Столько насилия, сколько вы сможете его проглотить

abstract2001 — 11.11.2010 Менее эмоционально, менее отрывисто, более четко и осмысленно, чем я вчера писала о том же.

Станислав Львовский / 9 ноября
Столько насилия, сколько вы сможете его проглотить

Текст этот пишется по горячим следам того, что произошло с журналистом Олегом Кашиным, поэтому он получится, наверное, несколько более эмоциональным, чем следует. Говорить о том, что происходит в России с государственным и негосударственным насилием, вообще хорошо было бы по какому-то другому поводу. Еще лучше, если бы такого повода не было и не было бы нужды об этом говорить вовсе. Есть, однако, ощущение, что говорить нужно, и именно сейчас, когда проблема насилия и управления им предъявлена нам настолько ясно, что игнорировать ее довольно трудно — хотя некоторым удается. В обычные дни сюжеты, связанные с насилием — не только против журналистов и гражданских активистов, — общество либо вытесняет, либо даже одобряет, пусть и отчасти.

Нападение на Кашина — одно из самых заметных в ряду очень похожих. Навскидку: только за последние дни пострадали Константин Фетисов в Москве, Анатолий Адамчук в подмосковном Жуковском и Сергей Михайлов в Саратове. Однако, на самом деле, то, что произошло с Олегом Кашиным вписано в куда более широкий контекст, включающий в себя, даже если ограничиться последним месяцем, и недавнее убийство двенадцати человек в станице Кущевская, и угрозы Рамзана Кадырова в адрес Германа Садуллаева, и широкую общественную поддержку Фонда «Город без наркотиков», и нападение на Александра Ерошенко, — и многие другие случаи, менее громкие, не привлекшие внимание публики и даже информационных агентств.

Уровень насилия вообще, в целом, что бы это ни означало, в России чрезвычайно высок. В частности, показатель молодежной смертности от насильственных причин (учитывается только interpersonal violence) самый высокий в Европе: в возрастной группе 10–29 лет он составляет 15,85 на 100 тысяч человек. У ближайшего соседа, т.е. у занимающей второе место Албании, показатель заметно меньше — 11,20 на 100 тысяч. В эту статистику не включены потери в военных действиях и прочее, она иллюстрирует всего лишь уровень бытовой агрессии. Однако это только верхушка айсберга. Его основание — склонность общества в целом к поиску простых решений, связанных с насилием. Так, например, согласно результатам прошлогоднего опроса «Левада-Центра», в общей сложности за восстановление смертной казни выступает 53% населения (из них 16% — за расширение ее применения по сравнению с практикой начала 1990-х годов). На самом деле, для того, чтобы эту склонность заметить, не обязательно обращаться к статистике и демографии, — достаточно ежедневно читать блоги или газеты. Одни возводят этот запрос на насилие к «лихим 90-м», другие, напротив, считают его результатом «путинского десятилетия», третьи ищут корни в советском периоде. Вне зависимости от моего личного отношения к этим точкам зрения — а мне ближе третья — очевидно, что запрос такой существует.

Обращен он, по крайней мере пока, в основном, к государству. Иначе он формулируется как желание «сильной руки» и «порядка». Однако вот тут начинаются разного рода сложности. Во-первых, это, конечно, запрос на насилие вчуже, всегда направленное не на запрашивающего, а на других. Граждане РФ мало чем готовы пожертвовать из собственных реальных свобод ради обеспечения чаемого порядка. Другое дело, что свобода выражения, к примеру, не представляется обществу такой уж ценностью, — но как только дело доходит до свобод более прагматического толка, ситуация меняется довольно быстро. Во-вторых, субъект, к которому этот запрос обращен, выполнить его не хочет — или не может, — и это вызывает желание осуществить такое насилие самостоятельно, — пусть даже не в отношении тех, на кого оно, это желание, изначально обращено. Да и сам факт существования этого самого субъекта, которому следует предъявлять запрос, не так очевиден, как кажется. Об этом, собственно говоря, и пойдет речь.

Здесь нам придется вернуться к нападению на Кашина. Если отбросить бытовую версию, которая, право, представляется довольно невероятной, остается один вопрос: частным или государственным является заказчик? Ответить на него трудно — и вот почему.


