В Азию! Дорожная пыль. (1/5)

— До свидания!

— Возвращайтесь скорее!

— Прощай, Вассо… Смотри же, не забудь обещания!

— Ваше высокоблагородие, — папиросы забыли дома!

— Всего хорошего… Счастливый путь…

Поезд плавно трогается, мы поехали.

Наш поезд это солидный, благонамеренный поезд. Это не какой-нибудь легкомысленный сорвиголова вроде курьерского, который несется сломя голову из Петербурга в Москву, точно за ним по пятам гонятся кредиторы. Но это и не плебей вроде почтового или пассажирского, который ползет как старая улитка, ползет только из вежливости, чтобы не обиделись пассажиры.

Наш поезд солидный, благонамеренный поезд. Он называется скорым, должно быть, потому, что в нем, скорее всего, нельзя достать себе места. Но мы устроились хорошо: начальство едет в отдельном вагоне, там сам начальник, его супруга и представитель гражданской силы, не лучше ли власти, т. е. чиновник для особых поручений, на которого возложены обязанности церемониймейстера. А мы, военная сила с легкой примесью гражданственности для остроты, т. е. другого чиновника особых поручений, поместились в купе. Наше купе сильно смахивает на ящик из-под сахара. Но все-таки существовать в нем можно, — не знаю только, можно ли спать? Нас четыре человека. Маленький толстенький и чистенький капитан генерального штаба с умным и жизнерадостным лицом; поручик Х., будущий дипломат, которого называют «Восточными Языками», ибо имеет на груди знак Восточных курсов; круглый, как шар голландского сыра, У., гражданский элемент нашего купе. И я, тонкая и сухопарая фигура с тараканьими усами, — ваш покорный слуга.

Подушки, саквояжи, ремни и прочие совершенно ненужные, но считающиеся необходимыми в дороге вещи размещены, купе лопается, до того оно набито. Мы сидим на диване колено к колену, нос к носу, и начинаем зевать.

— А не закрыть ли нам на время глаза? посмотрим, что из этого выйдет, — говорит Генеральный Штаб.

— А рюмку водки?.. Потом уже спать, — мрачно отвечает Голландский Сыр.

— Недурно, как говорил турок, посаженный на кол, — неизвестно для чего и почему улыбаются Восточные Языки. — Посмотрим, что будет дальше, сказал он же, опускаясь ниже… — И умолкает, не встретив сочувствия в окружающих.

— Вот мы и поехали, как говорил попугай, которого кошка тянула за хвост, — совсем уже глупо говорю я.

Гробовое молчание. Духота отчаянная. Чемоданы изнывают от жары? Мы смотрим друг на друга как звери, готовые пожрать один другого. Особенную ярость проявляет Голландский Сыр; его глаза мечут пламя; пуговица, изображающая нос, покраснела; усы торчат во все стороны, как у ежа.

— Да расстегните же сюртук: смотреть на вас туго! — вдруг набрасывается он на Восточные Языки.

Но на выручку приходит маленький капитан, объявляющий радостным голосом, что через пять минут остановка. И действительно, поезд двигается все тише и тише, мы подходим к станции.

Никто из нас не сомневается, что этот умный, славный, хороший поезд прекрасно понял, что мы голодны, и потому и остановился: нужно же дать людям возможность выпить и закусить. Я знаю, что многие из читателей наморщут свои брови и скажут: «Позвольте, это уж чересчур!» Если бы я был ужасно умным человеком с седыми бровями, с нестриженой бородой и золотыми очками на носу, в длинном черном сюртуке, из заднего кармана которого торчит конец не совсем чистого платка, — я бы привел очень много доказательств и умозаключений. Но я вовсе не ужасно умный человек; я безвредный и добрый болтун, и потому приведу только один факт, подтверждающий то, что очень часто добрый духи вмешиваются в наши дела и устраивают самым чудесным образом все, что нужно, помимо наших желаний. Ну слушайте, вот мой факт.

Она была нежная голубоглазая блондинка, скромная, как ландыш, грациозная и хрупкая, как миниатюрная статуэтка из саксонского фарфора. Она только в прошлом году кончила курс в институте, где ее называли la petite blonde, сильно любила своих папу и маму и жила у них под крылышком, как у Христа за пазухой. Она была чиста и невинна, как самый маленький ребенок; но ее васильковые глаза зажигались внутренним огнем и как-то загадочно смотрели каждый раз, когда она встречалась с своим кузеном.

Он был молод, красив и статен, как Аполлон, будучи вдобавок кузеном обворожительной petite blonde.

Он видел, как вспыхивали ее глазки, когда он смотрел на нее; он чувствовал, как дрожит маленькая ручка, когда в туре вальса он обнимал ее стройный стан. Они мчались на всех парах в объятия Гименея. Но Гименей был еще далеко от них: они никак не решались объясниться.

Добрый старый домовой решил им помочь. И вот однажды он вошел в комнату как раз в ту минуту, когда статный кузен обнимал белокурую кузину. Он сейчас же внушил родителям пойти в ту же комнату. Но молодежь была хитра; когда папаша с мамашей увидели детей, то дети стояли по разным концам комнаты. Добрый дух вмешался в дело: он поставил единственные два стула комнаты рядышком, и, конечно, Исайя возликовал.

Ну вот теперь я спрашиваю вас, господин с седой бородой и золотыми очками: разве этот факт не подтверждает мою мысль?

Поезд наконец останавливается, мы выходим. В вокзале страшная сутолка: пассажиры снуют туда и сюда, носильщики проносят куда-то целые вороха вещей и чемоданов, а около буфета стоит целая толпа, решившаяся разорвать буфетчика на клочки. Но все-таки мы добрались до буфета.

— Четыре рюмки водки, — сказал Голландский Сыр.

И через минуту мы уже возвращались в вагон, вполне довольные и собой и буфетчиком. Но если бы не Сыр, мы никогда бы не дождались закуски. Нужно было обладать именно его голосом, чтобы получить что-нибудь. У него особенный голос, он внушителен, ласков и вразумителен. И хотя очень часто нельзя разобрать, что говорит Сыр, но по крайней мере по его тону всегда можно узнать, что он хочет сказать.

Впрочем, можно и не обладая органом речи добыть себе желаемое.

Раз на станции Окуловка вышли из вагона француз и англичанин. Француз не знал ни слова по-английски, а англичанин — по-французски; и оба они не подозревали о существовании русского языка. Француз показал на две рюмки, буфетчик налил, они выпили. Затем англичанин показал на две рюмки, буфетчик налил, они снова выпили. Потом француз, потом англичанин, потом снова француз и т. д. Напрасно кондуктор говорил им о том, что пора садиться в вагон; они кивали ему головой и радостно выпивали новые две рюмки. Напрасно буфетчик показывал им часы. Они кивали ему головой и снова пили свои две рюмки. Они опустошили весь буфет и заснули тут же на диванах. А когда проснулись, — поезд уже давным-давно был в Петербурге.

— Ну теперь-то уже можно закрыть глаза хоть на минутку, — сказал Генеральный Штаб.

Предложение было принято единогласно, и через минуту Генеральный Штаб и Восточные Языки лежали внизу, а Голландский Сыр и я — наверху.

— Это черт знает что такое, — ворчал Сыр. — Нет, здесь невозможно спать — я и раздеваться не буду!

Но это не помешало ему снять с себя все. Впрочем, он оставил на своей шее галстух, — большой черный статский галстух, вероятно, для того, чтобы даже на случай крушения оставаться официальным.

Я лег на спину и никак не мог заснуть. Мне казалось, что все совершается в сказке. Кто бы мог сказать еще месяц назад, что вот теперь, сейчас, сию минуту я еду в Ташкент? А теперь я оставляю без сожаления блестящую шумную жизнь, веселые дни и бессонные белые ночи.

Да, сказка… Сказка, непонятная мне самому…

— Господа, ваши билетики позвольте!

Черт знает что такое: спать хочется, а они за билетами лезут. Положим, они говорят, что отберут билеты на всю ночь, чтобы больше нас не беспокоить. Но разве нельзя было сделать это раньше? Кондуктор это злой, бессовестный человек. Он не жалеет пассажиров. Он мучает их всю ночь, как вампир. И когда на другое утро на московском вокзале выходят из вагонов скелеты тех, кто полные жизни садились накануне в поезд, — он радостно потирает себе руки и злобно хохочет, как сатана.

