Убивавшие Россию

holera_ham — 07.11.2022
Никогда не думал, что поэтической строчкой можно объяснить истинный смысл некоторых сложнейших моментов нашей истории, оболганных и запутанных злонамеренно и нагло. Вот был, например, такой поэт Эдуард Багрицкий. Похоже, непростой был парень. После смерти из черепа у него компетентные люди вынули мозг и отправили в банке со спиртом в «Институт мозга». Там уже много было этого добра, мозг Ленина, например, и Маяковского, содержимое черепов Максима Горького, Клары Цеткин. Большевистские светила захотели вдруг доказать материальную причину гениальности. Результат был определён заранее: гениальность, это вовсе и не дар божий, а простое состояние какого-то подкоркового клеточного слоя.

Еврейская электронная энциклопедия именует этого Багрицкого русским поэтом «серебряного века». Ну, оно и понятно, русские поэты непременно рождаются от Годеля Мошковича Дзюбана и Иты Абрамовны Шапиро. Это ещё Александр Куприн заметил: «…каждый еврей родится на свет божий с предначертанной миссией стать русским писателем».

Понятно, что Эдуард Годелевич, подросши, стал Эдуардом Георгиевичем Багрицким. Национальность свою он упорно игнорировал, видно, давила всё же на него «предначертанная миссия». Доходило до нелепостей — вот заполняет он официальную бумагу, после чего его восьмилетний сын обретёт статус гражданина. Доходит до пункта о национальности. «Мой сын — чех», — говорит Эдуард Годелевич молоденькой регистраторше. «Какой же он чех», — та недоверчиво переводит глаза с отца на сына. — «Ну что же я могу поделать! — невозмутимо отвечает Багрицкий. — Не могу же я писать, что сын итальянец, если он не итальянец, а чех».

Поэты, писатели, художники под псевдонимами и сделали «серебряный век». Теперь это считается верхом духовного содержания предреволюционной эпохи. Но это не бесспорно. Николай Харджиев, например, историк русского авангарда, лично знавший Малевича, Татлина, Филонова и вообще едва ли ни всех ключевых героев русского искусства и литературы XX века, считал так: «Сейчас кое-кто пытается назвать начало века Серебряным веком русской поэзии. Это миф, выдумка, очень глупая. Это определение принадлежит поэту-символисту Пясту, который применил это к поэтам второй половины XIX века — Фофанов и другие. В то время, как это был упадок поэзии, упадок вплоть до символизма, после шестидесятых годов».

Так что принадлежность к выдуманному Серебряному веку не всегда является гарантией величия, это удостоверение может оказаться и фальшивым.

Впрочем, оставим это прозрения на совести знающего это дело изнутри Николая Харджиева.

Дальше я хотел бы сказать о безнравственности. Русская история продемонстрировала нам насколько кошмарными могут быть последствия безнравственности и аморальности, когда они вдруг берут верх над честью и благородством. Бунин считал Ленина «нравственным уродом от рождения», профессиональный врач и бывший соратник Троцкого Григорий Зив констатировал: «Троцкий морально слеп. В нём был натуральный физиологический дефект. То, что в английском языке именуется “моральное безумие”. Его головной орган для любви и симпатии атрофировался ещё в утробе матери». И вот, когда эти безнравственные чудища взяли в России верх, тогда-то и начался беспримерный кровавый кошмар. Безнравственность сделала убийство и людоедство простыми средствами достижения порочных целей. Не сдерживаемые нравственным инстинктом, они, эти чудища, сделали ужас душегубства единственным средством достижения своих, тщательно оберегаемых от разгадки, замыслов. Об этих-то тайных видах тогдашних организаторов величайшей смуты я и прочитал в поэме Эдуарда Багрицкого «Февраль». Похоже, неконтролируемый приступ злобы заставил его проговориться о главном содержании своего времени, с которым он был, похоже, в доверительных отношениях.

И Господа Бога они убивали лишь потому, что только он ещё оставался гарантией морального здоровья русского народа. Потом Бога не стало, и народ пошёл в разнос. Его история стала историей безумия и бесчестья. Никогда русские люди не убивали друг друга с таким вожделением и азартом. Вся история революции это и есть картина морального безумия, которым заразилась целый народ.

Открывшуюся мне тайну в поэме Багрицкого «Февраль» я объясню позже, а пока несколько слов об авторе её.

Эдуард Георгиевич, а также и Григорьевич был великолепной частью своего времени. Это был материализовавшийся сгусток эпохи убийственной безнравственности и бесчестья.

С юности его отличала болезненная похоть, принимавшая небывалые дотоле формы. Был он усерднейшим клиентом публичных домов, обычным делом было взять там одну проститутку на двоих или троих, из экономии.

Был он ещё и кокаинист, пил запоем. В выборе напитков не стеснялся, пил всё, вплоть до одеколона и денатурата.

На одной поэтической угарной вечеринке он, например, выкинул следующий номер. Поспорил на литр самогона, что может во время полового акта при всех присутствующих читать вслух стихи Пушкина и что голос у него при этом даже и не дрогнет. Почему ему показалось, что для такого паскудства подойдут именно стихи Пушкина, а не его собственные? И тут же с некой охочей до таких забав богемной творческой дамой привёл в исполнение то, что было обещано. Свидетель этого сеанса культурного досуга дегенератов утверждает, что парочка не была отгорожена от присутствующих даже ширмой. Русская опустившаяся женщина, фаллос, со следами ритуальной обработки местечковым мохелем, и стихи Пушкина, ведь должна была о чём-то говорить эта мерзкая инсталляция.

К смерти отца своего отнёсся вполне наплевательски, соболезнующих остановил вполне бездушно: «Ну, да что там, старик перекинулся, только и всего».

Тут же после похорон отправился на какую-то вечеринку, вероятно, в духе описанной выше.

Вся его биография придумана им самим, литературные прилипалы только скроили и раскрасили её по готовым лекалам. Его называли то Франсуа Вийоном из Одессы, то Денисом Давыдовым гражданской войны…

Но уже в 1935 году против легенды о Багрицком восстал тот же Н. Харджиев, тесно общавшийся с семьей поэта ещё со времени жизни в Одессе и разбиравший его архив после смерти. «Живой Эдуард был чрезвычайно мало похож на канонизированное ими чучело, — говорит он, например, в письме литераторше Н.В. Новицкой. — Он был ленив, лжив и притом самый неверный друг в мире…».

«Был совершенно аморальным человеком в отношении к людям. Не было ничего запрещённого, внутренне недозволенного», — вторит другой знаток его натуры.

Даже мелкие детали его быта тоже складываются опять в нечто совершенно неприглядное. Не любил умываться. В Москве жил вполне комфортно, в его квартире была ванна с газовой колонкой, но за несколько лет купался он в ней всего два раза. Жена по у трам вытряхивала перхоть даже из его исподнего. И был омерзительный невыветриваемый дух. Этакий Мойдодыр из Одессы. Под носом всегда висела капля. Знакомые обычно говорили ему: «Эдя, вытри каплю».

Несколько красит его то, что он коллекционировал собак, но и собаки его не любили.

Почему именно «Февраль» назвал он свою последнюю поэму, которая воспринимается теперь как его завет нынешним почитателям, а больше — продолжателям тех давних смутных дел. В этой поэме с необычайною и яростною силой воспета им та ненависть, которая вооружает безнравственного человека для безнравственных целей. Эта ненависть и теперь является руководством к действию, она никогда не исчезала в России, а становилась только наглее и безоглядней. И наложила свой мрачный отпечаток на историю народа. «Тень смертная», так именуют этот оттенок исторического бытия библейские тексты.

Созданный богатырём, но утративший вдруг все свои силы от астматического недуга в крайней форме, Багрицкий продолжал всё-таки одеваться в некое подобие мундира, купил на барахолке серебряные шпоры, воображал себя не то чекистом, не то армейским комиссаром. И вот каким видел он себя, отправившегося во главе немилосердного отряда, едущего в грузовике убивать и резать спящих невинных граждан ненавидимой им страны:

Моя иудейская гордость пела,

Как струна, натянутая до отказа...

Я много дал бы, чтобы мой пращур

В длиннополом халате и лисьей шапке,

Из-под которой седой спиралью

Спадают пейсы и перхоть тучей

Взлетает над бородой квадратной...

Чтоб этот пращур признал потомка

В детине, стоящем подобно башне

Над летящими фарами и штыками

Грузовика, потрясшего полночь...

Это из той самой поэмы «Февраль». Кого-то до черезвычайности знакомого напомнил мне вдруг этот страшный и беспощадный детина. Погодите, да ведь это же вылитый мессия богоизбранного народа, каким он описан уже в ветхозаветных текстах трёхтысячелетней давности: «Как прекрасен царь-Мессия, происходящий из дома Иудина. Он опоясывает свои чресла, выступает и повелевает начать битву против его врагов, и побивает их царей и начальников, и нет столь могущего, кто бы мог выстоять против него. Горы он обагряет кровью своих избитых врагов; одежды, обагрённые их кровью, подобны гроздьям пурпурного винограда...».

Багрицкий только переложил эти тексты на новый революционный лад. И это гениально, конечно. Это новейший завет наступившего окаянного времени.

И указал он своё точное место в этой заварушке. Ну, может, и не лично своё, а Троцкого, например, сверх меры одержимого «иудейской гордостью». Который готовился уже занять вакантное место мессии и видит врага в каждом расово чуждом ему россиянине. Троцкого, который воздвигнет скоро горы из трупов и пустит реки крови по земле, опять показавшейся библейскому народу землёй обетованной. Или, по крайней мере, пустыней, через которую лежит путь к обладанию богатствами мира. И тут можно угадать весь смысл того исторического февраля. Тут начинаешь думать невольно, не есть ли и этот «Февраль» часть того ветхозаветного плана, которому уже тысячелетия: «Господь отомстит за нас скопищам Гога. В оный час будет сокрушена сила народов; они будут как корабль, на котором сорваны снасти и сломана мачта, так что нельзя уже на ней поднимать парусов. Тогда Израиль разделит между собою сокровища народов — великую массу добычи и богатств, так что даже если среди него окажутся хромые и слепые, и те получат свою долю».

Свобода русская прорастала тогда на почве, густо сдобренной местечковыми настроениями. Этим февралём всё и должно было закончиться по логике, внушённой народам России из черты оседлости. Местечковый люд получил свои права, поставил над собой Временное правительство во главе с выкрестом Александром Керенским. Русский и другие народы как будто не потеряли своих надежд. Им, к тому же, обещано было участие в управлении своей судьбой через общенародных делегатов Учредительного собрания. Как будто и волки сыты, и овцы почти целы. Революция в одной отдельно взятой стране совершилась. Можно было бы жить дальше. Вместе. Со своими национальными заморочками и своими представлениями о вечно недостижимом счастье, которое обещал бессмертный призрак свободы.

Это я так думаю, но у ненависти пределов нет, черта оседлости переместилась в пределы кремлёвских стен, но ярости у певца и вдохновенного теоретика всесжигающей ненависти не убавилось. Программу расовой чистки России, которую угадал Эдуард Багрицкий в революции, излагает он символически, но вполне доходчиво. Тут опять надо внимательно читать его заключительную поэму. Продолжение русского апокалипсиса видится ему в привычном для полового извращенца фаллическом духе.

Для начала он помещает русскую очаровательную девушку, которую надо понимать, как образ России, в паскудное место борделя. Тут вспоминается и Эльдар Рязанов со своей провокацией в фильме «Небеса обетованные», там Россия у него — помойка, где по ошибке вынуждены жить святая Фима и прочие скрипачи и пианисты. Но не о Рязанове речь, имя им — легион. Далее в поэме Багрицкого изображён восторженный половой акт, восторженный исключительно со стороны лирического героя, поскольку он грубо насилует недоступную ещё недавно чудесную женщину. В предварительных описаниях он изо всех сил втолковывает своему читателю, что это именно русская женщина, что это символ — он насилует саму Россию: «…я вижу рыжие волосы, сине-зелёный глаз…».

Я ввалился,

Не стянув сапог, не сняв кобуры,

Не расстёгивая гимнастёрки,

Прямо в омут пуха, в одеяло…

Я беру тебя за то, что робок

Был мой век, за то, что я застенчив,

За позор моих бездомных предков,

За случайной птицы щебетанье!

Я беру тебя, как мщенье миру,

Из которого не мог я выйти!

Принимай меня в пустые недра,

Где трава не может завязаться, —

Может быть, моё ночное семя

Оплодотворит твою пустыню.

Почему в недрах женщины должна завязаться именно трава, после того, как он оросит его своим «ночным семенем», он не объясняет. Читал ли при этом герой его поэмы стихи Пушкина, не сказано, а было бы у места. И отвратительная капля из носу сгодилась бы для этой чаши вселенской низости.

Вот такой мерзостью предстала вдруг передо мной вся та революция, которую считал я ещё недавно превосходнейшей частью своей истории. О которой сто лет спорим, околпаченные и неразумные.

А разумные, они и теперь всё понимают так как надо, и ничуть не стесняясь при том, никак не пугаясь открывшейся бездны.

Вот некий Дмитрий Зильбертруд, опять же выступающий под псевдонимом — Быков, родившийся с той же миссией, и подхвативший у Багрицкого знамя лютой ненависти к России. Он всё понимает так, как надо, он мысленно присоединяется к насильнику: «Тут ревность, месть и зависть как основа революционного мировоззрения. Это замечательно всё сделано. Ну, там, где он (герой поэмы) борется за обладание своей возлюбленной, революция даёт ему это обладание». И Пастернака припечатал к этому непотребству: «Отсюда наша ревность в нас И наша месть и зависть». Похоже, пора бы законодательно уже запретить некоторым унижать высокое ради пакостного краснословия.

И ещё один разумник — М.Д. Шраер, издавший в Америке книжку «Русский поэт / Советский еврей: Наследие Эдуарда Багрицкого» (Мaxim D. Shrayer. Russian Poet / Soviet Jew: The Legacy of Eduard Bagritskij. Lanham & Littlefield. 2000). Вот как он пишет о той же дикой низости, которую Багрицкий сделал непререкаемым символом революционной справедливости и судьбы России. Этот символ кажется ему идеальным: «Отдавая должное выдающейся роли Багрицкого в русской поэзии, я хотел бы особо выделить его вклад в сокровищницу еврейской мысли. Несбывшееся пророчество финала поэмы “Февраль” свидетельствует о глубоком понимании Багрицким сути исторической и духовной миссии евреев. Читая заключительный монолог главного героя, невозможно не уловить библейские интонации, библейскую образность, восходящую, главным образом, к “Книге пророка Исайи” <...> Очевидно, что Багрицкий не был проповедником иудейского мессианства в обычном его понимании. Его универсалистское видение судьбы еврейства, как оно выразилось в концовке “Февраля“, можно сформулировать следующим образом: евреи являются постоянным источником живительной энергии человечества, и их рассеянные гены выживут в детях ассимилированных евреев. Менее чем за десять лет до Холокоста в романтической идеологии Багрицкого извечная иудейская идея о божественно избранном народе соединилась с недолговечным советским идеалом, рисующим евреев, живущих в гармонии — среди других народов».

Из этого тарабарского текста, претендующего, конечно, на истину в последней инстанции, можно понять одно: гармония в отношении к русскому народу, означает вечное насилие над ним. Бред, скажете вы, но ведь это исполнилось неистовыми усилиями романтиков недавних реформ — Гайдара, Чубайса, а ещё раньше — Ленина, Троцкого, Бухарина и дикой орды их подручных… Да и нынешняя Россия не избавлена от действия поэтических прозрений Мойдодыра революции из Одессы… И в том непомерная для нас цена его пророчества…
Автор Евгений Гусляров

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив