СТИХИ ЛЕОНИДА БОРИСОВА

lucas_v_leyden — 20.08.2021 Из всех многочисленных воспоминаний о ленинградском писателе Леониде Ильиче Борисове (1897 - 1972) мне больше всего по душе те, что принадлежат перу И. Басалаева:

      "<�…> в дверях невысокий человек в тусклом пальто и шапке. Еще с порога он резко, быстро приветствует. На ходу раздевается и забрасывает хозяина камнями своих мыслей вслух. Не останавливаясь, он рассказывает обо всем, что его сейчас волнует, интересует, мучит.
     Его речь - это разорванная цепь обрывков каких-то снов, происшествий, видений наяву, небывалостей. Он их насаживает одно на другое с такой искусностью и упрямым правдоподобием, - что вы невольно поддаетесь его возбуждению и начинаете видеть и осязать его необыкновенные приключения. Это не экзотические видения поэта, не однообразие одержимого манией фанатика, не схематические фантазии философа-утописта. Нет. Это реальнейшие вещи, повседневнейшие явления трех измерений. Но они сместились, обменялись свойствами, сущностью, природой. Они говорят, двигаются, мыслят. Это и не бред сумасшедшего, ибо в них своя логика и чувство пространства и времени. Скорее - это предбред. У М. Горького в одном из рассказов ходит человек и видит позади себя паука. То же можно было сказать о словах этого незнакомца.
      Вот пример его рассказа.
      - Сегодня сижу за столом и вдруг вижу, открывается дверь, и в комнату вхожу я сам... - Он рассказывает об этом с явным удивлением и даже не иронизирует.
      Или такой:
      - Вчера утром в окно влетел жук. Летал, летал по комнате, сел на стол, похлопал себя по ж..., сказал: "Эх, дела, дела..." и улетел...
      Нам с Всеволодом <�Рождественским> пора идти обедать. Выходим все вместе. На углу Рузовской и Загородного незнакомый мне гость останавливается и, показывая на Обуховскую больницу напротив, говорит: "Вот куда скоро, скоро переселюсь". Торопливо целует Рождественского и уходит.
      Всеволод наклоняется ко мне и, улыбаясь, полушепчет: - Это поэт Леонид Борисов, - и добавляет: - Очень странный человек"¹.

      Странный человек родился в Петербурге 23 мая 1897 года. В автобиографиях советского времени он с удовольствием упоминает свое безупречное для этих лет происхождение: сын портного и горничной. В отличие от других несановитых предков, в массовом порядке возникавших у писателей 20-х годов, Илья Васильевич и Екатерина Фроловна неоспоримы: в адресных книгах Санкт-Петербурга они значатся еще с 1910-х. У отца были, среди прочего, клиенты из богемной среды, благодаря чему будущий писатель имел редкую возможность наблюдать, например, Блока, срочно нуждающегося в поправке воротника. Мать служила горничной в семье художника Шарлеманя, сын которого принимал участие в судьбе будущего поэта и даже, судя по одному из вариантов автобиографии², предлагал взять свою фамилию (очевидный намек на романтическую подоплеку в дальнейшем развития не получит).
      Систематического образования Борисов, судя по всему, не имел: из одной биографической справки в другую кочует упоминание о законченном гимназическом курсе - между тем, в неизданной автобиографии он сообщает:
      "Насколько помню, - никакого воспитания не получил. Правда мать родная и матушка крестная учили меня, что ковырять в носу пальцем означает быть дурно воспитанным, а утирать губы кулаком - некрасиво. И то, и другое я сохранил до сих пор. Какое уж тут воспитание, хотя… я этим доволен. Да и образование тоже: три года в начальной школе, 5 лет в Петровском училище, откуда "за искушенность в непреподаваемой литературе" был изгнан в 1913 году с единственным документом - возвращенным метрическим свидетельством. По настоянию родных засел за книги и где-то как-то получил диплом 1 разряда"³.
      Архив Петровского коммерческого училища, кажется, не сохранился, так что проверить эти сведения мудрено. Обучение там длилось восемь лет: следовательно, изгнание на пятом году действительно сильно ограничивало его в дальнейших возможностях. Впрочем, в автобиографическом романе Борисова "Жестокий воспитатель" упоминается, что крестная мать, Елизавета Ивановна Шарлемань (названная en toutes letters) настояла на том, чтобы гимназию он закончил⁴.
      Вообще этот роман благодаря своему беллетристическому статусу был куда менее ограничен цензурными рамками, чем более поздние знаменитые мемуары Борисова: среди множества его ярких героев не только Чапыгин и Куприн (они есть и в воспоминаниях), но и, например, Константин Олимпов или оставшаяся безымянной высокородная поэтесса, на которую последний натравливал купринскую собаку: "Сапсан, куси тетю, куси!"⁵.
      К моменту встречи с ними автор не был вовсе чужд литературе: еще учась в гимназии, он посылал стихи и шарады в детский журнал "Ученик": его владелец, В. Янчевецкий, на тот момент преподаватель петербургской классической гимназии, сделается через несколько десятилетий известным советским писателем, историческим романистом В. Яном. Несколько ювенилий Борисова было принято и напечатано в этом журнале⁶. За ними последовала публикация в альманахе "Новь", составленном по популярному тогда принципу: каждый, чьи стихи были туда приняты, был обязан приобрести столько экземпляров (по 50 копеек каждый), сколько страниц были заняты его сочинениями⁷. Фрагментарно сохранилась его переписка с другими редакциями, носящая, впрочем, слегка односторонний характер: журнал "Весь мир" сообщал ему, "что присланные 10 стихотворений не приняты. Рукописи можно получить в редакции"⁸. В унисон ему "Ежемесячный журнал" писал: "Одно из присланных Вами стихотворений, а именно "Бабье лето" редакцией принято, но и то надо поправить последнюю строфу. Просим переписать и прислать"⁹. Впрочем, автор если и собирался исполнить эту рекомендацию, то мог не успеть, поскольку в наступающем 1918 году был ликвидирован сам журнал.
      К этому времени Борисов уже несколько лет был в армии. Призван он был в 1915-м году в 3-й пехотный запасной полк в Новом Петергофе¹⁰; в 1916-м две недели прослужил вместе с Игорем Северяниным (о чем оставил краткие воспоминания)¹¹; в том же году получил месячное увольнение по нездоровью. Из следующих армейских лет (о которых не сохранилось ни мемуаров, ни сведений¹²) он вынес удивительное умение, сделавшись виртуозом-ремингтонистом - и даже победил на каком-то конкурсе машинисток¹³. В раннесоветские годы этот талант он применял в должности делопроизводителя политуправления Петроградского военного округа. Один из видевших его в эти годы вспоминал: "В нашем отделе был старший делопроизводитель, невысокий, тоненький, необыкновенно подвижной и смешливый юноша, года на два-три старше меня. Он писал на машинке с необыкновенной быстротой. Когда ему диктовали, он даже поторапливал. Не успеют произнести фразу, а она уже отбита на машинке, и юноша нетерпеливо ждет, в ожидании шутит, болтает, смеется. <�…> Это и был Леонид Борисов. Стихи он писал по-настоящему"¹⁴.
      В начале 1920-х годов он - один из заметных участников петроградской литературной жизни. "Вот еще: с июля 1921 года до закрытия - состоял действительным членом Петроградского Отделения Всероссийского Союза Поэтов. В настоящее время ни в каких литературных организациях не состою. В "Цех поэтов" не взяли - для них я слишком бездарен"¹⁵. Билет Союза (за № 74)¹⁶ был выписан Гумилевым, которого он потом, не называя имени, кратко упомянет в мемуарах 1972 года: "Это был не столько Дом искусств, сколько Дом искусства писать стихи. Этому там учил один большой русский поэт, но ни одного ученика не оставил нам на намять: кто был поэтом, тот и без помощи учителя остался бы им, кто был версификатором только, тот научился писать "под своего учителя""¹⁷. Среди других (весьма, впрочем, незначительных) преимуществ официального звания поэта была возможность без особенных препон издать собственную книгу. 18 октября 1921 г. Всероссийский союз поэтов ходатайствовал перед Петербургским отделением Государственного издательства о разрешении напечатать сборник стихов Борисова "По солнечной стороне". Четыре дня спустя Редакционная коллегия Госиздата печатание разрешает¹⁸. И тут происходит довольно необычное для этого времени событие (вполне, впрочем, логичное для лауреата конкурса делопроизводительниц) - не дожидаясь благосклонности типографии, Борисов изготавливает тираж своей книги самостоятельно: "В декабре 1921 года на машинке отпечатал сборник своих стихов "По солнечной стороне" (35, потом 75 экз.). 32 странички; разошелся весь"¹⁹. Любопытно, что в самой книге указано: "Настоящее издание отпечатано М. С. Тираспольской на машинке системы Ундервуд в количестве 65-ти экземпляров, из коих 10 - на особо хорошей бумаге в продажу не поступают"; никаких следов М. С. Тираспольской мне найти не удалось.
      С точки зрения функционирования нетипографских изданий любопытно, что книга без особенных оговорок встала в один ряд с другими новинками (похожим образом будут позже бытовать экземпляры машинописного журнала "Гермес"). В журнале "Книга и революция" на нее откликнулся С. Нельдихен, мягко покровительствующий автору: "Забавное самодельное издание начинающего поэта Леонида Борисова! Стихи, несмотря на частую несамостоятельность Борисова, подкупают простодушием, детскостью, "ситцевостью""²⁰; экземпляр оттиска был подарен герою с напутствием: "Леониду Борисову. Лишь бы писали, а "что" - все равно (из Апокалипсиса). Сергей Нельдихен. 16 июня" ²¹.
      Вовсе не упоминает о своеобразном полиграфическом оформлении книги рецензент альманаха "Утренники". Процитировав отрывок из стихотворения "Все мы дети", автор пишет: "<�…> он весь в этих тяжелых строках, так как все "стихотворения" есть собственно рассказы, как автор курит, гуляет, беседует с милиционером. Что-то вроде дневника. Поэзия в книжечку не заглядывала, в ней царит одна самонадеянная, собой заполненная молодость"²².
      Двойственная сущность сборника в сочетании со сравнительно скромным тиражом сделала его весьма труднодоступным: он отсутствует и в РНБ (где в каталоге числится дезидератой), и в РГБ (в каталоге которой просто не значится). Естественно, в ключевом для нас справочнике Л. М. Турчинского он учтен.
      Поэтическое наследие Борисова весьма невелико. После выхода сборника он напечатал едва ли десяток лирических стихотворений, последнее из которых - в 1927 году. Несмотря на это, у него был свой персональный благожелательный критик, причем внешне весьма не подходивший для этого амплуа - Александр Иванович Тиняков. В отзыве на альманах "Абраксас" он писал: "На смену декадентскому вытью, символическим туманам, индивидуалистическим гримасам и "утонченностям" - весьма, кстати сказать, надоевшим читателю - приходит, очевидно, другая поэзия, в которой на первом плане стоят простота и здравый смысл, а также любовное, так сказать, братское отношение ко всему в мире. Этими симпатичными чертами крепка и приятна поэзия Нельдихена, эти же ноты доминируют в творчестве и другого молодого поэта - Леонида Борисова…"²³.
      В рецензии на ленинградский альманах 1923 года, разругав всех прочих его участников, он отмечает: "Но вглядываясь пристальней в эти невзрачные на вид страницы, мы начинаем различать, что там и сям мелькают на них вспышки подлинного огня, строчки, рожденные, быть может, и не великим, но тем не менее истинным поэтическим вдохновением. Таково прежде всего стихотворение Леонида Борисова "О простых и милых вещах", полное мягкого, светлого юмора и задушевной, стыдливой нежности. Борисов, правда, порывает со "стиховыми формами" и, следуя, очевидно, С. Нельдихену, пишет без рифм и размера"²⁴.
      Та же несвойственная Тинякову-критику похвала звучит и в рецензии на сборник "Литературные вечера"; "Первая книжечка "Литературных вечеров", в которой объединились 14 молодых поэтов, также не заслуживала бы упоминания, если бы не стихи Леонида Борисова. О Борисове до сих пор можно слышать мнение, как об "ученике С. Нельдихена". По нашему, это неверно: между этими поэтами - лишь внешнее сходство, - оба пишут без рифм и размера; внутренне они совершенно различны и надо сознаться, что Борисов далеко превосходит Нельдихена и тонкостью вкуса и глубиною чувства. Напечатанные в "Литературных вечерах" стихи Борисова положительно прелестны. В них много нежности и светлой, поэтической грусти, не имеющей ничего общего с нытьем, ибо источником ее служит не скорбь, не злоба, а умиление перед миром и его красотой. Если дело будет идти также и дальше, то, несомненно, Л. Борисов скоро станет одной из лучших надежд нашей современной поэзии"²⁵.
      В 1926 - 1928 годах Борисов напечатал в "Красной вечерней газете" несколько пародий - на В. Рождественского, А. Ахматову²⁶, К. Вагинова, Н. Тихонова, В. Пяста, В. Маяковского, А. Крайского, В. Ходасевича, М. Шкапскую, Н. Клюева, И. Ясинского, Е. Полонскую и С. Городецкого: вероятно, это была последняя серия его стихотворений, попавшая в печать. Тогда же в его биографии произошел крутой поворот - его дебютный роман "Ход конем" был расхвален Горьким, чей отзыв имел для того времени силу непреложного закона. "Леонид Борисов - я его знал лет 8 как поэта, малозначительного, возрождавшего в наше время - как ни странно это - идиллии... "В снегах Феокритовы розы". И вдруг поворот - проза, да еще какая - ход конем. Поворот талантливый"²⁷, - писал Горькому И. Груздев, вероятно, в ответ на его восторги. С этого времени Борисов окончательно переквалифицировался в прозаика.
      Ниже я целиком печатаю сборник "По солнечной стороне" по хранящемуся у меня экземпляру.

==
¹ Басалаев И. Записки для себя. Предисловие А. И. Павловского, публикация Е. М. Царенковой, примечания А. Л. Дмитренко // Минувшее. Исторический альманах. Т. 19. М.-Спб., 1996. С. 382 - 383.
² "Иной фамилии не имею, хотя мой отец крестный - сын художника Шарлеманя - настоятельно просил меня принять его фамилию. Считаю, что Борисов звучит лучше. От Шарлемань пахнет липкими леденцами" (РГАЛИ. Ф. 1068. Оп. 1. Ед. хр. 21. Л. 1).
³ Там же.
⁴ Борисов Л. Жестокий воспитатель. Л., 1961. С. 45.
⁵ Там же. С. 44. О знакомстве Борисова с Олимповым свидетельствует, среди прочего В. В. Смиренский: "На первой его свадьбе я и писатель Леонид Борисов были шаферами" (Из истории эгофутуризма: материалы к литературной биографии Константина Олимпова. Публ. А. Л. Дмитренко // Минувшее. Исторический альманах. Т. 22. Спб., 1997. С. 226).
⁶ Они не отражены в довольно скудной, но единственной библиографии его стихов: Русские советские писатели. Прозаики. Биобиблиографический указатель. Т. 1. Л., 1959. С. 267.
⁷ Об этом сообщала сама редакция: "Условие участия в товарищеском сборнике "Новь": каждый автор, занимающий в нем 1 страницу, берет на себя труд по распространению одного десятка экземпляров (по 50 коп. экз.). Из присланного Вами годится для печати два стихотв., занимающ. 2 стр." (письмо от 11 сентября 1915 г. // РГАЛИ. Ф. 2831. Оп. 1. Ед. хр. 269. Л. 1). Вероятно, эти условия смутили дебютанта - в результате здесь было напечатано лишь одно стихотворение: "Дума закатная нижет…" (Новь. Пг., 1918. С. 8).
⁸ РГАЛИ. Ф. 2831. Оп. 1. Ед. хр. 269. Л. 4.
⁹ Там же. Л. 3.
¹⁰ Об этом он упоминает в другом варианте воспоминаний: Борисов Л. И. Родители, наставники, поэты... Книга в моей жизни. М., 1972. С. 000.
¹¹ Борисов Л. За круглым столом прошлого. Л., 1972. С. 000 - 000. Появляется он и на страницах "Жестокого воспитателя" (С. 184 - 191).
¹² В одной из биографических справок говорится: "С декабря 1917 работал в Смольном - печатал на машинке. С 1919 служил в Красной Армии сначала красноармейцем, потом в секретариате начальника политуправления Петрогр. военного округа, выступал с лекциями в воинских частях" (Писатели Ленинграда. Биобиблиографический справочник. 1934 - 1981. Л. 1982. С. 38). Ср.: "В декабре 1917 года начал работать в Смольном в качестве переписчика на машинке. С 1919 года служил в Красной Армии сначала красноармейцем, затем техническим секретарем начальника политуправления Петроградского военного округа и лектором-инструктором воинских частей" (Абрамкин В. М. Лурье А. Н. Писатели Ленинграда. Биобиблиографический указатель. Л. 1964. С. 35).
¹³ Ср. в воспоминаниях дочери: "Сочинения отец писал от руки вечным пером. Почерк у него был красивый и разборчивый. Потом он перепечатывал текст на "Ундервуде", своем "рабочем коне". Печатал так быстро, что буквы цеплялись одна за другую" (Борисова В. "Коренной питерянин" // "Эта пристань есть…". Портреты. Размышления. Воспоминания о людях и Писательском доме. Спб., 2012. С. 418).
¹⁴ Левин Ф. Из глубины памяти. Воспоминания. М., 1973. С. 241. В одном мемуарном источнике упоминается, что он "в начале двадцатых годов вместе с Зощенко сотрудничал в Уголовном розыске" (Мечик Д. Встречи с Михаилом Зощенко // Russica-81. Литературный сборник. New-York, 1982. С, 336). Подтвердить или опровергнуть это мы не можем.
¹⁵ РГАЛИ. Ф. 1068. Оп. 1. Ед. хр. 21. Л. 1 об.
¹⁶ Оригинал сохранился: РГАЛИ. Ф. 2831. Оп. 1. Ед. хр. 274. Л. 1. В той же единице хранения - билеты московского Союза поэтов (1924) и Ленинградского его отделения (1926).
¹⁷ Борисов Л. За круглым столом прошлого. Л., 1972. С. 000. Отдельные воспоминания о Гумилеве, написанные им в 1966 году, были напечатаны только в 1991-м (Жизнь Николая Гумилева. Воспоминания современников. Л. 1991).
¹⁸ Выписка из протокола: РГАЛИ. Ф. 2831. Оп. 1. Ед. хр. 276. Л. 1.
¹⁹ РГАЛИ. Ф. 1068. Оп. 1. Ед. хр. 21. Л. 1 об.
²⁰ Книга и революция. 1922. № 6. С. 000.
²¹ РГАЛИ. Ф. 2831. Оп. 1. Ед. хр. 314. Л. 5.
²² Утренники. Книга 1. Б.м., б.г. С. 119. Рецензия подписана "М. Шотин". В указателе к одному из лучших наших справочных изданий ("Литературная жизнь России 1920-х годов События. Отзывы современников. Библиография. Москва и Петроград. 1921- 1922 гг. Т. 1. Ч. 2. Отв. ред. А. Ю. Галушкин. М. , 2005") высказывается предположение, что это псевдоним М. С. Шагинян.
²³ Тиняков А. Критические раздумья. VIII. Абраксас - сборник второй // Последние новости. 1922. 18 декабря.
²⁴ Тиняков А. Критические раздумья. XII. К толкам о поэзии // Последние новости. 1923. 23 января.
²⁵ Тиняков А. Рец.: Первая книжечка литературных вечеров // Последние новости. 1923. 16 июля. Отметим еще беглый отзыв И. Оксенова: "Леонид Борисов - поэт "малых вещей", имеющий свой голос, но не имеющий сборника, известен читателю только по своим пародиям на современных поэтов" (Оксенов Инн. Ленинградские поэты // Красная веч. газета. 1926. 24 ноября). Оговорка про собственный сборник любопытна: именно в эти дни обсуждалось переиздание дебютной книги (или издание новой под тем же названием): "Леонид Борисов приготовил к печати сборник стихов "По солнечной стороне", куда вошли стихи за последние пять лет" (Что нового у писателей // Красная газета, 1926, 17 декабря). План этот успеха не имел.
²⁶ Несколько десятилетий спустя он предъявит ей необыкновенную претензию: "Как смогли Вы, Анна Андреевна, назвать Блока "трагическим тенором эпохи"? И это после "Александра?- лебедя чистого"… После "Смоленской именинницы…" Вместо "трагического голоса эпохи" Вы по-Собиновски окрестили великого современника своего,?- ох, как страшно изменил вам вкус, такт, память… Больно не мне одному. Пишу Вам не только от одного своего имени. Леонид Борисов, литератор" (письмо от 3 ноября 1960 г. Цит. по: Тименчик Р. Д. Последний поэт. Анна Ахматова в 1960-е. Издание 2-е. Т. 1. М., 2014. С, 231; ср.: Там же. Т. 2. С. 334). Вскоре (но не вследствие этого) он получил возможность продолжить обсуждение лично: "Мне дали в новом доме огромную квартиру. Когда-то именно в этом районе я родился, и та улица, что теперь называется улицей Ленина, раньше называлась Широкой... Дом ведомственный, Союза писателей. Подо мною живет Ахматова, к слову сказать, соседство приятное весьма и очень" (письмо к неизвестной, цит. по: Борисова В. "Коренной питерянин". С. 417).
²⁷ Цит. по: Горький М. Полное собрание сочинений. Письма в двадцати четырех томах. Т. 17. М., 2014. С. 490.