Один мой знакомый совершенно случайно попал в ад: он был болен и в точности следовал всем указаниям своего врача. Он писал оттуда, что в аду высшие мучения заключаются в постоянном переезде из Петербурга в Москву и обратно. А самый главный черт одет в форму кондуктора Николаевской железной дороги…

Наконец билеты взяты. Двери купе закрыты. Фонарь потушен. Я сплю.

— Господа, господа, ведь сейчас приезжаем, а у нас еще ничего не прибрано. Посмотрите, какой развал!

Генеральный Штаб с отчаянием срывается с своей койки и начинает порывисто одеваться. По дороге он наносит легкий удар по крестцу Восточным Языкам. Языки поднимаются и медленно надевают на себя китель. А я, пользуясь тем, что я наверху и до меня не добраться, — сладко потягиваюсь и с высоты своего величия наблюдаю за тем, как где-то внизу копошатся люди.

Однако нельзя же так лежать до бесконечности. Встаю, беру полотенце, выхожу в коридор, чтобы умыться.

Я с наслаждением умылся, хотя наслаждение было не из особенно больших: вместо воды из крана текла какая-то бурая жидкость. Вероятно, буфетчик налил в умывальник остатки старого кофе. Но делать нечего: ведь и Дарий, напившись воды из мутной лужи в пустыне, нашел, что это был лучший напиток в мире.

Возвращаюсь в купе. Генеральный Штаб, чистенький, маленький и толстенький, сидит у окошка и жизнерадостно смотрит на свет Божий, склонив головку на правое плечо и меланхолически играя аксельбантами.

Восточные Языки с визгом и щелком закрывают свои чемоданы. Чемоданы капризничают и не хотят подчиняться хозяину: когда он кладет свою подушку, чемодан с яростью выбрасывает с другой стороны одеяло, стоит положить одеяло, как с шумом выбрасываются сапоги. Хозяин тискает в него сапоги, — чемодан с презрением переворачивается и с злобным наслаждением выкидывает целую гору книг. Восточные Языки с бешенством набрасываются на чемодан, давят его коленом живот, бьют его кулаком по лицу: чемодан покоряется и со вздохом позволяет себя связать и положить на сетку.

— Сергей Николаевич, да что же это такое! Не хотите ли вы остаться в поезде?

— А?.. Что?.. Как?.. Разве Москва?

Белая грязная фигура, точно вагон с черкасским мясом, но с неизменным черным галстухом на шее, с трудом сползает вниз и начинает медленно одеваться. Сыр еще не совсем проснулся. Он надевает чулок вместо перчатки и сапог вместо шляпы. Потом, немного подумав и поняв безумие своего поступка, снимает чулок с руки и надевает его вместо шляпы, а сапог на его место вместо перчатки. Но он не спит, он видит свою ошибку.

Он бросает в сторону и сапоги и чулки и надевает панталоны себе на голову.

Не так легко одеться, как кажется. И человечество должно благодарить Творца за то, что оно не должно снимать все свои члены, отходя ко сну.

Утром, просыпаясь и торопясь на службу, чиновники могли бы перепутать свои члены и являлись бы на службу с руками вместо ног и ногами вместо рук. Что сказали бы войска, если бы увидели своего генерала с головой, надетой задом наперед?

Один мой товарищ ехал в вагоне железной дороги. Он был очень красив. А теперь он особенно заботился о своей наружности, потому что ехал жениться.

На четвертой весте от города произошло крушение. Колесо вагона оторвало несчастному нос и отрезало большой палец правой ноги. Бедняга был в отчаянии.

Но его друг, доктор, случившийся здесь и счастливо избегнувший крушения, успокоил его. Он сказал, что если приставить оторванные члены к их местам и искусно забинтовать пациента, то члены прирастут и все пойдет как по маслу. Большой с радостью и надеждой отдался в умелые руки своего искусного друга.

Но когда через шесть недель повязки были сняты, то оказалось, что доктор перемешал члены: нос прирос к ноге, а на благородном профиле моего друга красовался большой палец правой ноги с огромным, выросшим за долгое время ногтем. Мой друг чуть не сошел с ума от такой неожиданности. Его невеста отказалась от него. Ни одно ведомство не принимало его на службу. Знакомые отказали ему от дому. И несчастный принужден снимать сапог с ноги каждый раз, когда нужно сморкаться, и время от времени стричь ногти на своем лице.

А вот и Москва. Поезд остановился и мы выходим на дебаркадер.

Москва, Москва! Думал ли когда-нибудь боярин Феодор Кучка, что из его скромного поместья вырастет со временем огромный город, — оплот и центр русской земли! Он сложил упрямую, непокорную голову за свою маленькую Москву; но пролилась его кровь, а из этой крови выросла большая Москва, чуткое сердце могучей русской державы. Кровью и слезами выстроены московские стены, зато ж и спасли они Русь от татарского ига. И радостно, могуче гудят московские колокола, приветствуя возлюбленного Монарха славянской державы в час священного коронования на русское царство; здесь бьется сердце всей России, здесь у Иверской Богоматери крепнет и растет русская земля…

Здравствуй белокаменная, исполать тебе, крепкая и златоглавая!

— Василий Васильевич, поедем покупать белую фуражку, — говорит Сыр, ласково беря меня за локоть.

Я прекрасно понимаю, зачем я ему нужен. Его не поймут ни в одном магазине, и, без сомнения, я должен служить переводчиком. Но я положительно влюблен в этого милого доброго толстого человека. И потому мы садимся на дребезжащего извозчика и едем за фуражками. Московский дух нас сразу охватывает: отвратительная мостовая, пыль и грязь, бесконечно длинные улицы, то поднимающиеся в гору, то опускающиеся куда-то вниз; пятиэтажные дома направо и налево, среди которых вдруг возьмет да и приткнется, где-нибудь, старый деревянный плохенький домишко, точно ветхая старушка с чепцом на голове и с редикюлем в руках, в котором непременно лежит платок, вид на жительство, прошение в дворянскую опеку, гофманские капли и старый дырявый портмоне с билетами от конки.

Москва — это точно добрая старая бабушка: она вяжет чулок и беспрестанно кивает головой, поправляя сползающие на нос очки, перевязанные на переносице черной ниточкой.

В комнате пахнет мятой и чистым, свежим бельем, в углу теплится лампадка, под образом висят сухие травы, за божничкой заткнута верба. А у стенки, как раз против постели с периной, стоит пузатый ореховый комод, — предмет мечтаний внуков и правнуков: там среди белья и порыжелых от времени писем лежат разные вкусные вещи, мармелад, монпасье, пряники и леденцы. И всякому-то дает эта добрая старушка Москва сласти, угощение, а нищему сама вынесет дрожащими от старости руками хлеб и подаяние… И я твой внук, милая бабушка Москва, и за меня ты ставишь по субботам свечку! Это не то, что сухой и чопорный Петербург, с гладко выбритым подбородком, с туго накрахмаленными воротничками и с мундиром, застегнутым на все пуговицы. Правда, там окно в Европу, но какою дрянью подчас несет из этого окошка, просто ужас!

Мы входим с Сыром в магазин. За прилавком стоит приказчик. Он худощав, с большой окладистой бородой, но лыс до того, что глазу скользко смотреть.

— Есть у вас белые фуражки? — пытается спросить Сыр, но выходит нечто вроде «Брм, брм, брм, брм, брллммм».

— Чего изволите-с? — недоумевая вопрошает приказчик.

Сыр начинает сердиться.

— Брм-брм-брм-брллммм?

— Как-с? Вам подтяжки-с?

— Брм-брм-брм-брлммм, — багровеет Сыр. Его глаза вылезают из орбит, он накаляется.

— Кальсоны-с?.. сию секунду-с!

— Да нет, — говорю я. Нам нужны белые фуражки.

Приказчик приносит какие-то железные ошейники, вроде тех, которым душили графа Эгмонда.

Сыр испуган.

— On veut ecraser nos têtes, — говорит он сдавленным голосом.

Но после моих долгих и настоятельных убеждений, доказывающих, что борода вовсе не желает посягнуть на нашу жизнь, он соглашается одеть ошейник на свою голову.

Наконец приносят фуражки. Ошейник, т. е. мерка, оказался не на высоте своего положения; очевидно, приказчик хотел над нами посмеяться, ибо ни одна из фуражек не приходится. Сыр накаляется еще больше.

— Дайте еще фуражек! Неужели у вас нет на мою голову?

Приносят еще порцию фуражек. Сыр хватает одну из них, но они накрывает его до самого живота. Он берет другую, но она сидит у него на затылке, как галка на куполе Успенского собора. Он берет третью, она накрывает его совсем, и он тщетно барахтается, чтобы выбраться из-под нее. Наконец фуражка найдена, мы садимся снова на дребезжащего извозчика и возвращаемся на вокзал как раз вовремя: Генеральный Штаб ждет нас с обедом.

— Ну наконец-то, — говорит капитан. — Я здесь совсем уже умираю с голода. А что ж мы будем есть?

Я смотрю на карточку. Там написаны удивительные и странные слова, названия блюд совершенно мне неизвестных.

— Недурно было бы скушать теперь зайчика, да жаль не время, — говорю я.

— Вы бы еще птичьего молока захотели? — отвечает Генеральный Штаб. Очевидно, бедняга проголодался.

Наконец мы остановились на супе, с диаблями, бифстеке и каком-то третьем блюде с замысловатым названием. Но проклятый заяц засел у меня в голове и отбивал аппетит.

Это маленькое животное с большими ушами играет гораздо большую роль в жизни человека, чем думают. Многие очень умные люди находят злобное наслаждение в том, что охотятся за этим беззащитным зверком. Его вы можете найти под лавкой вагона третьего класса, в виде безбилетного Мойши или Янкеля. Дети забавляются, наводя блестящего зайчика в глаза старой бабушки, которая мирно дремлет ясным солнечным днем в тени цветущей сирени. А великий Пушкин возвращался каждый раз домой, когда заяц перебегал ему дорогу.

Однажды охотник пошел с ружьем и собакой на охоту. Он целый день безуспешно искал дичь. Под вечер из лесу выбежал заяц и стрелой помчался по пашне. Но это был не простой заяц: у него было две пары ног внизу, как у всех зайцев, и кроме того две пары ног на спине. Он мог бежать до бесконечности не уставая, ему стоило только перевернуться на спину, и в то время, как обыкновенные ноги отдыхали, — необыкновенные работали.

Охотник погнался за этим удивительным явлением, собака тоже. Он гонялся за ним два дня без отдыха. Он устал до изнеможения, и все-таки не поймал зверя.

Но вернувшись домой, он не нашел собаки: верный пес продолжал охотиться за зайцем. Через три года преданное животное вернулось к своему хозяину, неся в зубах пойманного зверя. Но у пса стерлись ноги, и отсюда мы имеем породу «такс».

Если бы я был этим охотником, я бы убил своего пса, потому что я ненавижу такс. Что может быть хуже этих столов на кривых ножках? То ли дело большой водолаз, или серьезный и добрый сен-бернар, или гордый ульмский дог, или преданная и верная овчарка. По крайней мере, это настоящие сильные, могучие, красивые и умные псы.

Однажды в Нью-Йорке в ресторан вошел господин с огромным водолазом. Господин сел за стол и потребовал себе карточку, водолаз сел против него и тоже потребовал карточку. Человек в недоумении остановился перед столом, но посетитель сказал: «Исполняйте же требования моей собаки».

Подали карточки. Господин выбрал себе бифштекс, а водолаз beuf bouillie; им подали требуемое, — они стали есть. И хотя вокруг них собралась целая толпа зевак, — они невозмутимо потребовали себе и второе, и третье блюдо, и ели с завидным аппетитом. Когда обед был кончен, собака подошла к хозяину и поблагодарила его. А затем, обращаясь к лакею, сказала: «Уберите это и подайте счет моему господину, он за меня заплатит».

Богатый янки, который наблюдал за всей этой сценой, подошел к хозяину собаки:

— Не можете ли вы продать мне этого удивительного зверя? — сказал он. — Мне было бы крайне интересно иметь собаку, говорящую человеческим языком.

— Да, — ответил хозяин, — мне стоило много труда и возни, чтобы научить ее этому искусству. Это мой лучший друг, но все-таки я его вам продам.

Они сошлись на очень большой сумме. Но когда деньги были заплачены сполна, собака сказала своему хозяину:

— Скверный, неверный человек! Я служила тебе, я была твоим другом в продолжение многих лет, а ты продаешь меня первому встречному человеку. После этого я не хочу больше говорить на языке негодяев, которые не берегут своих друзей, и с этих пор не скажу больше ни одного слова.

Янки рвал на себе волосы, но водолаз сдержал свое обещание, и так и не сказал ни одного слова до конца своей жизни.

Злые языки говорят, что ее хозяин был вентрилог, но я этому не верю. Я верю в чудеса.

Мы окончили обед и начали пить кофе.

— Господа, генерал идет, — посмотрите, — сказал Голландский Сыр.

Действительно, по платформе прямо к нам идет генерал. Это — пожилой, но крепкий и сухой человек. Седые брови нависли над умными синими глазами. Аккуратно причесанные усы оттеняют углы рта. Фуражка с бархатным околышем надета на самый лоб, из-под нее выбиваются седые как лунь волосы. Он производит впечатление строгого и сурового начальника, но на самом деле это добрейший человек. Это настоящий джентльмен, и на его долгом служебном поприще нет ни одного пятнышка.

Генерал чем-то озабочен. От как будто бы недоволен. Он подходит к нам и говорит:

— Здравствуйте, очень рад, очень рад вас видеть.

Мы встаем, щелкаем шпорами, шумим стульями.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, сидите, господа… Ну что, хорошо съездили в Москву? — спрашивает генерал, особенно отчетливо выговаривая букву р.

«Откуда он знает, что мы ездили в Москву?» — подумал я.

— Я не знаю, — продолжал он, — перевели ли мой вагон на этот путь сюда, или нет еще. А где же поручик?

Из разговора выясняется, что Восточные Языки показывались на минуту на вокзале с очень хорошенькой барышней и сбежали. Это была его кузина; я досадую, что не знал этого раньше и не успел познакомиться. Никогда не следует упускать случая посмотреть на хорошенькое лицо. Красивые женские лица украшают нашу бедную земную жизнь, как чудные цветы украшают сад. Милая женская улыбка разливает вокруг себя свет и теплоту, а пара чудных глаз, розовый улыбающийся ротик и милая ямочка на щеке, — способны смягчить самое тяжелое горе.

К нам подходит пожилой господин в цилиндре и в длинном пальто. Он раскланивается с генералом, у них начинается деловой разговор. А мы, воспользовавшись минутой, обращаемся в постыдное бегство с глаз начальства и идем устраивать себе новое купе, в котором нам суждено доехать до Нижнего Новгорода.

Опять неизбежные разговоры с кондуктором, начальником станции и прочими лицами, в данном случае власть имеющими.

Все улажено. Суета и беготня на вокзале доходят до кульминационной точки, верный признак того, что сейчас будет третий звонок.

Наконец человек в красной фуражке машет рукой. Раздается звонок, два свистка, и опять грохот колес, стук и звон цепей, — мы едем.

Осматриваюсь. Голландский Сыр уже в объятиях Морфея.

Его лицо блестит, как электрический фонарь, очевидно, ему очень жарко. Генеральный Штаб снял с себя сюртук и, расстегнув ворот рубашки, погрузился в дела: перед ним ворох бумаг, книг и телеграмм. Восточные Языки сбежали; они теперь где-нибудь носятся по Москве. Ищут ли они своего дядюшку, причину, выставленную им для своего бегства?

Я выходу в коридор, чтобы посмотреть публику, — канальство! Прехорошенькая брюнетка с бойкими глазами, в скромном черном платье и с белым шелковым платком на голове, — смотрит в окно на бегущие мимо вагона поля и леса. Я превращаюсь в подсолнечник и поворачиваюсь лицом к солнцу. Солнце, т. е. брюнетка, очевидно, замечает мои маневры, она отворачивается, тщетно силясь удержать улыбку.

Желаю с ней познакомиться. Но как это сделать? Попросить разрешения курить? Но это будет очень глупо, потому что я уже полчаса курю без всякого разрешения. Сказать, что я знаю ее папашу и мамашу? Но, может быть, у нее вовсе нет ни папаши, ни мамаши. Но вдруг это — наивная институтка, которая подумает, что я разбойник, и поднимет крик. Я начну ее успокаивать — она выбросится в окно. Если она разобьется, я иссохну от угрызения совести. Если она останется жива, то я в нее влюблюсь. Но она уже дала слово другому, и я буду страдать и умру от чахотки.

Один молодой человек страстно полюбил коварную красавицу. Когда он предложил ей свое сердце, руку и имущество, заключавшееся в паре старых панталон, то выяснилось, что она дала слово — другому. В день свадьбы коварной красавицы несчастный молодой человек явился к новобрачной — бледный как смерть и худой, как индийский голод. Он дрожащей рукой передал ей железное кольцо и здесь же умер.

С минуты отказа он каждый день выпускал из себя по капле крови. Из каждой капли он добывал химическим путем железо. Из этого железа он сделал то кольцо, которое стоило ему жизни.

Я не хочу делать колец из крови. Я не хочу влюбляться. Но отчего не познакомиться с красивой барышней? Нужно быть храбрым и попытаться взять быка за рога.

Я подхожу к незнакомке и говорю с отчаянной решимостью невоспитанного нахала:

— Послушайте, у вас дьявольски красивые глаза!

Барышня улыбается и молчит, отворачиваясь в сторону.

— Вы простите меня, — продолжаю я, — я позволил себе заговорить с вами, потому что ваш голос страшно напоминает мне голос m-lle Ивановой. Не родственница ли она вам?

Конечно, я не знаю никакой m-lle Ивановой, это просто импровизация. Но разговор завязывается, и мы начинаем премило и превесело болтать.

— Василий Васильевич, а где же устроились все джентельмены?

Оборачиваюсь. За мной стоит У., чиновник, едущий в генеральском вагоне. Он в дорожной шляпе, напоминающей ночной колпак, руки затянуты в лайковые перчатки, на ногах модные панталоны, со складкой впереди. И хотя стекла его pinsnez блестят строгой задумчивостью, но я прекрасно вижу, что его взгляды направлены на мою брюнетку.

— Гм… гм, кто эта прелестная монахиня? Она прехорошенькая, — говорить он, наклонясь к моему уху и помахивая тросточкой.

— А это дорожное знакомство, — отвечаю я, запираю его в наше купе и опять иду в коридор к прелестной незнакомке. У нее чудный грудной голос, прехорошенькая, стройная фигура. Мы болтаем до самого Владимира, где она остается. А я, влюбленный, как гусь, возвращаюсь в купе и засыпаю до Нижнего Новгорода.

Утро. Пять или шесть часов. Нижний Новгород спит, а мы проснулись и выходим на платформу: слава Богу, путешествие по железной дороге пока кончилось.

Дождь льет как из ведра. Небо серое и туманное. Мокро, сыро, скучно и спать хочется.

Впрочем, я ничего не имею против дождя; после дождя бывают грибы. А грибы вещь очень вкусная и иногда достаточно услаждают прозябание бедного человека на нашей планете.

Я знал одного француза, который удивлялся количеству грибов, растущих в России. Он говорил мне, что в Петербурге после каждого дождя на перекрестках улиц вырастают особенные черные грибы, которые называются les guorodoviki. Но я ему не поверил, потому что мой француз не всегда говорил правду.

Французы вообще легкомысленный и увлекающийся народ: ведь говорил же Дюма, что в Петербурге каждое утро происходят убийства, так как он постоянно слышал под своим окошком крики «L’assasinat, l’assasinat» (лососина).

А дождь все продолжает идти. Генеральный Штаб распоряжается перевозкою вещей на пристань. Он мокр с головы до пят, фуражка нависла, с нее льются целые потоки воды. Наконец все готово, мы с капитаном садимся на извозчика и с скоростью доброй старой черепахи отправляемся на пристань. Сыр мчится следом за нами. Он распустил над собою огромный дождевой зонтик и в этом виде похож не то на каракатицу, не то на библейского Левиафана, не то на допотопное чудовище.

А вот и пароход. Это прекрасный большой речной пароход, — целый дом со всевозможными удобствами. Я с быстротою молнии бегу в свою каюту, переодеваюсь и выхожу на палубу. Дождь барабанит и стучит по тенту, который натянут над палубой. Но дождь не помешал разным власть имущим лицам приехать, чтобы встретить и проводить генерала; на палубе, около генерала и его жены, еще молодой и прекрасно сохранившейся женщины, стоит губернатор, полицеймейстер и еще какие-то генералы и офицеры. Они все в лентах, орденах и эполетах, оттуда доносятся изредка взрывы смеха и громкий разговор.

Дождь постепенно стихает. На палубу выходит Генеральный Штаб, в ослепительно-белом кителе, вымытый, выбритый и раздушенный: он напоминает мне в этом виде маленького, толстенького и чистенького снигиря.

А вот и Восточные Языки; они торопливо подкатывают на извозчике к самой пристани и подымаются по скользкому трапу к нам. Но легендарный дядюшка оказался не легендой: по трапу поднимается приземистый штатский господин с подстриженной бородкой, с усами щеткой и с короткоостиженной серой головой. Походка изобличает в нем кавалериста, глаза яростно блестят направо и налево, он похож на морского кота.

Дядюшка и племянник подходят к нам, и все мы, в противовес начальству, составляем тесный кружок около капитана парохода, старого отставного моряка.

Пароход свистит. Чужие генералы уходят. Генерал с генеральшей скрываются в каюту. Трап снят, машина пыхтит и тужится, пароход дрожит и плавно отваливает от пристани.

Передо мной открывается панорама Нижнего Новгорода.

Город живописно раскинулся на горной стороне Волги; маленькие и большие дома теснят друг друга, жмутся, ссорятся, оспаривают друг у друга место поближе к Волге. А над ними то здесь, то там возвышаются колокольни церквей. Им не нужно оспаривать места; они спокойно и величественно глядят на суетливую жизнь, копошащуюся у их подножия. Идея божества неподвижна, она стоит вне жизни, она господствует над земными расчетами и волнениями. И, может быть, поэтому-то слабый и жалкий человек ищет в ней утешения и поддержки на своем жизненном пути.

Красивый, веселый город все дальше и дальше уходит в синеющую даль. Погода совсем уже прояснилась, и солнце золотит своим светом купола нижегородских церквей. Город кажется мне маленьким Киевом, так он живописен и красив.

Отсюда воспрянула русская земля в тяжкую годину смутного времени; здесь развернулась она, могучая и сильная, и одним молодецким потряхиванием плеч сбросила с себя польское иго. Здесь скромный нижегородский мясник обратился с пламенной речью к народу, умоляя спасти погибающее отечество. И как один человек воспрянул народ. «Заложим жен и детей наших, постоим за русскую землю», — в один голос решили нижегородцы и пошли выручать Москву.

Не страшны нам ни иноземные козни, ни поветрия, ни бедность, ни голод, ни нужда. У нас Русь сильна своим Царем, а Царь силен Русью. И никогда не погибнет тот народ, к которому так обращался Великий Царь: «А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, жила бы Россия в славе и благоденствии для благосостояния вашего». Чудные, незабвенные слова!

Делается свежо. Иду в каюту и оглядываюсь. Каюта ничего себе. Она большая, по стенам идут бархатные лавки, на полу — ковер, всюду зеркала и электричество. На всех диванах лежат чемоданы.

Картины меняются за картинами; на правом нагорном берегу бегут мимо нас деревни и села, а левый весь залит водой; мы попали как раз в самый разлив Волги. Могучая масса воды разлилась по лицу земли; волны ходят из края в край по широкой Волге, а в них отражается и тысячами блесток дробится горячее солнце. Оно глядит на нас с высокого неба, лаская своим светом и Волгу, и пароход, и берега, и далекие села и деревни.

Ко мне подходит слуга генерала, сарт Абдул-Рассуль, в расшитом золотом халате, в чалме, с медалями на шее, и говорит, что подано кушать. Он проделывает ту же процедуру с остальными джентельменами. Мы идем в кают-компанию, где за столом сидит уже начальство. Прямо против генеральши — Марья Михайловна, милейшее и добрейшее существо, вечно занятое хлопотами и тревогами по хозяйству. Сзади в углу в большой клетке сидит великолепный серый попугай, спутник всех генеральских путешествий, — он был даже в кругосветном плавании.

— Ну вот мы и на Волге, господа, — говорит генерал. Он, видимо, в превосходном расположении духа.

— Блм, блм, блм, — отвечает Сыр.

— Что такое? — вопрошает генерал.

— Это пустякии-и-и, — вдруг кричит попугай.

Мы приступаем к исполнению священнодействия и совершаем его с большим аппетитом.

(Продолжение следует)