В 1973 году на семью А.Д. Сахарова было совершено нападение. Нападавшие назвались членами пропалестинской организации «Черный сентябрь», дело ограничилось угрозами. Конечно, арабских террористических организаций в СССР не существовало и тогда можно было с уверенностью утверждать, что за всей историей стоял КГБ. Сахаров и 1973 год здесь всплыли и к тому, что вообще-то органы госбезопасности никогда не брезговали осуществлять насилие или угрожать им от лица подставных лиц, формально не инкорпорированных в систему. Скажем даже шире: в сталинские времена, бывало, требовалось отмазаться задним числом, и тогда под нож отправляли ежовых и абакумовых, предварительно объявив их агентами иностранных разведок или просто врагами народа. В типологически более близкие нынешнему режиму брежневские времена изредка по тем или иным причинам возникала необходимость отмазаться непосредственно в момент исполнения, пусть и чисто формально: несуществующий «Черный сентябрь» именно из этой серии. Практика таскать каштаны из огня чужими (как бы) руками существовала в рамках репрессивной советской системы очень давно — и система нынешняя несомненно ее унаследовала. Однако, мне представляется, что сегодня дело обстоит гораздо серьезнее, и проблема действительно, как говорится в эмоциональном обращении редакции русского Forbes, является системной.

Проблема эта называется исчезновением и распадом государства при отсутствии общества. Низовых гражданских структур в России (почти) не существует, а те, что существуют, подвергаются в лучшем случае шельмованию, а в худшем — открытому подавлению. Мне бы очень хотелось разделить позитивный взгляд на проблему, изложенный Андреем Лошаком, но не получается. Описанные им гражданские структуры имеют более или менее ситуативную привязку и не могут подменить собой отсутствующее государство. То есть, в принципе, конечно, могут — если дать им достаточно времени и обеспечить сколько-нибудь сносные условия для развития. Проблема, однако, в том, что государства «Российская Федерация» уже в довольно значительной степени не существует. За последние несколько месяцев я прочел довольно много текстов — в блогах и медиа, — смысл которых сводился именно к этой нехитрой констатации. В одном из них (не могу найти ссылку) говорилось о том, что пора перестать исходить из того, что властные структуры РФ заботятся об общественном благе. В других отсутствие государства более или менее прямо констатируется. Я и сам писал об этом в предыдущей колонке.

Поставленный выше и занимающий сейчас многих вопрос о том, являются ли прямым заказчиком нападения на Кашина государственные или частные структуры, некоторым образом, не имеет смысла. Просто потому, что смысл терминов «государственный» и «частный» в текущей российской ситуации вообще чрезвычайно размыт: это относится не только к насилию, но и к сугубо экономическим реалиям. Государственным или частным является «Газпром»? А «Роснефть»? А «Лукойл»? Процесс, который мы наблюдали в течение путинского десятилетия — и продолжаем наблюдать по сей день, — состоит в обмене административных активов, осознаваемых властью как избыточные или просто не слишком ценные, на лояльность (материальные активы в России как правило являются производными от административных). В число этих избыточных с точки зрения властного центра активов попала и монополия на насилие.

Нельзя сказать, что этот процесс характерен только для нынешнего режима. Он происходил в том или ином виде в 1990-е — ему обязаны своим возникновением корпорации, которые мы называем Татарстаном, Башкортостаном, Москвой и Калмыкией. Он имел место, видимо, и в советские времена — достаточно поинтересоваться тогдашним устройством, к примеру, Узбекской ССР. Однако только в последнее десятилетие этот процесс приобрел действительно системный характер — несмотря на то, что «байства» в Москве и других регионах были недавно более или менее показательно ликвидированы. Изменились только принципы образования корпораций, на смену региональным пришли другие, в том числе сословные, — но не суть происходящего. Центр отдает новым корпорациям — МВД, ФСБ, РЖД, «Газпрому», «Нашим» (или напрямую футбольным фанатам), мэрии Химок, или, как показывает условный приговор Егору Бычкову, даже Фонду «Город без наркотиков» — право осуществлять насилие в обмен на лояльность или в обмен на помощь в обеспечении такой лояльности со стороны других корпораций или граждан.

Результатом этого процесса оказывается то, что властный центр приобретает все более символическое, хрупкое значение. По сути, он остается властным центром до тех пор, пока акторы, которым было делегировано право на насилие, согласны считать его таковым — или до тех пор, пока он худо-бедно справляется с арбитражем. С другой стороны, количество насилия постоянно растет, поскольку процесс передачи полномочий довольно быстро принимает неуправляемый характер, — что мы, собственно, сегодня и наблюдаем. С третьей — соответствующий запрос со стороны общества также интенсифицируется. Это естественно в ситуации возрастания опасности, с которой социум сталкивается на повседневном уровне: даже если общее количество насилия не растет (как это померить?), количество разного рода транзакций с применением насилия или угрозы насилия увеличивается. При этом находиться они могут в диапазоне от визита на дом медсестры, угрожающей забрать в приют ребенка, если вы откажетесь от прививок, до встречи с гопником или милиционером на улице.

Все это, оказываясь постоянным фоном жизни, лишает людей ощущения безопасности, порождает восприятие структур, маркируемых как «государственные» или «властные», в качестве «Чужого» — не потому, что насилие обязательно исходит от них, но потому, что уже не совсем понятно, в каких отношениях находятся гопник в подъезде с милиционером на улице. Первый отнимает телефон и бьет сразу, а второй сначала проверяет документы — велика ли разница? Правительство же, пытаясь канализировать запрос на насилие посредством пропаганды, только усугубляет дело: можно врать все время некоторым людям и всем людям — некоторое время, но нельзя врать всем постоянно. Общество оказывается поставленным в ситуацию не просто перманентной и неопределенной, но и тотальной угрозы: опасность исходит и от милиционеров, и от бандитов, и от прокуратуры, и от рейдеров (непосредственный опыт), и от «наркоманов», и от «педофилов», и от «западных разведок», и от «Саакашвили», и от «экстремистов» (пропаганда), и один бог знает от кого еще. Насилия можно ждать отовсюду, все опасны, кроме членов семьи или людей, входящих в самый близкий круг социальных контактов. В пределе, когда «нервы не выдерживают», реакция на такое положение вещей дает войну всех против всех. Эта же ситуация неопределенности и ощущения эскалации насилия тесно связана с неспособностью к самоорганизации и коллективному действию. Итогом торговли насилием неизбежно оказывается, таким образом, рост производства хаоса.

Несмотря на то, что явление это, как уже было сказано выше, не новое, мне кажется, что чрезвычайно важное значение здесь имеет война на Северном Кавказе (а до того — война в Афганистане, но это совсем отдельный разговор). Написано об этом довольно много — и о том, какую роль первая чеченская кампания сыграла в размытии границ допустимого в российском обществе (я полагаю, в частности, что и всплеском криминального насилия в 1990-е мы обязаны, в значительной степени, ей), и о том, что сам генезис нынешнего режима восходит к отказу Чечне в сецессии. Важно, однако, что именно кавказская политика российского государства в ультимативном виде выражает принцип «санкционирование насилия в обмен на лояльность». И это, конечно, именно то, что называется in my beginning is my end. Здесь лежат корни легитимности нынешнего режима — и здесь же лежит, по всей видимости, его конец: эта торговля не может продолжаться бесконечно. Право на насилие — конечный ресурс.

Кто бы ни оказался заказчиком нападения на Олега Кашина — АП или ФСБ, Владислав Сурков или Василий Якеменко лично, администрация города Химки или безвестный сетевой психопат — в конечном счете нападение это стало возможным из-за того, что, с одной стороны, общество в России живет надеждой на простые насильственные решения, которые принесут быстрый результат, а с другой — то, что осталось от государства, неспособно предложить альтернативу в виде решений сложных и ненасильственных. СССР на это также был неспособен — однако он держался монополией на принуждение, а также тем, что опосредовал все горизонтальные связи через вертикальную иерархию. Любые же структуры гражданского общества — и здесь я только в последнюю очередь имею в виду оппозиционные партии и общественные объединения, — которые имеют собственную повестку дня и предлагают собственные решения, пусть даже не по выходу из системного кризиса, а локальные, — любые такие структуры в лучшем случае игнорируются и/или отторгаются. Вышесказанное, разумеется, не следует понимать в том смысле, что я рассматриваю монополизацию насилия, то есть превращение нынешнего режима из авторитарного де-юре в авторитарный де-факто, как приемлемую альтернативу. История советского, а равно и многих других государств вполне убедительно продемонстрировала, что это путь в никуда.

Я очень надеюсь на то, что Олег Кашин поправится и останется собой прежним. Я очень надеюсь на то, что настоящие заказчики этой расправы будут найдены и наказаны — по существующему в нынешней России законодательству, каким бы недостаточным или несовершенным оно ни казалось. Я солидарен с той точкой зрения, что общественность должна чрезвычайно недоверчиво отнестись к тому, что будет предъявлено ей в качестве объяснений произошедшего. Я очень надеюсь, что случившееся с Олегом Кашиным заставит общество задуматься о несостоятельности насилия как инструмента решения каких бы то ни было проблем. О необходимости потребовать прекращения государственной практики торговли насилием в обмен на лояльность. О необходимости переучреждения государства, или точнее — мирного учреждения собственно государства взамен того, что у нас есть сейчас.

Я понимаю, что надежды на заключение русского пакта Монклоа, к сожалению, довольно призрачны. Но шанс, кажется, все еще есть.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив