Ужасная история одной русской барышни

shakko_kitsune — 15.08.2017 О том, какие извращенцы и абьюзеры попадались среди русских дворян 18 века, можно узнать, если внимательно почитать мемуары современников. И особенно современниц.



Вот воспоминания Анны Евдокимовны, урожденной Яковлевой, которые были написаны где-то в начале 19 века, найдены в ее бумагах и опубликованы только в 1903 году. (Если бы сняли по этому фильм, тонкий, психологический, костюмный, в дворцовых декорациях, то вышло бы сильно, практически "Скандальная леди У". Но наши, конечно, не смогут).

Предыстория:  в 1772 году ее мать тяжело заболела. Девочке было 13 лет. Друг семьи Александр Матвеевич Карамышев воспользовался состоянием матери и получил от нее разрешение на свадьбу с девочкой. Его мать (будущая свекровь) была близкой подругой умирающей, и все решили, что это хорошее дело.

Они обвенчались, мать еще была жива, но умирала. Спустя неделю после свадьбы больную решили везти в город. Муж не дал Анне ехать в одной карете с умирающей матерью, а когда та стала проситься, наорал на новобрачную. Началось закручивание гаек:

"Он мне отвечал, что "ты еще не знаешь тех великих обязанностей, которые ты должна иметь к мужу, то я тебя научу!" И сказал таким голосом, что у меня сердце замерло от страха.
И я замолчала, но слез остановить не могла.
С нами сидела его любимая племянница, которая смеялась моей горести и ему говорила: "Я удивляюсь, что вы не уймете ее: мне уж скушно смотреть на ее пустые слезы!"




После ужина мы пошли спать. Она [племянница] стала с дядей прощаться и заплакала. Он встревожился и сказал ей:
"Отчего ты, моя милая, огорчаешься? Я знаю, твоя любовь ко мне так велика, что тягостно для тебя и ночь проводить, не видавши меня. А жена моя с радостию бы осталась бы при матери своей: вот какая розница между вами, - то я не допущу, чтоб ты где-нибудь спала, кроме нашей спальны".
Я молчала, а няня моя зарыдала и вышла вон, сказавши:
"Вот участь моего ангела!"
Муж мой чрезвычайно рассердился и сказал мне:
"Ты с ней навсегда расстанешься и запрещаю тебе с ней говорить, и чтоб она при тебе никогда не была!"
А племянница ему сказала:
"Я боюсь, чтоб она не сказала вашей матушке, то не лучше ж будет ее отправить в деревню тотчас?"
Я сказала, что сего сделать нельзя - она одна остается, которая может быть около больной.


Он запретил Анне рассказывать что угодно своей матери, а также свекрови, или кому угодно, например подругам.
Муж захотел разлучить Анну с любимой старой нянюшкой. Анна едва умолила оставить при ней прислугу:

"Ежели вы меня любите, то дайте мне слою не запрещать мне быть с матерью и няней. Я ничего не буду с ними говорить такого, которое вам не угодно. Вы сами мне предпишете, что говорить и что не говорить. Я вам обещаюсь никогда с ними не быть наедине, а буду в присутствии вашей матери, которая будет слышать мои разговоры и видеть мои поступки. Я теперь скорее откроюсь ей, нежели моей матери: мне так сказано, что она заступила место моих друзей".

Он посмотрел на меня пристально и сказал: "Вы не должны говорить и моей матери все. Я не хочу, чтоб она знала все то, что происходит в твоем сердце и между нами".

Я сделалась точно деревянная и молчала несколько времени; даже и слезы мои остановились, дух у меня заняло, и дыхание становилось очень тяжело.

Он испугался, побежал за водой, и няня его увидела встревоженного, спросила, что с ним сделалось; он только крычал: "Воды!" Она налила воды и сама побежала ко мне, сказавши: "Теперь меня никто не удержит!"
Пришедши ко мне и увидя меня бледную и расплаканную, затряслась и дала пить воды.
У меня и вода не проходила: я глотать не могла.
Она бросилась на колени перед мужа моего и просила, чтоб он не отсылал ее от меня: "Вы еще не знаете ее, каковы у ней чувства: она умрет!" Нечего ему было делать!

Он сказал: "Смотри за ней и помогай: я не могу быть с ней - я и сам не в лучшем положении," - и ушел с племянницей в другую спальную, которая была приготовлена для матери моей".



Дальше хуже.

"Пошла я посмотреть, спокоен ли мой муж, и нашла его покойно спящего на одной кровати с племянницей, обнявшись. Моя невинность и незнание так были велики, что меня это не тронуло, да я и не секретничала. Пришедши к няне, она у меня спросила: "Что, матушка, каков он?" Я сказала: "Слава Богу, он спит очень спокойно с Верой Алек., и она его дружески обняла". Няня, посмотря на меня очень пристально и видя совершенное мое спокойствие, замолчала, только очень тяжело вздохнула".

(...)

Няня пошла приготовлять чай, а он сел подле меня. Я хотела ему показать, что я им интересовалась, и с веселым лицом сказала: "Я ходила тебя смотреть, покойно ль вы почиваете, и нашла вас в приятном сне с Верой Алек., и так я, чтоб вас не разбудить, ушла в спалъну". И вдруг на него взглянула: он весь побледнел. Я спросила, что ему сделалось?
Он долго молчал и наконец спросил, одна я была у него или с нянькой? Я сказала: "Одна", - и он меня стал чрезвычайно ласкать и смотрел мне прямо в глаза. Я так стыдилась, что и глаз моих на него не поднимала.
И сказал: "Я не знаю, хитрость ли это или точно невинность".
Я посмотрела на него и заплакала. "Почему же вы думаете обо мне так? Какую я сделала против вас хитрость? Я, право, сему не учена, а что думаю, то и говорю". Я совсем не поняла, к чему он говорил.

Между тем подали чай; я стала разливать и послала звать и племянницу. Она пришла, и я с ней ласкою поздоровалась. Напоивши их, пошла одеться.

Няня мне сказала: "Не сказывайте вашему мужу, что вы были ночью у них".
Я с удивлением спросила: "Для чего? Я не могу от него ничего скрыть. Я уж и сказала ему.
- "Да не сказали ли вы, что я знаю?"
- "Нет!"
- "Дак я вас прошу - не говорите, ежели вы меня любите".
Я взглянула на нее и сказала: "Боже мой, как вы все меня мучите! И я сама не знаю теперь, что мне делать; чему-нибудь надо быть такому, которого вы мне не хотите сказать, а я сама ничего не понимаю, да и вечно не пойму! Изволь - я тебе обещаю и не скажу, что ты знаешь"



(...)

Мать доживает последнюю неделю, ее исповедуют, причащают, проч. Муж тем временем отчитывает Анну:

"Скоро ты потеряешь мать: она худа, но уж кончатся скорее слезы твои, которые мне становятся несносны".

(..)
После похорон матери родственники говорят Анне:

"Еще тебе скажу: муж твой приходил вчерась ко мне и просил, чтоб под каким-нибудь видом оставил здесь твоего друга - Костентиновну [няню]. Я ей уж и сказала; она хотя и с горестью, но согласилась. И тебя прошу: будь благоразумна и не проси, чтоб она ехала с тобой. Надо непременно с покорностью подвергнуть себя всем опытам, которые на тебя налагает муж. Самым твоим послушанием и повиновением ты выиграешь любовь его к себе (...) Главная твоя должность будет состоять в том, чтоб без воли его ничего не предпринимать. (...) Не будь дружна с племянницей его и не открывай своего сердца ей, и что она будет с тобой говорить, и ежели тебе покажется сумнительно или неприятно, то сказывай тихонько матери [мужа, т.е. свекрови].".

(...)

Приехали в город, начались веселья у нас в доме, в которых я не могла участвовать. Племянницу свою взял к себе жить. Днем все вместе, а когда расходились спать, то ночью приходила к нам его племянница и ложилась с нами спать. А ежели ей покажется тесно или для других каких причин, которых я тогда не понимала, меня отправляли спать на канапе. (...) Свекровь моя сокрушалась обо мне и сама сон потеряла, и в одну ночь захотелось ей посмотреть, сплю ж я. Вошедши очень тихо, нашла меня лежавшую на канапе, а мужа моего с племянницей; она, придя, задрожала и вышла вон.

На другой день пришла ко мне, потому что я уж и встать не могла от боли головной. И как осталась со мной наедине, то спросила у меня, почему я сплю на канапе.
Я отвечала: "Мне сказано, что тесно Вере Алек, и беспокойно, то я и оставляю ей быть покойной, не думая о себе".
Она заплакала и укоряла меня неискренностию моей, что я ей до сих пор ничего не говорила.
Я ей отвечала, что я сочла сие лишним.



(...)

Анна тяжело заболела, у нее была горячка. Пользуясь этим, свекровь вынудила сына вернуть девочке няню Константиновну, а также выгнала прочь племянницу Веру Александровну. Муж требует у Анны, чтобы она вымолила у свекрови разрешение Вере вернуться.

"Я сказала, что мне запрещено об ней говорить, то я и не смею.
Он посмотрел на меня очень сердитым видом и сказал "Я требую, чтоб это было исполнено, иначе не получишь от меня ни любви, ни ласки, и опять все будет от тебя отнято. Я сейчас еду к ней и ночь там проведу приятнее, нежели здесь Ты думаешь, я не знаю, что это твои затеи?"
Я, заплакавши, отвечала, что в мыслях моих не было, об чем он мне говорил "И вы сами же мне сказываете, что в мою болезнь она выгната, то могла ли я тут участвовать?"
Он, ни слова не говоря, уехал.
Свекровь моя дожидалась нас долго и, не дождавшись, вошла ко мне и, увидя меня одну и расплакану, стала спрашивать.
Я ей все рассказала. Она было разгорячилась, но я сказала
"Что ж вы со мной сделаете и опять отнимете спокойствие. Ведь он будет же к ней ездить, он и сегодня хотел там ночевать, - то я не знаю, лучше ли вы сделаете? Люди могут разгласить о его поведении, то вам же неприятно будет. Ах, любезная матушка, на что вы торопились меня сделать несчастной, не узнавши прежде его характеру? К несчастью моему, я вижу, что у него нет ничего святого. Я боюсь, чтоб он и к вам не потерял уважения, тогда что вы будете делать? Находите теперь средства спасать меня, сколько можно".

И я уж не знаю, как и что было, но через несколько дней явилась Вера Ал. и совсем жить до нашего отъезду, а моя жизнь была вся в страданиях.

Муж мой приставил за мной смотрительницей свою племянницу, чтоб без нее нигде не была и ни с кем ничего не говорила, думая, что я буду жаловаться. Но у меня и в намерении не было сего.
Свекровь моя ей велела, чтоб она только день с нами была, а после ужина тотчас приходила бы в ее комнату. Но и в день, где мы сиживали одни, бывали такие мерзости, на которые невозможно было смотреть.
Но я принуждена была все выносить, потому что меня не выпускали.
Я от стыда, смотря на все это, глаза закрывала и плакала. Наконец и плакать перестала.
Я твердое предприняла намерение не жить с моим мужем, а остаться в Сибири, но я молчала до тех пор, пока не собирались".

(...)



В Великий Пост муж демонстративно ел мясо и заставлял Анну тоже его есть (расшатывал границы).

Он начал смеяться и говорил, что глупо думать, чтоб был в чем-нибудь грех. "И пора тебе все тупости оставлять, и я тебе приказываю, чтоб ты ела!"

Продолжение следует (оч. тяжелый язык, трудно читать, чтобы вычленить ключевое).

Народ! Кто читал, не спойлерите в комментариях, пожалуйста. С цитатами это более душераздерающе, чем в перессказе.