ВСЕ МЫ ДЕТИ

Никогда не надоест писать о себе.
Слишком сильно люблю я людей - посторонних и близких
Для того, чтобы им посвящать крепко-сшитые строки.
А о себе и о всем, что со мною случилось и будет -
Можно писать без конца.
Возможно, что я преподлейший из подлых,
Но я ведь такая же часть Преогромно-Прекрасного Целого,
Как и всякий другой,
Не хуже, а, может, - и лучше.

… Утром проснешься, припомнишь, как день провести намерен,
Взглянешь на руку свою, улыбнешься и скажешь:
- Вот я богатый какой: две руки, две ноги, голова и здоровое теплое тело
Как же я промолчу о себе.
Каждый гордится тем, что у него есть и что он имеет,
Ну, а я горжусь собой - таким богато-здорово-юным.

Будет время - и люди мне сделают больно,
Среди тысячи вдруг подлеца я замечу.
Вот тогда расскажу и о нем,
Ибо в каждом из нас сидит ребенок,
Ласковый, нежный, простой и немудрый, с нежным, беззлобным сердцем,
А мы притворяемся плохими и нехорошими.

… Завтра будет солнечный, теплый осенний денек, похожий на летний вечер,
- Значит, снова с ребятами нашего дома буду играть я в лапту,
В рюхи, пятнашки, горелки, попа-загонялу,
Я люблю ребятишек
Потому что я сам, как и все на земле, -

Ребенок.



ПО СОЛНЕЧНОЙ СТОРОНЕ

Весь, как переполненная чаша, стою и боюсь шевельнуться.
Ах, как прекрасны и радостны светлые дни мои.
Выйду на самую людную улицу города,
Перекрещусь на солнце - горячее, пепельно-пыльное,
Так, чтобы все, удивленные, рты удивленно разинули.
- Смотрите, смотрите - стоит, и молится хитрому солнцу,
- А рядом - большой преторжественно гукает храм…

В праздничный день переулками гулкими люди
Под колокольное коканье чинно в соборы идут.
В церкви звенит неумелое детское пение,
В старом костеле на Невском играет концертный орган.
В какую же дверь мне войти.

Нет. Мне, - неспокойному, доброму телом и духом
Тесно и душно на каменных плитах собора.
Храм мой - весь город и солнце - веселый священник,
И всюду, где солнце - светлые ризы горят незаказанным светом.

Вот - никого.
Я один на широко-булыжном проспекте.
От недавно пропевшего ливня лужи смеются прохожим.

Сердце мое. Чего тебе надо.
Пой свою песню еще шестьдесят или семьдесят лет.
Гони мою яркую красную кровь по нежным артериям тела…

Солнце.
Солнце.
Люди. Милые люди, глупые ребята, по-детски злые, -
Хотите научу вас всегда ребенком быть.



ЖИТЬ ХОРОШО

                              Моей матери

Хочется все рассказать по порядку,
Чинно, правдиво, беззлобно и кратко,
Чтоб никого не задеть, никого не обидеть,
Чтобы никто не сказал, что воспитан я дурно, -
А хотя бы и так…
Достаточно будет сказать,
Что мои воспитатели - Улица, Солнце и Та,
Губы которой всегда я готов целовать:
Это - моя, все отдавшая в жизни мне Мать, -
Маленькая и сморщенная старушка.

Когда, нагулявшись по городу, утром домой прихожу я, -
У себя на столе я всегда нахожу:
Пирожок, молоко и записку: -
- Больше нет ничего…

Ночью, недавно, на Невском в начале четвертого часа
Два милицейских грубо спросили меня:
- А что, гражданин, есть у вас пропуск ночной.
И хитро друг другу хихикали долго и смачно,
А один - симпатичный, в очках и с бородкой,
Ткнул меня в бок и промолвил:
- Пожалуйте на три часа вот в это кирпичное зданье, -
Ровно в шесть вы пойдете домой.

И не солгали.
Выкурив весь мой табак - отпустили ровнехонько в шесть.
Отныне я верю в честное, доброе слово людей.

Дома опять я нашел на столе молоко и записку:
- Больше нет ничего…

Лег, отдохнул до восхода веселого солнца,
А когда на небесной эстраде оно показалось, -
Снова пошел трамбовать городские торцы я,
На последнюю тыщу десяток купил папирос,
Сел на скамью, закурил и подумал:

- Если и завтра мой день протечет беззаботно,
Мать не умрет, и солнце по-прежнему встанет,
Тысяча лишняя будет в кармане,
Да взглядом ужалит одна из немногих, -
Разве не мог бы тогда я сказать:

Люди. Милые люди.
Видали ль вы человека на свете, счастливей меня.
Если нет, - посмотрите: -
Вот он. - Я.


УЛИЦА

С багажом своих двадцати четырех лет
Живу и заботы не знаю,
Потому, что нельзя же заботой считать
Гнусные мысли о масле и хлебе,
О том, что ботинки мои развалились и нет капитала на новые.

Все это тлен, суета и пустяк.
Может быть, и опять голодать придется, -
Ну, так что же. Уж такой я смешной и особенный
С туго набитым желудком писать не могу.

Вот вчера, например: пообедав четверткою хлеба,
Я пошел любоваться на город,
На людей, на животных, на птиц.
Шел, не спеша, я по той стороне, где солнечные кувыркаются зайцы,
И много чудесно-смешного на улице видел,
О чем и хочу рассказать.

Грустные танцы танцует осеннее солнце,
Кто-то где-то напевает на мотив из Веселой вдовы.
Медленным шагом проходят молодые и старые люди,
И ныне стоят на углах и громко кричат в пространство:

- Трехсотый Зефир и Сафо…
- Пирожки, хлебцы, ватрушки…
- Кремни, зажигалки, кремни…
- Подайте, товарищи, убогому, безногому, все утерявшему,
- За исключением доброго расположения духа…
И много других превесело-смешных голосов.

У кафе преогромного с гигантской витриной,
Где шоколад перемешан с грудинкой -
Длинноволосый поэт в изумлении замер.
А когда насмотрелся вполне, - плюнул, рукою махнул и пошел напротив
Свеже-наклеенный номер газеты прочесть.
Было в карманах его восемнадцать дырок
И кредитка в тысячу рублей с первой строфою поэмы.
… А в небе осеннем верблюдятся серые тучи,
Очень похожие видом на телеги с солдатским сукном.

К высокому господину в цилиндре
Подошел курносый мальчишка - ростом не выше аршина
И произнес меланхолично, левую ногу отставив:
- Товарищ, разрешите прикурить…
Прикурил, и медленным шагом пошел по своим небольшим делам.

Потом я видал, как старуха в пальто из портьеры
Большим и широким крестом
Перекрестилась на Адмиралтейство,
Предполагая, вероятно, что это собор…

Небо спустило на землю большие, сырые рогожи,
И в городе вдруг потемнело и спрятались люди в дома.
Черные птицы закаркали в скверах закрытых,
И тоска распласталась по улицам темным и скучным.

Но - Завтра.
Завтра солнце опять взойдет и начнется все <�по->старому, как и сегодня,
Снова проснутся веселые, бестолковые люди, животные и птицы, -
Все, что живет ежедневно и любит.

Но кто же полюбит сильнее меня.
Тяжело любить за всех
Одному.



ОСЕНЬ

Сизо-бурые листья нехотя падают с кленов, берез и каштанов,
По дорожке идешь - и звенит под ногами земля
С хрустом ломается лист - желтоватый, озябший уродец,
А сколько их сзади, направо, налево и всюду.

Клен-демократ разбросал их прещедрой рукою,
И ворчит либерально-отзывчивым басом:
- Самый последний вечерний выпуск…
А ветер кричит ему в старое корявое ухо:
- Я газетчик искусный и опытно-старый,
- Разбросай свою желтую прессу - соберу и снесу адресатам…

Загудел, засвистал - и разнес ломкомокрые письма.
(Адреса перепутал, конечно).

Нынче ранняя, грязная, мокрая, скучная осень,
Точно сборник бездарных стихов.
И любить ее могут сухие и черствые, старые, нудные люди,
Живущие прошлым.

А я, молодой и здоровый, любящий всех одинаково нужной любовью, -
Жду - не дождусь возвращенья веселого милого Лета
В платье из белого шелка с отделкой зеленой
С огромным букетом лиловой персидской сирени.

Я ненавижу старую сводню Осень.
Я люблю только то, что живет, веселится, поет и грохочет,
Осень же, точно комар, надоедливо в ухо звенит,
И пахнет протухшим яйцом.



В ГОРОД

Положила печали печать недолгая ночь на небо,
Суровая, страшная сила к городу гонгом гонит меня.
А мне так не хочется с рощей заросшей расстаться.
Пение птиц и шумливые шорохи я полюбил неожиданно,
А город в огнях нависает гигантской лампой
В семьдесят тысяч свечей…

Сто миллионов людей в этом городе,
И я - сто первый.
Мне ль нарушать равновесье числ и законов.
Город громадный, угрюмый, с многоэтажным заводом,
И с книжным магазином,
В витрине которого тридцать тысяч книг,
А на полках - нет ни одной, потому что все проданы.

Роща молчит молчаливо-стыдливым молчаньем,
В норку бесшумно прополз бесшумный крот.
Иду, и никто меня не встречает.

Из ста миллионов людей первым я буду сегодняшним утром,
Первый, переполненный пением,
Нежно-мудрый, дневной Поэт.



МОЖЕТ БЫТЬ, - ТЫ…

                              Л. Г. Раевой

Знаешь: по книжным магазинам ходишь и ищешь книгу
Со стихами, которые в прошлом понравились чем-то,
Или рассказами, близкими - нужно-родными.
Ходишь и ищешь, роешься в книжном хламе,
Просишь приказчика все показать, что имеет в витрине и складе.
Вдруг, - показалось - нашел: от радости гнутся колени
И теплой волной неприятно облилось сердце.
Буквы… Обложка - знакомы, - то, что нужно.
А потом, при внимательном взгляде окажется, книга не та.
К знакомым зайдешь и просишь о книге,
На рынке весь день потеряешь. А вечером дома
При электрическом тусклом свете
Будешь себя укорять за то, что раньше о ней не слышал,
Нигде не видал. И иметь захотелось,
Когда уже поздно: изданье распродано все.

Ты в поисках этих бродила когда-нибудь тщетно.
А вот, что страшнее, - когда человека найти захочешь
Со взглядом и речью такими, какие приснились когда-то…
Книгу найдешь или кто-нибудь даст почитать на неделю
И все, что волнует, опишешь в тетрадку свою.
А человека - найди, - попробуй.
Может быть, где-нибудь в Лондоне иль на чистеньких улицах Вены
Человек этот также тебя призывает и ищет,
Но не знает, где ты,
И ты не знаешь, где он.
Это страшнее рассказов про ведьму и черта,
Страшнее загробных пыток,
И мучительней боли зубной.

… Переулком вечерним проходишь под музыку светлую Мая,
И вдруг - увидал: ускоряет шаги, - догоняешь.
Вот - догнал. Перегнал. Лицом и движеньями схожа
На ту, что ищешь.
Может быть, это - она.
- Остановитесь. Хочу вас спросить. Подождите…
И слышишь ответ:
- Не приставайте, - или я крикну на помощь…
Шаги ускоряет, торопится. Скрылась.
Нет, - не она.
Где-нибудь встретишь другую, знакомишься быстро,
С нею бываешь в театрах, слушаешь арии опер знакомых,
И с первой же встречи любить начинаешь ее.
Нет, - не она.

Тайный знак существует: ту, которую ищешь, - сразу заметишь по взгляду,
Полюбит тебя (и она ведь искала…).
Мир снизойдет на тебя, и бессонные ночи
Вдвое отраднее станут.

Ты понимаешь, как это похоже на поиски книги.
Только книгу скорее найдешь или вовсе о ней позабудешь.
А человека
Вечно будешь искать. Поседеют виски,
А потом и твоя шевелюра станет серебряно-белой. А ты -
Будешь искать. И жалоб твоих
Не услышит никто.

Самые счастливые люди -
Все свои дни посвятившие поискам.
Рано иль поздно, - но им приготовлена встреча.

Ах, - я тоже счастливец. И мне предначертаны поиски эти.
С самой еще колыбели отмечен я Доброй Волшебницей
Знаком невидимым…
Вьюжные ночи мне путь указали неверный,
В летние полдни не верю давно я,
В сумерки вешние город баюкает тайна,
В ночи осенние призрак безглазый уснуть мне мешает.

А кто-то также ищет меня.
И где мы найдем друг друга -
Знает ли кто.



ЛЮДИ

Люди собирают марки, монеты, книжные знаки,
Драгоценные камни и разные красивые вещи,
Сами не зная, зачем и кому эту нужно.
А он собирал статуэтки из гипса, фарфора и глины.
Был он седой и с трясущейся нижней губою.
Добрый, беззлобный и с детским взглядом.
На карточке его визитной, синевато-зеленого цвета
Было написано крупно, жирно и четко:
- Антиквар Михаил Николаевич Жук.

На трюмо из карельской березы в его кабинете уютном
Девять фигурок из гипса в чинном порядке стояли,
Да надо же было беде приключиться:
Прыгнул веселый котенок, любуясь своим отраженьем,
И разбил статуэтку - старушку в чепце и ротонде,
А сам преспокойно отправился в кухню долизывать сливки…
Вечером Жук говорил соседу:
- Представьте: самое дорогое и самое красивое -
Старушку в чепце и ротонде нынче котенок разбил,
И никак невозможно склеить осколки…
Сосед покачал головой, присвистнул, вздохнул, улыбнулся,
Промолвил: - Как жаль - и скрылся в своей квартире,
Только замок сочувственно звякнул.

А утром на четвертой странице газеты
Жук поместил объявленье:
За большую сумму желаю приобрести старинную голландскую группу из гипса СТАРИЧКИ НА ПРОГУЛКЕ - всю сполна или только одну старушку в чепце и ротонде. В двадцатых годах прошлого столетия продавалась в Петербурге в магазинах Кузнецова. Антиквар Жук. - Литейный, 16.

Никто не откликнулся. Никто не помог.
Старичок антиквар позабыл о родных и знакомых,
Никуда не ходил, ничего не читал от горя…
Зачем ему гипсовый Павел и вся золоченая бронза,
Если самое дорогое и самое редкое -
Разбилась старушка в чепце и ротонде.
Походит, к окну подойдет и смотрит бессмысленным взглядом,
Веселый котенок в углу намывает гостей,
На трюмо из карельской березы стоит сиротливая группа.

Время проходит. Летит. Настигает малютку,
Гробик родные ему покупают, везут и хоронят.
Живут старики и старушки, смерти своей ожидая.
Время - веселый котенок - для всех приготовит кончину
Рано иль поздно.

Прошлый год пригласил меня Жук разговляться.
Был он веселый и поздний румянец алел на щеках желтоватых.
Прощаясь со мною, шепнул он таинственно-тихо:
- А знаете, - я ведь нашел статуэтку…
И живу все там же, - Литейный шестнадцать.

Люди собирают марки, монеты, книжные знаки,
Драгоценные камни и разные красивые вещи,
А он собирал статуэтки из глины, фарфора и бронзы.
Много гостей разговляться пришло к старику антиквару,
И все просили показать поскорей статуэтку.

С хитрой улыбочкой Жук попросил в столовую,
А когда все уселись, дверцу на кухню открыл и промолвил:
- Старушка в чепце и ротонде сейчас занята паштетом,
Стряпает в кухне и вам угодить желает.
И в комнату вошла старушка - белая гипсовая статуэтка,
Точная копия той, что разбил веселый котенок
Года четыре назад.

Гости удивленно молчали, а Жук промолвил важно:
- Позвольте представить - жена моя - Анна Петровна Жук.
И никто из гостей не смеялся над поздним влечением сердца:
Было так ясно и так понятно:
Старушку в чепце и ротонде старенький Жук нашел…

И теперь Михаил Николаевич лежит на Смоленском у церкви,
А жена его - Анна Петровна - бронзой торгует на рынке…
А люди - все те же. И город - тот же.
И когда у ребенка ломается кукла -
Ему покупают другую.



ВЕЧЕР

                              Н. А. Климовой

Никуда не хожу и к себе никого не зову я,
В эти скучные, мокрые дни полюбилось мне быть одному…
Вспоминаю свое безвозвратное, милое детство,
Апрельские сумерки, лето, деревню и Белое Море,
И первое свое стихотворенье
О том, как прекрасно и радостно жить.

За окном и темно и таинственно-жутко. Дождик идет,
Это осень волосы моет свои.

Мне хорошо и тепло.
В кухне братишка играет с ручным котенком,
Евангелие от Матфея читает уставшая мать.
В кресле любимом, малиновом я сижу и смотрю в пространство.
Грусть подползает крысой бесшумной.
Я вспомнил
Прошлое лето и зеленый из кружева вечер,
Клумбу с левкоями, ветер. Гроза приближалась,
Молнии где-то в пятнашки играли…

Ты пришла и сказала - Прощай.
И тотчас же ушла, прошумев бледно-кремовым платьем.

Не забыть. Не могу забыть.
Хочется крикнуть: - Вернись. А губы шепчут: - Не надо.
Не люблю вспоминать, но сегодня я ласков и нежен.
Встану, книгу закрою, поцелую мать и братишку,
А потом, может быть, буду плакать,
И в пространство нелепо кричать:

- Приходи. Я один, -
- Как вчера,
- Как сегодня,
- Как завтра.

- Приходи.
- Я умею прощать и

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив