СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ: НЕИЗДАННОЕ И НЕСОБРАННОЕ

lucas_v_leyden — 30.09.2012 В начале 1930-х годов на одной из медицинских конференций женщина-психиатр рассказывала собравшимся коллегам о необычном пациенте. К истории его навязчивых идей и страхов, подступающего и прячущегося до поры безумия, к живописным подробностям его фобий и синдромов, прилагался – волею случая – богатый иллюстративный материал: кропотливо исполненная генеалогическая таблица, где особой штриховкой были отмечены носители генов помешательства – один, другой, третий – число их ощутимо нарастало в том побочном и неветвистом побеге, который был венчаем нашим героем. Не вполне типичным было то, что сам он был выведен на сцену – живой картинкой из учебника, несчастным посмешищем перед синклитом советских душеведов¹ . Один из осматривавших его врачей записал в истории болезни: «Выражение лица безразличное... Высокий широкоплечий астеник с большим черепом. Его наружность говорит о сочетании немощи и силы, физической беспомощности и психической глубинности... Один раз он рассмеялся громким смехом ребенка с неожиданно высокими нотами. В этом детском смехе было что-то от насмешки. В беседе с персоналом он остроумен, склонен к тонкому иронизированию над ними. Сознание болезни и полная бесперспективность будущего приводят его в отчаяние» ² , - это один из последних словесных портретов, запечатлевших Сергея Михайловича Соловьева, пятидесятилетнего священника, поэта, философа, мистика – продолжателя рода, наследника символистских царств.
На посторонний взгляд он всегда производил довольно странное впечатление. Рано повзрослевший (тринадцатилетним выглядел на семнадцать: усы и румянец во всю щеку), приземистый, прожорливый, звонко хохочущий и не к месту грубящий – подавлял ощущением избыточной телесности и несокрушимого здоровья³ . Русский модернизм вообще был делом взрослых людей - вундеркинды не выдерживали (один утонул, другой пустился путешествовать, да так и пространствовал почти сорок лет): разом открывшиеся двери или гул абсолютной истины (тема, которую тридцать лет спустя будет аккуратно распечатывать Набоков) разили наповал обладателей незатвердевшей психики и противостоять им мог только матерый сапиенс. Соловьев таковым не был – скорее наоборот: странности, испокон веку гулявшие по семье, к последним поколениям сошлись уже в концентрациях почти чрезмерных – чудаковатый дядя (философ В. Соловьев), тетушка со странностями (поэтесса П. Соловьева-Allegro⁴ ); в день смерти отца мать, любившая его беззаветно, набив себе рот акварельными красками, застрелилась. До дня их похорон (одновременно, в двойном гробу) доведены подробные, с витиеватыми, неправдоподобно тщательно прописанными деталями, воспоминания Сергея Соловьева⁵ – и с этого момента (1903) тьма помешательства уже не отпускала его.
Стихи, составившие ему к середине 1910-х годов негромкую, но уверенную славу, были продолжением его внешности, но не зеркалом его души. Буколики, идиллии, элегии – сухие и строгие упражнения на заданные темы в рассчитанных размерах, заполняли его книги, выходившие с должной регулярностью в лучших символистских издательствах. Недалекий читатель, слегка желая покадить, сложил ему мадригал, тщательно воспроизводящий наружную сторону его дарования:

СЕРГЕЮ СОЛОВЬЕВУ (рондо)

О, Сергей Соловьев! Вами нов
Нам рожок пастушка из полей.
Primavera сломила засов,
И фригийские флейты нежней,
Галилейские песни полней
Зазвучали. Чудесный улов
Запевает из мерных сетей,
Что раскинули нам Вы, Сергей
Соловьев!

Песни родины! Песни о ней!
Чу! Ручей за<�ж?>урчал чародей!
Чу! Затрелили нам соловьев
Из лесов голоса! – Так елей
Льете нам Вы, Сергей
Соловьев! ⁶

Весь этот очевидный для чужих глаз «пафос благосостояния» (как определил сущность соловьевской поэзии Гумилев⁷ ) находился в живом и постоянном конфликте с внутренней жизнью поэта. Нервный, чуткий, склонный к поискам особого значения, завидный⁸ , но нестойкий союзник, журнальный грубиян, всегда готовый раскаяться напропалую («я написал о Вас по приказу то, что, буквально продиктовали мне» ⁹ etc); бесконечно задиристый и готовый к обидам – он все время находился в непрерывном ожесточении, не прекращая необъявленной борьбы. Вот типичная, взятая на выборку реляция с поля боя:

«Был вечер Владимира Соловьева в религиозно-философском обществе. Эрн читал про профессора Введэнского и дэмонов. Вячеслав развел что-то гносеологически-педерастическое. Вообще, этот раз он не солоно хлебал в Мусагете. Обвинял меня и Нилендера в «аполлонизме», в трусости перед Дионисом. Впрочем, сказал, что и Гете (sic) был трусом. Оказывается храбры только Барыба и Балаганчик.
Блок не приезжал по болезни; у него ревматизм в шее.
В эстетике я совсем перестал бывать. Там только одни педерасты.
Мусагет идет победно и гордо. Из жидов там бывают только Муни и Рубанович. И этих не мешало бы выставить» ¹⁰ .

Практически за каждым изруганным в приведенной цитате именем – сложная история отношений, иногда многолетняя и многослойная, как с Блоком – родственником, ближайшим другом, собратом по мистическим озарениям, - иногда менее продолжительная, но сопоставимо напряженная, как с Вяч. Ивановым¹¹ . Чувствительные эти метания зачастую выходили боком – как в истории, когда запоздалым эхом народничества (но не без резонанса с концептом Мировой Женственности) Соловьев увлекся кухаркой из наследного села – к ожиданному ужасу родственников и творческому оживлению друзей: в рачительном символистском хозяйстве сюжет немедленно пошел в дело, воплотившись в «Серебряном голубе» Белого¹² : на тот момент – друга, конфидента и свидетеля.
Судьба закаляла его как оружейник – клинок: погружая в бездны отчаяния (роковая сердечная история, едва не завершившаяся самоубийством¹³ ), отпуская на волю (недолгий счастливый брак, путешествие в Италию¹⁴ ) и вновь зажимая в тисках – война, расставание с женой, горькая нищета беглеца¹⁵ . К середине 1910-х он стал религиозен: природная истовость сменила вектор, не утратив накала. В феврале 1916 он рукоположен в сан священника; в 1918 – стал кандидатом богословия. В 1920-м он вошел в общину русских католиков восточного обряда, год спустя – возвратился в лоно православия, но в 1924 окончательно вернулся к католической церкви¹⁶ . Стихи его, отодвигаясь на периферию занятий, становились все лучше и лучше – и, окончательно перестав считать себя поэтом, он в полной мере сделался им¹⁷ .
Последние его годы были ужасны: участившиеся приступы эсхатологических видений («Я отравил весь мир! Смотри — небо темнеет, с него падают мертвые птицы» ¹⁸ etc) все больше сужали мир вокруг него, пока не ограничили его больничной палатой; впрочем, в тогдашней действительности это могло означать спасение от горшей доли (не миновавшей его вполне: в 1931 году он был арестован, но вскоре отправлен на «спецлечение» и выпущен под надзор дочери). С 1936 года он находился в больнице беспрерывно; был эвакуирован с нею в Казань, где и умер 2 марта 1942 года.

Ниже я печатаю девять стихотворений Соловьева, по большей части относящихся к 1920-м годам¹⁹ . В качестве иллюстрации – избранная Solowieviana из моего собрания; быв всегда к нему неравнодушен, я старался подбирать его книги и автографы с максимальной полнотой.

==
¹ История пересказана Д. С. Усовым в письме Е. Я. Архипову 16 июля 1934 года: Усов Д. «Мы сведены почти на нет…». Т. 2. Письма. Составление, вступительная статья, подготовка текста, комментарии Т. Ф. Нешумовой. М. 2011. С. 636.
² Цит. по: Смирнов М. Последний Соловьев. Жизнь и творчество поэта и священника Сергея Соловьева // Russian studies. Ежеквартальник русской филологии и культуры. Т. III. 2001. № 4. С. 134 – 135. Цитируемая работа – лучшая из биографий Соловьева, обнародованных на сегодняшний день.
³ См. прежде всего выразительный портрет, оставленный Б. А. Садовским: Садовской Б. А. «Весы» (воспоминания сотрудника). Публикация Р.Л. Щербакова // Минувшее. Исторический альманах. <�Т.> 13. М. 1993. С. 33
⁴ Много лет спустя, набрасывая свою психопатологическую родословную, он писал о ней: «Младшая сестра Поликсена или Сена была очень странной девочкой. В ней не было почти ничего женского. В лице ее было что-то совсем не русское, а дикое и африканское. Она была богато одарена талантом к музыке, живописи, поэзии. Но выказать себя вполне ей не удалось ни в одном из искусств. Всего больше оригинальность выражалась в пении цыганских романсов. Это дикое начало роднило ее с братом Владимиром, которого отец его шутя называл «печенегом». Веселье сменялось у нее приступами бурной тоски. Всю юность она по летам жила на Кавказе, и дикая природа Кавказа гармонировала с ее страстной душой. Она воспевала в стихах Терек, Дарьял, Арагву. С годами в ней усилилась гордость, коренной недуг Соловьевых. Близость с З. Н. Гиппиус растлевающе подействовала на ее миросозерцание. Она носила жилеты и пиджаки и даже иногда шаровары. Любовь занимает большое место в поэзии Поликсены Соловьевой. Но все ее эротические стихи обращены к женщинам, она иной любви не знала. Это ничего не имело общего с «лесбийской любовью». Раз она высказала мне такую мысль: «Все Соловьевы – глубоко несчастные люди. Они ищут на земле любви, которой найти невозможно. Это искание одних из <�них> выражается в самой высокой форме, у других – в самой низкой и грубой» (РГБ. Ф. 653. Карт. 52. Ед. хр. 6. Л. 1). К началу 20-х годов они уже не общались; ср. в письме П. Соловьевой к В. Вересаеву от 1 января 1923 года относительно материалов В. С. Соловьева: «…Мартынова считает меня наследницей брата, тогда как его единственным наследником является наш племянник, сын брата Михаила, Сергей Михайлович Соловьев, поэт, священник (бывший?). Я не знаю его адреса, но знаю, что он живет в Москве и работает, по-видимому, в литературе» (РГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 393. Л. 6 – 6 об.).
⁵ Соловьев С.М. Воспоминания. Сост., подг. текста и коммент. С.М. Мисочник, вст. ст. А.В. Лаврова. М. 2003.
⁶ Стихотворение К. Липскерова 1909 года: РГАЛИ. Ф. 1737. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 50
⁷ Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. М. 1990. С. 105.
⁸ Ср. в письме З. Гиппиус к А. Белому от 15/28 августа 1906 года // РГБ. Ф. 25. Карт. 14. Ед. хр. 6. Л. 47 об.
⁹ «А насчет «Скорпиона» еще одно замечание: как обмеривали, как обвешивали его «Весы»! Истинно по-московски! Вес «своих» всегда оказывался огромный, вес чужих — смехотворный. Например, все участники «Знания» — поголовно — назывались в этих «Весах» неизменно «всероссийскими бездарностями». Про меня — я вскоре почел за благо удалиться из этого литературного лабаза, — было однажды сказано так: «Произведения Бунина подобны солдатским сапогам, поставляемым интендантствами, — сапогам с бумажными подошвами». Это написал молодой поэт Сергей Соловьев, который, впрочем, очень скоро сознал всю глупость своего сравнения и вдруг прислал мне письмо: «Простите мне ради Бога мою низость - я написал о Вас по приказу, то, что буквально продиктовали мне…»» (Бунин И. А. Биографические материалы. Воспоминания. Статьи. М. 2008. С. 29).
¹⁰ Письмо 18 февраля <1911> года к А. Белому // РГБ. Ф. 25. Карт. 26. Ед. хр. 10. Л. 3. Вячеслав – Вяч. Иванов. Барыба – Городецкий. Балаганчик – Блок.
¹¹ См. любопытное замечание о «невольном двойничестве» Соловьева и Вяч. Иванова: Вишневецкий И. Неизданный мистический цикл С. М. Соловьева // Символ. 1993. № 29. С. 248.
¹² Подробнее см.: Лавров А.В. Дарьяльский и Сергей Соловьев: О биографическом подтексте в "Серебряном голубе" Андрея Белого // НЛО. 1994. № 9. С. 93 – 110.
¹³ См. в недатированном (около 6 ноября 1911 года) письме И. М. Брюсовой к Н. Я. Брюсовой: «Знаете, Надюша, что Сережа Соловьев заболел психически. Доктора признали меланхолию. Началась она довольно бурно. В «происшествиях» вы может прочли, что там-то там студент в припадку умопомешательства хотел броситься в окно, но застрял в оконной раме, его удалось спасти, отделался он лишь порезами рук и головы» (РГБ. Ф. 386. Карт. 145. Ед. хр. 35. Л. 57).
¹⁴ Римское их пребывание оставило след в летописях русской диаспоры: «Вячеславу <�Иванову> пришлось пойти в русскую читальню на лекции и там читать об эллинизме и церкви. С. Соловьев [заехавший сюда на] ехавший в Рим со своей молодой женой Тургеневой сестрой жены Белого» (письмо В. Шварсалон к неизвестной // РГБ. Ф. 109. Карт. 38. Ед. хр. 8. Л. 1 об.); ««Еще приезжал С. Соловьев с молодой женой – младшей сестрой Аси Тургеневой, жены А. Белого. Он читал лекцию в Русской читальне об Эллинизме и Церкви» (письмо В. Шварсалон к Е. П. Иолшиной // РГБ. Ф. 109. Карт. 38. Ед. хр. 7. Л. 8; в описи и каталоге – «к неизвестной»).
¹⁵ Весной 1918 года он уехал в провинцию – жил в Тамбове, селе Большой Карай Саратовской губернии, г. Балашове (где – тесен мир – встречался с безработным актером, братом покойной возлюбленной Брюсова; в своих письмах к нему тот среди прочего упоминал: «У нас в Балашове одно время изнывал С. М. Соловьев, удивительно светлая личность. Теперь он, кажется, у Вас в Публичной Библиотеке» (письмо С. Сырейщикова к В. Брюсову от 1 июля 1922 года // РГБ. Ф. 386. Карт. 104. Ед. хр. 19. Л. 3).
¹⁶ Характерная для него черта: посылая в июле 1921 года рукопись стихотворения бывшей жене, он сделал приписку: «К какой церкви принадлежит автор сих стихов, решить довольно затруднительно» (Шапошников М. Б. Тема античности в творчестве Сергея Соловьева // Античность и культура Серебряного века. М. 2010. С. 275).
¹⁷ Первые признаки этого относятся к середине 1910-х годов; ср. дневниковую запись свидетеля: «Диакон Сергей Соловьев, ныне по утверждению З. Гиппиус уже священник, - небезызвестный молодой моск. поэт. <�…> Он часто выступал с клерикальными и ультрапатриот. докладами у нас в Р. Ф. О. Однажды он сказал мне, что от прежней своей литерат. деятельности он «отрекся» <�…>» (запись С. П. Каблукова от 13 марта 1916 года // РНБ. Ф. 322. Ед. хр. 39. Л. 101). В начале 1920-х годов стихи вернулись: «Пишу очень много стихов, но выступать перед публикой в роли поэта считаю унизительным. Обнажать свою душу, хотя бы в форме стихов, перед Ройзманами, Кусиковыми и пр. - это свыше моих сил. Кстати: что ты носишься с Есениным? По моему, это отвратительный мальчишка» (письмо к А. Белому 19 декабря 1922 года // Опыты. 1953. № 2. С. 187). Ср. замечание в письме С. Дурылину от 4 августа 1928 года: «Должен Вас огорчить: Вы один из немногих, любящих мою поэзию, а поэзия эта отцветает. Ведь поэзия – только один уголок моей души, и потому в известном смысле правы те, кто не считает меня поэтом. Но думаю, что осенние леса и в этом году навеют мне поэму, на этот раз о Св. Сергии. Я чудно прожил месяц в Мураново, хотя не мог вполне отдохнуть, так как дела все время вызывали меня в Москву. В Мураново ощутительно веяние Радонежа, благодати и есть еще веяние строгой музы Евгения Абрамовича» (РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 810. Л. 3 об.).
¹⁸ Соловьева Н. С. Отцом завещанное // Наше наследие. 1993. № 27. С. 64 – 65.
¹⁹ Близкого к полноте свода стихотворений Соловьева до настоящего времени не существует. Прижизненные сборник повторены в: Соловьев С. Собрание стихотворений. Сост., подг. текста, прим. В. А. Скрипкиной. Послесловие С. Гардзонио. М. 2007; стихи 20-х годов напечатаны в: Соловьев С. Стихотворения 1917 - 1928 г. М. 1999. См. также: Вишневецкий И. Неизданный мистический цикл С. М. Соловьева // Символ. 1993. № 29. С. 241-254; Соловьев С. Из стихов 1920-х годов. Предисл. И. Вишневецкого. Публ. Н.С. Соловьевой // Знамя. 1994. № 11. С. 138—141; «Диккенсовский цикл» С. М. Соловьева // Тайна Чарльза Диккенса. М. 1990. С. 514—524; Гениева Е. Эти Большие Надежды: О «диккенсовском цикле» С. М. Соловьева // Вышгород. 1999. № 4/5. С. 6—21; Соловьев С. Святой Сергий Радонежский // Вышгород. 1998. № 4. С. 71—77 (неоконченная поэма с послесловием Е. Ю. Гениевой).

==

14.88 КБ

<1>

То не Феб в прелестной свите
К милой нимфе собрался:
Осаждает дядя Витя
И деревни, и леса.
Он заходит в огороды,
Целый день лежит в стогу,
Дядя Витя – сын природы –
Спит с цветами на лугу.
С диким взором, в панталонах,
Коим скоро сорок лет,
Он бежит в лесах зеленых,
Спрятав деньги за жилет.
С резвой прытью жеребенка
Скачет он через плетень
И зовет: ко мне, Аленка,
И все бабы деревень.
И, принесши в дар Венере
Два тяжелых пятачка,
Направляется к квартере
Многочадного дьячка.
От любви, как зверь, он стонет,
Увидав сей милый дом,
Но его ухватом гонит
Дочь Платона со стыдом.

1916

<2>

ИЗ ПИСЬМА НА ВОЛЫНЬ

Я помню тот осенний день,
Когда я въехал в Коростень,
Там в голубеющих волнах
И на гранитных ступенях
Блестел княгини Ольги след.
Согласно былям древних лет
Вся та прибрежная страна
Купальней Ольги названа.
Тем берег девственен и свеж
И та ж волна, и рощи те ж,
Какие были в дни древлян.
Светало. Утренний туман
Редел и таял. Предо мной
Непроницаемой стеной
Тянулся обнаженный лес
На фоне сумрачных небес.
Мелькали часто там и здесь
Лесные козы. Словно весь
Тот лес зверьем наполнен был.
Так близко тихий лось бродил,
Что только стук моих колес
Его смутил, и меж берез
Он скрылся. Ну же, погоняй!
Доносится собачий лай,
И близок, близок дом родной,
Где я усталою душой
Хочу недельку отдохнуть.
Вот дом и сад. Окончен путь.
............................
Небес померкших бирюза
Уже косой бросала луч.
Тяжелый повернувши ключ,
Мы в храм вошли. Кадильный дым
Еще дышал, а там, за ним
Сиял далеко впереди
С багряной раной на груди,
Латинский, нежный Иисус.
Созданья итальянских муз –
На потолке и на столах,
И на открытых алтарях,
Точа чуть слышный аромат,
Полуувядшие, стоят
Цветы – невинный дар сердец,
И надо всем тройной венец
Тиары папской вознесен...
О, дивный, невозвратный сон!
...........................................
Я дверь костела распахнул,
И подхватил нас дивный гул
Органа, плакавшего с хор.
Я к алтарю подъемлю взор:
Ксендз, в ризе белой и простой,
Стоит пред чашей золотой
Как снег, белеют кружева.
Вновь жертва тайная жива,
И жрец дерзает вознести
Над чашей Бога во плоти.
Орган поет, орган гремит,
Нетленная латынь звенит
И весть доносится до звезд:
Et Verbum caro factum est.
.......................................

1918. Дедово

<3>

ИЗ ПИСЬМА К ЕПИСКОПУ ТРИФОНУ

Сказав «прости» московским негам,
Я путь направил в дальний край,
Где меж холмов, покрытых снегом,
Лежит село Большой Карай.
Здесь край глухой и зарубежный.
<�За> много дней под пылью снежной
Исчез дорог последний след,
И падшей лошади скелет
Один краснел пятном ужасным
И предприятием опасным
Казался путь пустынный мой
Под колкой вьюгой ледяной.

С утра метель шумит и воет,
И валит пешехода с ног,
И снежной пылью ровно кроет
Чуть видные следы дорог.
С какою жалобой унылой,
Как мать над детскою могилой
Метель рыдает в час ночной.
Она, как тяжело больной,
Всю ночь и мечется, и стонет.
Проглянет бледно-мутный день:
Не видно ближних деревень,
И все однообразно тонет
В пространстве сером, где слились
Заборы, горизонт и высь...
..........................................
На тесном жертвеннике рядом
Сверкают дискос и потир.
Пшеницею и виноградом
Опять богат Господний пир
О, что для сердца заповедней,
Чем эти ранние обедни
В святых стенах монастыря,
Когда несмелая заря
Чуть брезжит в окна голубые,
Сияет белый омофор
И запах ладана, просфор,
Вино, сосуды золотые, -
Все, все о тайне говорит,
И сердце радостно горит.

Декабрь 1918
Большой Карай

<4>

ПОСВЯЩЕНИЕ Отцу Мих Серг. сочинения «Евангелие Иоанна, как основание христианского догмата»

Прими мой труд. Над ним я много лет
То радостно, то сумрачно-угрюмо
Провел в тиши. Исполнен твой завет:
Упорная, таинственная дума
Оделась в плоть и приняла скелет.
И вновь – ладьи у стен Капернаума,
И в утра час средь весел и сетей
С детьми на ловле дряхлый Заведей.

Не даром ты над этой книгой горней
Истратил годы лучшие свои,
Когда душа светлее и упорней
И путь украшен розами любви...
В дни брачных гроз Любви и Слова корни
Навеки ты внедрил в моей крови...
Прими ж теперь колосья поздней жатвы:
Я не нарушил верности и клятвы.

Не снова ль кровью искрится вино?
Не снова ль пир и ликованье в Кане?
И за звеном смыкается звено
В цепи годов, и в голубом тумане
Встает твой лик, потерянный давно,
На юности и отрочества грани,
И переплыть житейский океан
Дает нам весла рыбарь Иоанн.

Как по утрам бывало мне желанно
Со словарем беседовать в тени,
Смотря, как блещет вечный снег Мон-Блана
Над тесным дном ущелья Шамуни!
Как мы с тобой читали Иоанна
В стране лучей теперь воспомяни
Как после чтенья, светлый и могучий,
Ты вел меня, сквозь черный лес, на кручи.

Оставлен дом, ущелье позади,
И ледников кристальные громады
Лазурной лентой вьются посреди
Еловых чащ, где мчатся водопады...
И сердце разгорается в груди,
А снежный блеск слепит и тешит взгляды.
Пусть ломит ноги, пусть струится пот:
Опять идем без устали вперед.

Да, мы с тобой бывали на вершине,
Где редко ходит смертного нога,
Там нет травы и под немой пустыней
Лишь вечных гор сияют жемчуга.
там ждали мы неведомой святыни,
Страны чудес искали берега.
Вверху – Таир , у ног – обрывы, бездны,
И с каждым шагом крепнет хлад железный.

Пошли же мне тот горный чистый хлад,
Очам душевным даруй взор орлиный,
Дай силы мне не отступить назад
В греховной ночи дымныя долины,
Чтоб впереди, не ослепляя взгляд,
Зажегся свет, превечный, триединый,
И передать я бедной речью мог
Язык громов, что слово было Бог.

И, золотое миновав преддверье,
Пред коим смолкла демонов гроза,
Пойдем с тобой в Вифанию, к пещере,
Где просияла Божия слеза,
Чтоб нас навек слила в любви и вере
Христовой плоти чистая лоза!
Отец, я не забыл твоих уроков,
Я жду тебя, не испытуя сроков.

Июль 1918 г. Дедово

<5>

Амброзией и нектаром богов
Питал ты нас, когда мы были юны.
О, как в руках твоих звенели струны
Латинских лир из сумрака веков.

Лукреция язвительных стихов
Огонь и Цицероновы перуны...
Народа речь цвела фиалкой юной
У девственных умбрийских родников.

Года прошли. Ты видишь с нами всеми
Развалины дворцов и академий.
Увенчан серебристой сединой,

Шалуньи Лесбии ты помнишь слезы.
Катулл и Плавт и этою весной
Античные тебе срывают розы.

<6>

К М. У.

Ненастный день, осенний вечер серый,
И ветра вой, и облака как дым...
На твой порог, порог любви и веры,
Я прихожу, усталый пилигрим.

Оставлен мир. В тени твоей пещеры,
Как в оны дни, сияет вечный Рим.
На твой порог, порог любви и веры,
Я прихожу, усталый пилигрим.

Рассеяны блестящие химеры,
И близок Тот, кто на земле незрим.
На твой порог, порог любви и веры,
Я прихожу, усталый пилигрим.

Сентябрь 23 – апрель 24

<7>

М. А. ПЕТРОВСКОМУ

Когда в таинственном тумане
Синел далекий жизни путь,
И, полная очарований,
Меланхолическая жуть

Звала нас в замки суеверий,
Ты помнишь, милый, наши сны
В весеннем засиневшем сквере
В сияньи мартовской луны?

В бреду весны первоначальной
Сливались смутно в мир один
В волнах стихии музыкальной
Виденья духов и Ундин

И звал к себе нас из тумана
Единый лик, в журчаньи вод,
В глазах цветов, в громах органа,
В устах, алеющих как плод.

Тот мир воспоминаний дорог,
Но после гроз пережитых,
Ну не смешно ли лет под сорок
Влюбляться в змеек золотых?

Но если в сердце станет серо,
Приятно вечером глухим
Прочесть страничку «Элексира»
И за Медардом ехать в Рим.

Я жду тебя во мгле собора
И там, где ладан и орган,
Обнимет жарче Теодора
Все тот же прежний Киприан.

25 февр 1925 Надовражино

<8>

К А. И. А.

Тот миг не может быть случаен,
Когда, как призрак неземной,
Среди Лефортовских окраин
Ты вдруг явилась предо мной.

Среди тюремных, грозных зданий
Ты, безмятежная, плыла,
Несокрушима средь страданий
И сверхъестественно светла.

Как дева оная Сиены,
Спокойно озаряла ты
Замки железные и стены,
Как рая красные цветы.

В одежде иноческой, скромной
Уж ты предсозерцала крест,
Года в цепях и в келье темной
- Награду Божиих невест.

Высокая, как лебедь белый,
Холодная, как горный снег,
Ты образ свой запечатлела
В воспоминании навек.

И ты в темнице, средь злодеев,
Убийц, разбойников, как тот,
Кто, распятый рукой евреев,
Себя нам в пищу отдает.

Гора любви, гора распятий
- Твоя гора. В сей краткий миг
Упала капля благодати
И в мой скудеющий родник.

27 окт. 1926

<9>

В древнем парке реют тени,
И смеется синий пруд.
Полон тайн и сновидений
Задремавший Чесни-Вуд.

Где фиалка взором юным
Оживила влажный дерн,
Пала ночь, и в свете лунном
Бродит черный Телькингорн.

Много лет в гробу семейном
Рылся этот черный крот.
Пахнет дорогим портвейном
Высохший бесцветный рот.

Лэди Дэдлок! На мгновенье
Яркий луч разрезал ночь:
Ты изведала забвенье,
К груди прижимая дочь.

И потух огонь весталки,
И навек убита честь,
Но весенние фиалки
В гордом сердце будут цвесть.

Но бесшумно, но упорно
Близится возмездья час:
Черный призрак Телькингорна
Движется во мгле террас.

Полночь. Выстрел. Кто застрелен?
Тени реют и зовут,
Но как прежде свеж и зелен
Задремавший Чесни-Вуд.

Где синеют волны пруда,
Там, где гуще тень аллей,
Под дубами Чесни-Вуда
Виден белый мавзолей.

Дряхлый всадник на закате
Там замедлит бег коня,
И вздыхает об утрате,
Лоб крестом приосеня.

В листьях дуба шепчет ветер:
«О, приди, я все простил!»»
Дряхлый, бедный сэр Лейчестер, -
Словно выходец могил.

1926

1. РГБ. Ф. 696. Карт. 1. Ед. хр. 10. О дяде Вите см. соответствующую главу в воспоминаниях. Ср. также в письме 8 июля 1916 года к Н. А. Врангель-Левицкой: «В Дедове зато меня ждали отвратительные неприятности с моим дядей, всего хуже было как раз в Ахтырскую» (отсюда); 2. РГБ. Ф. 696. Карт. 1. Ед. хр. 11. Коростень – город в нынешней Житомирской области Украины. Упоминается в Повести временных лет как столица древлян (с чем и связан образный строй стихотворения). Соловьев был на Западной Украине в войну; в обширном маршруте, вычленяемом из статьи «Впечатления Галиции» (Соловьев Сергей. Богословские и критические очерки. Томск. 1996. С. 207 – 248) Коростень не значится, да и сама тональность впечатлений путешественника разительно отличается от зафиксированной в стихотворении. 3. РГБ. Ф. 696. Карт. 1. Ед. хр. 10. Епископ Трифон (в миру: Туркестанов Борис Петрович; 1861 — 1934), митрополит, известный проповедник, первый викарий Московской епархии. Ср. его выразительный портрет: «Храм переполнен, служит Епископ Трифон, очень популярный в Москве, но поистине отрекшийся от мира. Ведет, говорят, совершенно замкнутую жизнь, и даже не в монастыре, а в частной квартире, занимая одну жалкую комнатку. Внешность его как бы подтверждает такую обстановку: не так давно он был совершенно черен волосом (он из восточных "князей"-туркестанов), а теперь седой, с изможденным лицом, но зато, когда облачился в красные торжественные ризы и в митру, - явил из себя картинного епископа. Так шло к пышной церковной обстановке его иконописное лицо, и к тому же все его возгласы и чтение Св. Евангелия были проникновенны и западали в души молящихся. У него несильный, но приятный голос и уменье им пользоваться» (Окунев Н. П. Дневник москвича. Б. м. 1990. С. 292). Соловьев познакомился с епископом Трифоном и монахами Богоявленского монастыря в Москве летом 1913; ему посвящен сборник стихов Соловьева «Возвращение в дом отчий». 4. Там же. «Евангелие Иоанна как основание христианского догмата» - включено Соловьевым в план своего двенадцатитомного собрания сочинений, но до настоящего момента не разыскано. Швейцарские топонимы вряд ли нуждаются в комментариях; одно слово (предположительно – «Таир») в тексте прочесть я не могу. 5. Там же. Герой акростиха – Грушко (Грушка) Аполлон Аполлонович (1870 - 1929) — приват-доцент историко-филологического факультета Московского университета. 6. Там же. Адресат не опознан; 7. Там же. Петровский Михаил Александрович (1887 - 1937) – филолог, библиограф, переводчик; сотрудник ГАХНа и ИМЛИ. Расстрелян (см.). …страничку «Элексира»… - Т. е. «Элексиров сатаны» Гофмана. Медард – герой этого романа. …Теодор… Киприан… - Из романа Гофмана «Серапионовы браья». 8. А. И. А. – Анна Ивановна Абрикосова – мирское имя матери Екатерины (1882— 1936), католической монахини - основательницы Доминиканской общины восточного обряда в Москве. О ней см.: Осипова И. «В язвах твоих сокрой меня…» // Символ. 1996. № 35. С. 182 – 187; 9. РГБ. Ф. 696. Карт. 1. Ед. хр. 11. Входит в т.наз. «диккенсковский цикл», большая часть которого напечатана: Соловьев С. «Ты помнишь ли..»; Гениева Е. Эти большие надежды. О диккенсовском цикле С. М. Соловьева // Вышгород. Таллинн. 1999. № 4-5. С. 6 – 21; основан на сюжете романа Диккенса «Холодный дом». Соловьев называет героев в соответствии с транскрипцией, принятой в начале века; в оригинале это Lady (Honoria) Dedlock, Mr Tulkinghorn, Sir Leicester Dedlock, а топоним - Chesney Wold.

Сохранено