«Сложная штука — думать, а поверить в рептилоидов — это так замечательно!»

^{Фото: Екатерина Фомина / «Новая газета»}

— Как будто не было этих трех лет. Внутри будто ничего не поменялось: я не боюсь машин, помню, как пользоваться компьютером. Изменилось немного внешнее: появились новые дома, новые маршруты автобусов.

Вот люди говорят: зачем вы выходили на площадь, если вас это не касалось? Я до сих пор думаю, может быть, они правы? Шучу, конечно. В этом вся штука. Напрямую вас это может не касаться, но вы об этом знаете. На вас это воздействует. Если вам становится некомфортно от того, что ничего не можете сделать, это означает, что вас касается.

Началось все в декабре 2011 года на Чистых прудах — я получил первые 10 суток, познакомился с хорошими ребятами, с которыми потом и ходил на все последующие митинги. Это не была какая-то подпольная группа, какое-то движение, даже не активисты — обычные ребята, каждый занимается своим делом — физик-теоретик, преподаватель, строитель… На Болотной случилось то, что случилось, — совершенно неожиданно.

Ко мне пришли с обыском рано утром, я собрал вещи и сразу сказал дочкам, что это надолго. Младшей было 11, старшей 14. Не помню, какими словами, но говорил что-то про общую справедливость. Я уже знал, что у Лузянина 4,5 года. Что это совершенно не шутки. Двенадцать человек к этому времени уже девять месяцев сидели в СИЗО. Конечно, я надеялся, что закончились уже все эти аресты…

Мне на всех продлениях ареста говорили, что я скрывался от следствия. Но я все это время после Болотной был в Москве, жил у себя дома. Я тогда стал интенсивно работать в «Медиацентре», уезжал в 7 утра, приезжал домой к ночи. Там такое интересное дело предполагалось, прямо такое, куда можно приложить мои знания и умение.

И еще один аргумент в пользу продления ареста у них был такой, что у меня иностранные друзья на фейсбуке. А у меня однокурсница одна была замужем за англичанином. И еще как-то мы после митинга на Сахарова — помните, такой мороз был, градусов 20 с лишним? — отпаивали коньяком корреспондентку из «Франс-Пресс». Потом как-то сдружились, приятная компания у нас была — Митя Ишевский еще, мы же с ним из одного автозака.

Было ощущение, что такое может случиться, но не осознавал, что именно со мной.

Читайте также:  Андрей Барабанов: «Я себе в тюрьме цель поставил — по максимуму вынести положительное»

Нашел вчера свой старый телефон, последние эсэмэски от Мити и его жены. Мы накануне моего ареста, в пятницу, ходили в кафе все вместе. Они оба преподаватели — он долгое время в кадетке, она в лицее. Мы как-то шли вместе, после «Белого кольца», что ли, в метро спускаемся, и какой-то мальчоночек с половину Мити к нему: «Дмитрий Вячеславович». Оказалось, бывший его кадет — и с таким пиететом! Я прям даже загордился им! Такие творческие, нетривиальные, неравнодушные люди они. А потом я узнал, что и его закрыли.

Конечно, когда заезжаешь, начинаешь уже думать: елки, как же выскочить-то пораньше? Представьте, перед вами кладут лист белый и ручку. «Дружище, ты выйдешь или тебе дадут условку, но ты должен написать определенный текст». Я посчитал, что это для меня слишком дорогое удовольствие

Да и если честно, я написать-то по большому счету ничего бы не мог, я не был в тусовке, рассказывать было не о чем. Но мысль об этом белом листочке — она неприятная.

О чем я реально думал — так это о 318-й статье — «применение насилия к представителю власти». Да не было того, что они написали: будто я его валил, еще там что-то. Но я изначально признавал факт, что я его ударил. Другое дело — по какой причине? Я считал, это чистейшая самозащита. Представьте: у вас перед глазами два часа избивают людей, причем даже уже задержанных.

И вот перед вами полицейский нападает на человека. Я понимаю: если сейчас его задержат, то сильно поколотят. Я посчитал возможным избавить его от этого. Я просто этого омоновца ударил. Так и спас человека.

Спустя девять месяцев говорить, что он испытал физическую боль — ну глупо. Вы знаете, у меня всегда было ощущение, что человека просто заставили сказать это. Я думаю, что он и парень-то по сути неплохой, тем более он уже уволился из ОМОНа к тому моменту, уже работал в МЧС водолазом. Вполне возможно, у него внутри было ощущение, что ну не стоило в этом участвовать. Не знаю, я же никогда с ним не разговаривал и письма друг другу мы не писали. Но я понимаю, что его участие в том, что со мной случилось, минимально.

Тогда я думал, что «двушкой» обойдусь. Заключенные питают свои надежды — амнистии, проекты законов «день за два»… Правда вышли же по амнистии те, у кого не было 318-й статьи. Да я думаю, не случись Майдана в Киеве, — и нас бы выпустили.

В колонии я был оператором швейного оборудования— шил. Кривенько, косенько, но шил. Это два моих «подельника» — Андрей Барабанов и Леша Полихович — туда меня сманили. Я уже сейчас задним умом-то понимаю, что нужно было отсидеться в котельной.

^{На воле Александра Марголина встретили другие «болотники»}

Контингент там очень разный, но телевизор в тюрьме — это катастрофа. Они же во все это верят. Сложная штука — думать, а поверить в рептилоидов — так замечательно и просто! Вмешиваться в чужие судьбы не особенно правильно, поэтому я с ними не спорил про политику. Конечно, я комментировал некоторые новости, как это на самом деле есть, объяснял.

Нет, нет, нет, нельзя говорить, что тюрьма — это срез общества, абсолютно неправильно. Представьте себе, есть у вас зеркало. Один кусочек откалывают и выгибают — это кривое зеркало, но только один определенный кусочек. Тюрьма искривляет человека, люди там подбираются своеобразные. Те, кого тюрьма не искривляет, их очень немного.

Мне, по большому счету, помогла выжить поддержка друзей. Когда оставляете жену с двумя детьми без средств к существованию, когда мама попадает в реанимацию, поддержка — это неоценимая вещь. Ощущаешь, что люди на воле не брошены, и ты не брошен, когда приходит по 5—10 писем в день.

Переформатировала ли меня тюрьма? Боюсь, что да. Я старался, конечно, сдерживать себя. Может, где-то я стал и лучше. А где-то хуже — потому что вера в человечество подорвана.

Читайте также:  Денис Луцкевич: «Конечно, я бы хотел, чтобы этого не было»

Моя младшая уже вымахала выше старшей, с маму ростом теперь, до сих пор удивляюсь. И ментально они выросли. Мы не теряли связи, поэтому не возникло отторжения, когда я вернулся. Со старшей общались по поводу перспектив обучения, с младшей о ее таланте — она действительно хорошо рисует. Весь срок со мной пробыла фенечка, которую мне дочка на 23 февраля 2012 года подарила.

Когда я вышел, я сжег в поле робу. Но это не какое-то суеверие. Это просто точка.

Я крестился в тюрьме — по большому счету просто оформил отношения, я всегда был верующий.

Вот представьте себе, что вы дельфин. Вот вы плывете по поверхности, начинает штормить. А на глубине 4 метров спокойно. Просто нужно понимать, что наверху все время есть какие-то всплески, а жизнь-то нормальная, в общем.

Вот сейчас с вами сидим — облачная погода. Если подняться на полторы тысячи метров — там же солнце. Надо не забывать о том, что там солнце, и оно всегда есть — это очень важно. Если есть это осознание, то все остальное переживать легче. Ну вот это такая моя концепция бытия.

Надо молиться за врагов своих, это нормально. Что сделаешь? Когда-нибудь они осознают, что натворили. А может, и нет.

Читайте также:  Алексей Полихович: «Мне стало казаться, что я родился в тюрьме, просто меня выпустили ненадолго»

Тюрьма научила, что все возвращается. Кровожадничать в тюрьме не принято. А на свободе люди не понимают этого.

Слово «карма» мне не нравится, просто делайте добро и забывайте об этом.

Екатерина Фомина
Корреспондент