но в той ее части, где мы проезжали, она имеет самый печальный вид: ни лесов, ни полей хороших не видно, а тянутся без конца высокие холмы с слабым черноземом, неудобные для распашки. Сквозь слабый чернозем часто проглядывает подпочвенная красноватая глина, придавая местности особо унылый и пустынный вид. Здесь живут исключительно одни татары. Часто виднеются их деревушки, если большие, то с мечетями, а если маленькие — без них. Крохотные избушки татарские еще теснее и хуже, чем русские; они большей частью без крыш или с плохими кое-как сделанными крышами. А дворики еще хуже избушек. Кажется, что эти дворики, балуясь, понастроили дети, ветер наполовину расшвырял их, а остальное еще кое-как держится. Да и кому помещаться в них: скота у татар, видимо, мало; изредка по холмам пасутся небольшие стада овец или коров, но еще более тощих, чем у нас; лошади, настоящие клячи, бродят в одиночку. Пасут стада большей частью старики с небольшими подростками; одеты они в такие лохмотья, каких не увидишь у нас ни на одном нищем, разве только на сумасшедшем.

Вот не торопясь «перевалил» и за Урал наш переселенческий поезд, и мы благополучно покатили по равнинам Сибири.

Так вот она, раньше страшная, а теперь желанная Сибирь!

Мы увидели прекрасные и своеобразные места, каких еще нигде не видели. Здесь нет еще дремучих лесов и широких полей, но всюду зеленеют небольшие березовые рощицы (колки), а между ними такие же небольшие поляны с пашнями и сенокосами. Рощицы и поляны чередуются одна за другой на сотни верст во все стороны. Летом рощицы сохраняют влагу и служат посевам хорошей защитой от сильных сибирских ветров. Земля здесь, действительно, «ривна, як стол, и черна, як мак».

Здесь впервые мы увидели почти сплошь зажиточных крестьян, пашущих плугами, в которые впряжены по паре, по тройке и по две пары сытых лошадей. Точно так же, здесь впервые мы увидели крестьянские поля не разрезанные, как у нас, на мелкие полоски, по которым борона не проходит не задевая чужого «поля», а размеченные десятинами, как у благоустроенных гг. помещиков. По жнивью, а особенно по покосам, часто виднелись следы, оставляемые машинами — жнейками и сенокосилками.

И вблизи, и вдали от железной дороги виднеются сибирские села. Здесь, по линии жел. дороги, это все старые большие селения, и почти в каждом из них белеет церковь. Постройки все деревянные, рубленые, и много чистеньких домиков под железными крышами. Почти все дома пятистенки с приделанными сбоку сенями; в доме всегда есть чистая комната. Постройки, однако, скучены, одна близко к другой, хотя простору тут много. Объясняется это тем, что в этой местности у сибиряков почти нет огородов, и потому им нет надобности занимать большие усадьбы. Маленькие огородики расположены у них где-нибудь возле селения, отдельно от усадьб. Вокруг селения огромное пространство, на 5, на 10 и более верст во все стороны, занимает выгон для скота, так как скота у сибиряков много и от него у них самый верный доход. Из Сибири в Россию и за границу вывозится коровьего масла более 2-х миллионов пудов в год. (В нынешнем году с 1-го янв. и по 1 окт. 2.958.378 пуд. Так сообщалось в «Сел. вест.».) Следовательно, сибиряки за одно масло, которое вывозится из пределов Сибири, выручают от 20 до 30 миллионов рублей, а сколько его еще раскупают в местных городах.

Мы встречали чуть ли не целые поезда белых вагонов-ледников, в которых перевозится коровье масло. Именно это масло теперь и поддерживает благосостояние большинства сибиряков; для земледелия же благоприятных мест в Сибири не очень много, сравнительно, конечно, с ее общей площадью.

Все ходоки рады были, видя, что в Сибири жить можно отлично, и, вероятно, многие предполагали устроить здесь и себя таким же образом, и своих ближних.

Оказывалось, что до Омска и далеко за Омском участков для переселения вблизи жел. дороги нет, да и раньше было немного, так как в этих местах давным-давно живут сибирские казаки и старожилы. Были участки верст за 200 за 400 от железной дороги или влево, к северу, где начинаются большие болота, где хлеб редко созревает и портится ранними и поздними заморозками, или на таком же и далее расстоянии вправо, среди киргизских степей, где преобладают солончаки и хлеб часто погибает от засухи. Дальше этих участков никаких земледельческих селений нет и быть не может, так как на севере пойдут сплошные тундры, а на юге безводные, песчаные и солончаковые пустыни.

Однако к 15 мая все участки на той и другой стороне были ходоками разобраны, о чем и объявлялось нам еще в Челябинске. Ходокам предлагали ехать или в Уссурийский край, или в Амурскую область, там обещали удовлетворить землею всех.

Многие отправлялись туда, но многие возвращались в Россию, вспоминая нехорошими словами земских начальников за то, что они рекомендовали ехать в Сибирь.

Но более мрачны были те, которые возвращались с участков, перетащивши на них семью и поживши там по году и более и менее; ходоки только поистратились, а эти совсем поразорились. Угрюмо смотрели они из обратных вагонов на едущих вперед, зная, что более половины их через некоторое время также поедут обратно и также будут мрачны и разорены, без детей и без имущества. Недаром и в переселенческих книжках говорится, что переселение в Сибирь ввиду многих причин есть не только рискованное, но и опасное дело.

А вперед ехало очень много. Железнодорожные служащие говорили, что даже во время прошлой войны столько солдат не провозилось, сколько провозили теперь ходоков и переселенцев. Поезда были длиннейшие, от 40 до 50 товарных вагонов, и людьми были набиты полно. Я решил остаться пока в Сибири, предполагая, если не найдется земли, то посмотреть хотя, как устраиваются новоселы и как живут устроившиеся.

Пожив дня три в Омске, я отправился вверх по Иртышу в город Семипалатинск.

Омский переселенческий пункт. (alex_mistch)

Не без труда удалось мне взять билет и уместиться на пароходе.

Это был почти новый большой и красивый пароход «И. Соколовский». Но теснота на нем была такая, какой мне еще не приходилось видеть. Между Омском и Семипалатинском пароходы отходят не каждый день, навигация еще недавно была открыта, и, может быть, этим объясняется чрезвычайное скопление людей и грузов.

Ходоков и переселенцев с детьми на пристали еще с утра было множество, и некоторые из них вереницей стояли возле кассы, ожидая получения билетов. Цена билета от Омска до Семипалатинска 3-го класса около 7 рублей; но переселенцы пользуются удешевленным тарифом, и с них берут на 2 рубля дешевле; за то они считаются едущими 4-м классом. Пока же им и билетов не давали и на пароход их не пускали. В 4 часа пополудни им начали выдавать билеты, но на пароход разрешили идти только с 6 час. вечера, когда окончили всю нагрузку и разместились все классные пассажиры.

Нагрузка началась с утра и продолжалась до 6 час. вечера. Трюм натаскали дополна, стали класть всюду, где можно положить, оставляя свободными лишь узкие проходы. Даже на верхней палубе, против первого и второго классов груза наложили столько, что потом опасались, как бы что не свалилось в воду.

В заднюю часть парохода поставили 10 лошадей проезжающего в Семипалатинск цирка. Еще дальше, на носу парохода в ящиках лежали породистые свиньи, которых везли в имение богатого помещика, бывшего, как это всегда здесь водится, местного чиновника. Середину парохода заложили дровами для отопления котлов; а в первой части, где были поставлены скамьи, разместились пассажиры 3 класса. Казалось, что всюду было полно и помещаться людям более нет места.

Тогда только разрешили итти на пароход ходокам и переселенцам.

Целая волна хлынула их и сразу заполнила все проходы, но где же было поместиться? А их было не менее трехсот человек, мужчин, женщин и детей. Некоторые полезли на дрова; другие, более удачливые, начали устраиваться на мешках и ящиках груза; остальные клали свои мешки с пожитками где стояли и садились на них. Кое-как разместили и детей: иных усаживали на самые высокие клади груза, под потолок, где взрослый не мог уже поместиться, других брали к себе на колени, остальные стояли возле взрослых. Каково было стоять или сидеть в этих проходах, если почти беспрерывно по их ногам пробирались куда-нибудь пассажиры: ведь каждому нужно было сходить то за кипятком, то в клозет, или на палубу. На палубе были устроены каюты и общие залы 1-го и 2-го классов и, следовательно, свободного места было немного, да и оно, как уже сказано, было заложено грузом; но и здесь, где можно было, между грузом прижались переселенцы.

Пароход отправился в 8 час. вечера.

Настала ночь, и бывшие на палубе ходоки ясно поняли, что они действительно в Сибири. Были последние числа мая, и день был очень жаркий; но как только скрылось солнце и стало темнеть, быстро наступал холод. Я тоже поместился на палубе и с вечера, когда не очень еще было холодно, заснул. Но в 11 часов ночи проснулся и принужден был бежать с палубы, так как холод пронизывал насквозь. Соседи мои, пожилые ходоки малороссы, лежали, укутавшись с головой во все, что только было, и от холода покряхтывали.

Вечером я видел, как на другой стороне палубы несколько не уместившихся внизу женщин укладывали спать своих детей также под открытым небом.

Как они провели там ночь? — Бог их знает!

Я спустился с палубы вниз, чтобы где-нибудь там обогреться.

Боже, какую я увидел картину!

Всюду сплошной массой лежали люди обоих полов, всяких возрастов, во всех возможных и невозможных положениях; некоторые, согнувшись в три дуги, лежали на ящиках и мешках груза, и часто ноги, руки или головы их свешивались вниз, не выдержав согнутого положения; иные, прислонясь к тем же мешкам и ящикам, дремали сидя.

Дети сложены были рядками, самым экономным образом, чтобы на небольшом месте уложить их как можно больше. Бедняжки, намаявшись за день, и в тесноте крепко спали, раскрасневшись и некоторые открыв ротики. Между тем трудно даже представить более неудобное место, чем было это: здесь из паровичной, от машин, из кухни несло удушливым жаром со всевозможными газами; с боков от колес и от клозетов дул пронизывающий холод.

Бедные дети! Куда, зачем и почему везут их в такую дальнюю и неприветливую сторону? — Они не знают. Известно, как много их умирает, пока отцы устроятся или не устроятся на новых местах. Нередко умирают они и в дороге. Я видел в Омске на вокзале женщину с умирающей девочкой. Они лежали в уголке на полу недалеко от входной двери. Девочка лет пяти, как видно, уже испускала последнее дыхание. Смертная бледность покрыла ее худенькое измученное личико, глаза остановились, ротик полуоткрылся. Отмучилась бедная девочка. Ее мать была также измучена до последней степени и, казалось, была равнодушна и к смерти своей девочки, и ко всему, что есть и что будет впереди; видимо, без средств среди дороги трудно было ожидать чего-нибудь хорошего.

От Омска до Семипалатинска пароход идет 6 дней. По почтовому тракту расстояние между этими городами 727 верст.

По обеим сторонам реки здесь расстилаются необозримые степи и частью луга. По реке и по заливам плавает бесчисленное множество диких уток; они, пугаемые пароходом, то и дело тяжело поднимаются, проносятся мимо нас вдоль и поперек реки и опять садятся где-нибудь поблизости.

Вся побережная полоса земли по обеим сторонам Иртыша шириною в 10 и более верст каждая принадлежит Сибирскому казачьему войску. Она делится на казачьи (поселковые и станичные), на офицерские и запасные участки. Запасные участки отдаются желающим в аренду; но отдаются большими площадями в 1000—5000 и более десятин, и потому крестьяне могут ее арендовать только из вторых рук и, понятно, по более высокой плате. В настоящее время на этих участках все более и более укореняются немцы, тоже арендующие ее и тоже приехавшие сюда преимущественно с юга России. Офицерские же земли приобретаются немцами даже в полную собственность, хотя и нет права продавать такие земли.

Г. Е. Катанаев. Из серии «Казачьи поселения по Среднему Иртышу»

Бросается в глаза, что станицы и поселки расположены на песчаных возвышенных местах. Благодаря этому в них не увидишь ни кустика, ни деревца, за самыми редкими исключениями. От этого все они имеют серый, унылый, однообразный вид.

Все казачьи селения расположены на правом берегу Иртыша и отстоят одно от другого на 10, на 20 и на 30 верст. По своему благоустройству они сильно отличаются от тех сибирских старожильческих сел, какие мы видели, проезжая по жел. дороге. Там плохие постройки по отношению к хорошим составляли приблизительно третью часть, а здесь, наоборот, хорошие постройки по отношению к плохим составляли третью часть.

Трудно было понять, почему среди такого изобилия лугов и земли и возле судоходной реки такая бедность?

Г. Е. Катанаев. Улица в станице Долонской

Однажды возле большой станицы на пароход стали грузить дрова. Воспользовавшись этим, я пошел по обыкновению бродить по станице. Это была лучшая станица; здесь возвышалась большая церковь, и в одном месте выделялся красивый двухэтажный деревянный дом, украшенный по карнизам и по окнам раскрашенными вырезками.

Но большинство построек так же, как и в других станицах, поражало не только бедностью, но и, главное, своею дряхлостью и разрушенностью. Некоторые дома по самые окна осели на землю, искривились, и казалось, что какой-нибудь из них скоро-скоро завалится окончательно.

Из одного такого дома вышла старушка с ведрами на коромысле, направляясь к реке.

— Бабушка, — спросил я, — отчего вы среди такого раздолья живете небогато: дома у вас валятся, крыши худые?

— Да, батюшка, валятся, как им не валиться, справлять-то некому.

— Аль хозяина нет?

— Нету, батюшка, на войне убит хозяин-то, сынок мой.

— Ну, а у других, — указал я на соседние завалюшки, — тоже разве убиты?

— Да, и убитые есть; а знаешь, у нас подряд всех брали на войну, да по два, да по три года там держали; да кто-то вернулся оттуда, а кто и не вернулся. Да и всегда, мы ведь казаки, как подрастет парень-то, так и на службу, да все служба и служба; так кто будет дома то справлять? Когда работать-то? Вот и все валится. Нет, батюшка, казачье-то житье не такое, как ваше, — закончила старуха и отправилась по воду.

Вероятно, старушка говорила правду.

На седьмой день рано утром мы приехали в Семипалатинск.

(Продолжение следует)