Три процента

paul_atrydes — 19.12.2021 Нет, речь пойдёт не о вкладах в сберегательной кассе советских времён. Речь пойдёт об известной фразе «из мужчин 1923 года рождения к концу войны остались в живых лишь 3 процента» (год или годы в разных статьях могут меняться). В эфире рубрика им. И. Петрова «Служба потерянных цитат».

Само по себе выражение как бы отдаёт каким-то разоблачительно-перестроечным душком, но, как верно заметил коллега harding1989, данная фраза имела хождение ещё в глухом застое и персонаж фильма «Аты-баты, шли солдаты» узнал о ней из газеты.

И действительно, данные сведения неоднократно появлялись в советской печати с середины 70-х годов, даже в качестве эпиграфа к стихам, которые так и назывались – «Три процента» (первая публикация в пятом номере журнала «Новый мир» за 1975 год).

А всё началось с того, что агентство печати «Новости» в соответствии с указаниями ЦК партии подготовило «наш ответ Чемберлену». В роли Чемберлена выступала шумиха на Западе в связи с выходом нового произведения А.И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Ответ включал в себя три статьи для публикации в зарубежной прессе. В одной из них, за авторством Ю.В. Бондарева, и были озвучены пресловутые «три процента». Ниже приводится полный текст статьи, курсивом выделены места, не вошедшие в советские публикации (газета «Советская культура», проверено по журналу «Спутник», № 4, 1974 г.).

* * * * *

Ю. БОНДАРЕВ

«Архипелаг Гулаг» Солженицына — не повесть, не роман, следовательно, не раскрытие правды через художественную истину, если говорить о литературных средствах выражения. Сам автор называет свой труд «опытом художественного исследования». Это публицистические очерки, претендующие на познание целого пласта истории советского общества, что предполагает выявление реальных событий прошлого посредством фактов, документов, заявлений очевидцев при отсутствии всякого вымысла.

Разумеется, воссоздание исторической реальности имеет индивидуальный оттенок, а абсолют (правда) складывается из множества, из суммы индивидуальных истин.

Признаюсь, лично я преклоняюсь перед живым фактом, как перед свидетельством и не трансформируемой памятью. Начиная работу над романом или киносценарием, с жадной надеждой переворачиваю груды документальных книг, архивных материалов, ищу встреч с разными людьми самых разных положений и профессий. При этом каждый раз спрашиваю себя: зачем? Ведь все, что хочу написать, во мне, в моем жизненном И душевном опыте.

И все-таки, черт возьми, меня почему-то мучают поиски индивидуальных истин — а, может быть, таким образом удастся нащупать свежий характер, свежее явление? Они, эти истины, порой никак не совпадают, порой рассерженно противоречат друг другу. Они подчас выглядят простыми и ясными, подчас наряжаются в модные современные платья,словно бы кокетливая и красивая женщина, подчас предстают, как нерушимая и скучная формальная логика, подчас, как умиленное всепрощение всему и вся в нашем прошлом.

Господи, где же подлинное? Где абсолют?

Так, или иначе, после размышлений и сопоставлений приходишь к выводу: оно, подлинное есть — человек в истории и история в человеке. Но здесь необходимо и еще одно условие, еще один важный инструмент: душевный опыт писателя. Его позволил бы я сравнить с объективным сейсмографом, точно улавливающим естественные земные толчки, а не подрагивание пола от проезжающих под окнами машин.

Аксиомально и другое: какое бы исследование о Второй мировой войне не писал художник или историк, он не имеет права выпускать из сознания 56 миллионов погибших в Европе и Азии, среди них — 20 миллионов советских людей и 6 миллионов евреев, сожженных в крематориях концлагерей нацистами. Эти невиданные жертвы мировой трагедии должны быть как бы камертоном нравственности писателя. История войны немыслима без факта. Факт вне истории мертв. В противном случае он напоминает даже не любительскую фотографию, а тень фотографии, не мгновение правды, а тень мгновения. Вот именно эта зловещая и размытая тень то и дело возникает на страницах книги Солженицына, едва лишь он по ходу дела обращается к исследованию Второй мировой войны.

Сражение под Сталинградом, где мое поколение восемнадцатилетних получило первое крещение огнем, где в кровопролитных боях мы повзрослели и постарели на 10 лет, было, как известно, окончательным переломом военных событий в России. Тяжелейшее это сражение стоило дорого и нашей стране, и моим сверстникам, и мне. Слишком много братских могил оставили мы вблизи Волги, слишком многих мы не досчитались после победы. На высотках Дона в пыльные и знойные дни июля и августа, когда солнце пропадало в смерчах разрывов, нас держала в траншеях и ненависть, и любовь. Ненависть к тем, кто пришел к нам из далекой Германии, чтобы уничтожить нас как государство и нацию, и вместе с тем нашу любовь к тому, что называется на человеческом языке матерью, домом, школьным московским катком, исполосованном лезвиями коньков, скрипом калитки где-нибудь в Ярославле, зеленой травой, падающим снегом, первым поцелуем возле заваленного сугробами крыльца. На войне самые неистребимые чувства человек испытывает к прошлому А мы воевали в настоящем за прошлое, которое казалось неповторимо счастливым. Мы мечтали, мы хотели вернуться в него. Мы были романтичны — и в этом была чистота и вера, что можно определить как ощущение родины.

Под Сталинградом, в Сталинграде и в районе Сталинграда, что известно мне не только по документам, главным образом воевали молодые 1922, 1923, 1924 года рождения, десятки тысяч людей. И это они отстояли Сталинград, и это они после обороны города перешли в наступление.

Именно они были «цементом фундамента» Сталинградской победы, а не штрафные роты, как пишет об этом Солженицын. Последняя перепись населения Советского Союза выявила цифру: от этих поколений осталось 3 %. Да, многие и многие пали тогда на берегах Волги. Поэтому, думая о своих сверстниках, погибших в битве под Сталинградом, я не могу не сказать: Солженицын допускает злую и тенденциозную неточность, которая оскорбляет память о жертвах названных мною поколений.

Если еще далее уточнять, то приказ № 227 «Ни шагу назад!» был прочитан нам в августе месяце 1942 года после оставления советскими войсками Ростова и Новочеркасска. Все мы знали его решительность и суровость, но в то же время, как это ни покажется кому-нибудь парадоксальным, испытывали одинаковое чувство: да, хватит отступать, хватит! До каких пор можно отходить и сдавать города?.. В те дни решался вопрос «быть или не быть», решался исход войны.

Кроме того — приказ «Ни шагу назад», в котором впервые было сказано об образовании штрафных рот, родился на свет и дошел до армии в августе месяце, когда немцы уже были на ближних подступах к Сталинграду, на расстоянии одного-двух танковых переходов. Так за какой же срок можно было создать энное количество штрафных рот, которые — по Солженицыну — стали «цементом фундамента» Сталинградской победы? И могли ли они, штрафные роты, сдержать натиск танковой армии немцев, сосредоточивших, кроме того, до 20 пехотных дивизий на ударных направлениях? Должен сказать, что штрафные роты, оснащенные легким оружием, вообще не в силах сдержать (да это и смешно) какое-либо более или менее серьезное наступление — сдерживали армии, дивизии, полки. Вот они-то и становились «цементом победы».

Для меня, прошедшего через Сталинградское сражение, как-то дико и недобросовестно выглядит подобное исследование одной из героических и крупнейших битв, решающей не только судьбу России, но и других народов. Что это — намеренное искажение истины?

Теперь несколько замечаний по поводу небезызвестного генерала Власова, о котором пишет Солженицын с явным сочувствием, наделяя его чертами «выдающегося», «настоящего» человека, антисталинца, защитника русского народа.

По всей обнаженной сути Вторая мировая война была сурова и жестока, и половинчатого измерения в смертельной борьбе не было. В непримиримом столкновении враждующих сторон все измерялось категориями «да» и «нет», «или — или», «быть или не быть». Это относилось и к судьбе Советского государства, к судьбе России и к судьбе каждого человека в отдельности. Подобно бедствию и горю война нравственно объединяет людей, готовых защищать, отстаивать свой уклад жизни, своих детей, свой дом, но война объединяет людей и безнравственно, если эти люди вторгаются на чужую землю с целью порабощения и захвата ее. Стало быть — сталкиваются нравственность и безнравственность, не говоря уже о политической стороне дела.

Измена, двоедушие или предательство общности людей в моменты обостренной борьбы всегда безнравственны. Человек, предавший в тяжкие для народа дни землю отцов, предает в конце концов и самого себя. Он становится духовным самоубийцей. Он опустошает собственную душу и превращается в живой труп, какими бы политическими мотивами он ни прикрывался. Примеров этому в истории немало.

В связи с последним романом «Горячий снег» и кинофильмом «Освобождение», в которых речь идет и о генерале Власове, я переворошил многие документы и выслушал многие мнения несхожих людей, знавших когда-то этого человека в быту и на войне. Каков же я сделал вывод? Власов был человеком высокомерных манер, честолюбив, обидчив, с карьеристскими наклонностями, «службист», выражаясь солдатским языком. Он не очень любил общаться с солдатами, не любил часто бывать на обстреливаемом снарядами наблюдательном пункте. Он предпочитал глубокий блиндаж командного пункта, подземный свет аккумуляторных лампочек, уют временных квартир, где располагался удобно, сыто, даже несколько аристократично.

Военачальник средних способностей, он не обладал острым тактическим мышлением, как, например, генерал Ватутин, но так или иначе звезда удачи светила ему по началу войны — в боях под Перемышлем и под Москвой. И, видимо, тогда казалось Власову, что успех будет сопутствовать ему постоянно и непреложно: он чересчур одержимо желал его.

Но окружение и разгром 2-й ударной армии, которой он командовал на Волховском фронте в 1942 году, представились мнительному Власову бесславным концом карьеры, закатом счастливой звезды — и он сделал роковой шаг. Ночью, бросив еще сражавшиеся части, он вместе с адъютантом пришел в деревню Старая Полисть, раскрыл дверь первой же избы, занятой спящими немецкими солдатами, и сказал: «Не стреляйте, я — генерал Власов!» Так это было в реальности.

Однако же Солженицын трактует сдачу в плен и измену Власова, как сугубо осознанный антисталинский акт: мол, Власов за совершенное предательство денежного куша не получил, а сделал это по твердому политическому убеждению, не согласный с деятельностью Сталина. Я легко предполагаю, конечно, что данные сведения Солженицын почерпнул и тщательно запомнил из немецких листовок (их читал и я на фронте) или же из брошюрки самого Власова (мы ее тоже иногда находили на полях войны), где генерал объяснял свою сдачу в плен неприятием политики Сталина в 1936-1937 годах и т. п.

Но, позвольте же, если в трагические годы, расчистившие дорогу карьере Власова, он, Власов, знал, понимал и оценивал все убежденно, то почему все-таки он продолжал делать карьеру в 1940 и 1941-х годах, а не сдался в плен, скажем, под Перемышлем, в окружении под Киевом или, наконец, под Москвой? О, пожалуй, легче всего было бы перейти на сторону немцев под Киевом, не прорваться, так сказать, из окружения, остаться за чертой фронта. Тем более — активную военную инициативу в ту пору наращивал Гитлер, и немецкие танковые армии, таранами и клиньями рассекая советскую оборону, победно двигались в глубину страны. Не тогда ли имел возможность Власов, рыдая и посыпая голову пеплом, тоскливо всполошиться и обеспокоиться бытием русского народа — страдальца и предложить вспомогательные услуги Гитлеру? Нет, Власов под Киевом не сдался в плен. Нет, тогда звезда его карьеры еще не подернулась темным облачком; не потускнела на небосклоне, и он надеялся подняться на Олимп военной славы, сидя на белом коне честолюбия. Лишь в момент, когда белый конь споткнулся под ним и захромал на болотах Волховского фронта, Власов, вздрогнув от неудачи, рассчитано пошел на предательство и своей разбитой армии и своей родины, спасая себя, только себя, а не русский народ, с готовностью освободить его от Сталина, как прозрачно читается у Солженицына в его «опытах». Между тем Власов не смог сделать карьеру в советской армии и решил сделать ее на службе фашизму, омывая руки кровью и русских, и украинцев, и поляков. Добавляю: предательство, разложение личности, безнравственность от века живы только потому, что, камуфляжно прикрываясь знаменами апостолов, оправдывают себя, принимая то обличье страдальца за истину, то принимая лик «политического мессии». Деятельность Власова, отдающую малоароматическим свойством, решительно подтасовывает Солженицын под собственную концепцию, беззастенчиво приглашая из Леты генерала к сотрудничеству, предварительно надев на его главу терновый венец борца за справедливость.

Не могу пройти мимо некоторых обобщений, которые на разных страницах делает Солженицын по поводу русского народа. Откуда этот антиславянизм? Право, ответ наводит на очень мрачные воспоминания, и в памяти встают зловещие параграфы немецкого плана «ОСТ».

Великий титан Достоевский (его я люблю не меньше, чем Солженицын) прошел не через семь, а через девять «кругов жизненного ада» видел и ничтожное, и великое, испытывал все, что даже немыслимо испытать человеку (ожидание смертной казни, ссылка, каторжные работы, падение личности), но ни в одном произведении не доходил до национального нигилизма. Наоборот — он любил человека и отрицал в нем плохое и утверждал доброе, как и большинство великих писателей мировой литературы, исследуя характер своей нации. Достоевский находился в мучительных поисках Бога в себе и вне себя.

Чувство злой неприязни, как будто он сводит счеты с целой нацией, обидевшей его, клокочет в Солженицыне, словно в вулкане. Он подозревает каждого русского в беспринципности, косности, приплюсовывая к ней стремление к легкой жизни, к власти и, как бы в восторге самоуничтожения с неистовством рвет на себе рубаху, крича, что сам мог бы стать палачом. Вызывает также, мягко выражаясь, изумление его злой упрек Ивану Бунину, вызвавшему раздражение автора потому, что этот крупнейший писатель XX века остался до самой смерти русским и в эмиграции.

Но Солженицын, несмотря на свой серьезный возраст и опыт, не знает «до дна» ни русский характер и не знает характер «свободы» Запада, с которым так часто сравнивает российскую жизнь.

«Архипелаг Гулаг» мог бы быть «опытом художественного исследования», если бы Солженицын осознавал всякое написанное им слово и осознавая формулу: критерий истины — нравственность, а критерий нравственности — истина. Если бы он отдавал себе мужественный отчет в том, что история, лишенная правды, — вдова (хотя вдова имеет возможность выйти замуж, от нового брака часто не бывает детей.)

Любому художнику любой страны противопоказано длительное время находиться в состоянии постоянного озлобления, ибо озлобление пожирает его талант, и писатель становится настолько тенденциозным, что тенденция эта пожирает самую истину.


Справка отдела пропаганды ЦК КПСС по поводу материалов АПН в связи с выходом книги А.И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ»

12 февраля 1974 г.
Секретно

ЦК КПСС

Материалы АПН, подготовленные в соответствии с решением ЦК КПСС «О разоблачении антисоветской кампании буржуазной пропаганды в связи с выходом книги Солженицына «Архипелаг Гулаг» (№ Ст-108/4с от 4.I.74 г.), были широко распространены по каналам агентства в странах Западной Европы и Северной Америки. В частности, статья Ю. Бондарева напечатана в газете «Нью-Йорк таймс» 27 января 1974 г.

Зам. зав. Отделом пропаганды
ЦК КПСС Р. Косолапов

Зав. сектором Отдела Б. Александровский

[РГАНИ] Ф. 51 Оп. 67. Д. 134. Л. 22. Подлинник.

Аппарат ЦК КПСС и культура. 1973—1978. Документы : в 2 т. Том 1. 1973—1976. М., 2011.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив