Урок фламенко (часть 2, Вечер)

m_petra — 23.03.2011 Небольшое пояснение:
В испанском языке слово «Оле» /ударение на «о»/ значит много всего, почти как «ку» в «Кин-дза-дзе». В контексте рассказа этим выкриком публика выражает свою эмоцию, одобрение, причастность к происходящему на сцене.

Первая часть: http://m-petra.livejournal.com/97578.html

Часть вторая:
Даже если вы уже видели этот ролик, посмотрите опять – он создаст нужное впечатление, тк на видео именно те, о ком идёт речь.

Вечером был аншлаг, яблоку негде упасть. Буйствовала испаноговорящая публика да так, что было тревожно: сейчас начнут сыпаться с балконов.
Из программки узнала, что, оказывается, «концертмейстер» на самом деле – Art Director, основатель и идейный вдохновитель компании, а танцовщица – его муза и жена (двое детей).
Почитала про компанию: ездят в экспедиции для изучения аутентичного фламенко, записывают, собирают, хранят, учат молодых. Несколько раз бывавшая на концертах фламенко, я потащила с собой детей, но зрелище, которое мы увидели, оказалось несравнимо далёким от того, на которое я рассчитывала…

Никаких ярких цветов и знойных дам – всё чёрное, одна-единственная женщина, появившаяся только во втором отделении, остальные – немолодые мужчины. Никаких красивостей, от которых захватывает дух. Темнота в зале, темнота на сцене, освещен очень узкий фрагмент действия, что сначала мешает, потом понимаешь, что так будет всегда. Неспокойное ощущение неуместного присутствия в чужом доме.
Зал напротив, был им “своим”, активно участвовал и бурно реагировал: то взрывался одобрительным “- Оле!”, то по неведомым причинам сокрушался горестным эхом: “- Оле…”

Обычно любое действо на сцене логично выстроено – подъём и спад, контрасты, напряжение и расслабление. Ничего подобного здесь не было: одна сплошная кульминация, как взяли сразу на напряжённой ноте, так и держали. Хотелось спрятаться. Минут через 5 ошалевшая дочь срезюмировала:
- По-моему, этого дядю перед выходом кто-то очень сильно разозлил.
Вторая добавила:
- По-моему, всех разозлили.
Шикнула.
Через некоторое время они начали страдать:
- Мам, можно, мы пойдём в коридор?
- Нет.
- Мы не можем здесь больше сидеть, хочется зареветь!
- Поспите пока.
- Это невозможно! Они так громко орут! А после перерыва можно мы поедем домой?
- Нет.
- Мы будем комнату прибирать и уроки делать.
- Нет.

Действительно, находиться в зале было тяжело – темнота, узкое пятно света на сцене, очень громкий, очень резкий звук, непривычное пение, вталкивающее тебя в напряженное состояние, хотелось всё время цивилизовать певцов: сгладить голоса, «вычистить» интонацию и специфическую хрипоту, словом, всё было против шерсти, всё не давало спокойно смотреть на виртуозных танцоров.
Но чем дольше шел спектакль, тем очевиднее становилось, что главное в мрачном таинстве - не танец. Канторы (певцы, далеко за 50) вели действие, именно они были незримыми чёрными кукловодами, настолько бОльшими по росту по сравнению с танцующими фигурками, что глаз их не замечал. Пожалуй, они даже не диктовали танцорам, они были «над» ними, сами по себе, как духи, как тени предков, которым известно всё прошлое и будущее, и они просто говорят друг с другом, а ветер вечности несёт в испанской ночи их слова, продувая и наполняя музыкой, а гитара – это проводник между небом и землёй, между огромной вселенной и маленьким беспокойным человеком, который вот он, танцует, как на ладони, в своём упорном утверждении, что он центр мироздания. Взгляд прикован к танцору и следит за сложным ходом его игры, в то время пока кантор выворачивает тебе кишки наружу. Когда спохватишься – поздно будет. (Как в подтверждение этой мысли, старик, сидевший рядом, половину действия вообще не смотрел на сцену, подперев голову рукой, слушал. Как я хотела знать, о чём они поют!)
Но постепенно, привыкнув к темноте и звуку, переварив всё непривычное, что свалилось на тебя, начинаешь понимать, что при всей вторичности танцоров, они и музыканты – сообщающиеся сосуды, через которые прогоняются огромные потоки этой дикой, необузданной энергии, а уж кто совсем не нужен здесь – это ты, зритель. Это не они пришли сюда выступать за деньги, а мы попросились посмотреть на них, и позволено нам было, только тихо. Хотелось вжаться в кресло и просидеть незамеченным – неужели не дадут расслабиться хоть на минутку, чтобы протянуть до конца? Но нет, только плотнее сжимаются кольца у горла, и накрывает плотным душным покрывалом состояние надрыва и неотвратимости чего-то страшного, стоящего за спиной. Дайте света! Дайте сладкоголосых песен, красивых гитарных переборов, дайте вздохнуть, отпустите уже душу на покаяние! Зачем я здесь?

Немолодые, сверхвиртуозные танцоры вытворяли ногами такое, что не всякому молодому профессионалу под силу. Захватывало дух, назвать это «дробями» не поворачивался язык. Даже на детей произвело впечатление:
- Мам... а что это – дядя фокусы ногами показывает?
- Ну типа того, да.
- Тебе нравится? Очень депрессирует, почему они музыку не поменяют?
- Нельзя, это самое настоящее фламенко, таким оно было раньше, другие исполнители меняют и делают приятным, но эти люди хотят танцевать то самое, настоящее.
- Зачем? Оно пугает.
- Чтобы мы знали, каким оно было раньше.

Но внутри меня давно уже вызрело, что где-то я видела подобное, и была уже эта кромешная темнота зала, отгородившая от мира и безжалостно оставившая наедине с собой; и ни единой улыбки на лицах; и ничего, кроме артистов и их гортанных трубных голосов; и это неприветливое дыхание архаики; и также мало происходящее на сцене напоминало свой привычный стереотипно-попсовый вариант - на концерте ансамбля Покровского.

Они приезжали к нам, я обзвонила семьи, которые водили ко мне детей на занятия – приходите, вряд ли второй раз будет такая возможность. Я раньше не видела их живьём, но представляла, что это не будет простое зрелище, поэтому собрала всех детей на первый ряд и села за ними, чтобы Цербером пресекать прыганье по рядам, но случилось невиданное: 4-6 летние дети, застыв и разинув рты, сидели, не сводя глаз со сцены. Тогда мы рискнули оставить их на второе отделение, на котором исполнялась сложная современная музыка. И это они прослушали на одном дыхании. (До концерта мы успели напроситься на фрагмент мастер-класса - водили на сцене хороводы и пытались петь гортанным звуком эти дикие и совершенно чуждые нам русские народные попевки, мы и повторить-то их не могли толком, и только одна маленькая новгородская девочка вдруг заголосила правильным звуком, а ведущая тихонечко показала мне на неё, мол, смотрите. Мы спросили девочку – Занималась ли? – Нет. Слышала раньше? – Нет. - Но какая молодец, ты всё правильно поёшь! – Так просто же, - удивилась она.
Ничего себе просто, я даже приблизительно не могла воспроизвести этот звук).

И меня вдруг поразила эта параллель – два ансамбля, две похожие, но бесконечно далёкие друг от друга планеты, два отголоска из далёкого прошлого, две фольклорные лаборатории, которые ездят в экспедиции, живут деревенской жизнью месяцами на натуральном хозяйстве, собирают, архивируют, добывают уходящее, бережно, как величайшую ценность хранят. У девушек из Покровского костюмы сшиты из тканей, подаренных старушками, которые сами ткали их для своего приданного, да так и не пригодилось, вернее, берегли на чёрный день. Достали из старых сундуков и отдали гостьям, а те с гордостью рассказывали нам об этом и могли объяснить каждый вышитый стежок на своих костюмах (да и костюмами их уже не назвать – музейные экспонаты).
И половина книжки-программки концерта Фламенко была занята под перечисление спонсоров и меценатов, на деньги которых существует компания, проводятся исследования, концерты, передаётся опыт молодым, собираются экспедиции, и это - фламенко, которое в Испании существует не только как эстрада, а само по себе, каким оно было и, наверняка, будет, потому что живы люди, для которых это часть жизни. А наши?
Никому ж не нужны, кроме себя.
Спонсоры? Шутите.
Когда умер Дмитрий Покровский, единственный, кто протянул руку уникальному ансамблю – личный друг, Юрий Любимов, который предоставил им место для репетиций, «порт приписки» - театр на Таганке. Так бы и развеялись они по миру, если бы не он.

Речь же не идёт о том, чтобы петь как они, свят-свят, а просто, чтобы они – были. Как хранители, как реликт, как память нации. Это такая удача, что есть люди, которые делом жизни выбрали этот путь – строить мост, связывающий нас с прошлым. Они – наш откуп, они несут то, что нам в тягость.

И позволить, чтобы они так и пропали, как неосторожно пролитая на землю вода? Такое непростительное расточительство? Такое отношение к национальной памяти присуще бездомным, которым нечего помнить. Что это – вечное сиротство? Не поэтому ли так порой хочется прицепиться к миражу, к золоту самоварному, схватиться за какие-то обрывки памяти, пошлые сувениры и знаки причастности к предкам в доказательство своего несиротства: вот мы! Мы есть! Но каждый раз рвётся нить в малом, в домашнем - мать не может жить в мире с дочерью, а брат идёт на брата, и нет до нас предков, мы каждый раз первые и всё начинаем сначала – вечный путь блудного сына, так и не нашедшего дорогу к дому.

Как-то готовила детское выступление на русском фестивале. Заказывала ростовой костюм медведя. Звоню знакомой из ансамбля Покровского, с которой подружились после того концерта, и прошу накидать материал "вокруг" медведя.
- А медведь-то к чему? – охнула она.
- Ну так символ же? Символ России.
Как она расшумится:
- Да какой медведь?! Стилизаторы несчастные! Хоть бы почитали чего-нибудь! С медведем цыгане по ярмаркам ходили! Коза – тотемное животное России, вокруг неё все песни-игры-пляски, маску козы вам нужно, а не костюм медведя.
- Ой, так как же... теперь всё на козла переделывать?
- Не козёл, а коза, это разное, - записывай!
И она гортанно пела в трубку «Мы не сами йдё-ом, мы козу ведёоооом», а я записывала и повторяла, а она исправляла и требовала повторить правильно, так и летело через океан туда-сюда: «О-го-го коза-а, ого-го сера»...
а потом, на выступлении мы шли с детьми и голосили «Мы не сами йдё-ом, мы козу ведём», и прыгал мальчик в настоящей маске, присланной из Москвы, и были не нужны нам зрители, это не для них мы шили костюмы, репетировали без конца и учили незнакомые, чужие нашему уху песни, это было наше, пусть игрушечное, но несиротство.

И шел полным ходом концерт фламенко, но не могло уже отпустить ощущение, что с ними рядом на сцене ансамбль Покровского, и постоянно менялись они местами, проходя призраками друг через друга, и перекликались эхом их похожие резкие голоса. Я прогоняла видение и старалась оставить на сцене только испанцев, и думать только о них – о канторах и танцовщице, пыталась понять их.
О чём они пели?
О чём рыдали её руки?
Надо будет поискать переводы их текстов, наверняка же есть, вон, что с публикой творится, какие неистовые овации...

И дети потом, по дороге домой, среди многочисленных других вопросов о концерте задали такой:
- А о чём они пели?
- Не знаю.
- А как понимать тогда?
- Это, в принципе, не так важно, это – танец, его понимают без слов, как музыку. Танцор танцует о своём горе, а зритель думает о чём-то своём, это иногда совсем разные вещи.
- Да, точно, дядя рядом со мной всё время грустно вздыхал: "- Оле...".
- Но если у тебя в башке пусто, - занудствовала я, - то ты вряд ли начнёшь думать-отвечать. Тебе просто будет скучно.
- Тебе было скучно?
- Нет.
- А у тебя какое горе?
- М-м… да никакого…
Вставляется другая дочь:
- А у меня вот тоже никакого горя нет, поэтому мне за просто так испортили настроение!

***
И только потом, после детского случайного вопроса, мне пришло в голову, что эта возникшая параллель с ансамлем Покровского, ошибочно принятая за естественное сравнение, может и было моё "- Оле..." ?