Семенихин Евгений Григорьевич. Полковник КГБ. От наружки до ВААП 1

jlm_taurus — 11.08.2023 Как вообще люди попадают на работу в спецслужбы, особенно в такие секретные, «негласные» — как НН? Мой пример не типичен: воспитанный в семье чекистов, я и думать не мог о другой карьере, хотя довольно смутно представлял себе сущность оперативной работы, физические и моральные нагрузки и многое другое. Фильмы и книги о ЧК, в которых герои с правильными лицами и усталыми, но добрыми глазами после трудных борений с коварным, отвратительным врагом обязательно одерживали над ним верх, действовали на меня так же вдохновляюще, как и на многих моих сверстников. Работа казалась романтичной, знать о том, что для миллионов людей представляло лишь объект догадок, казалось почетным и возвышало в собственных глазах.

Вообще сознание собственной исключительности, пожалуй, наиболее характерная черта (может быть, болезнь?) менталитета любого спецслужбиста. Часто она трансформируется в ощущение превосходства над окружающими, и с этого момента человек становится опасным для общества. К сожалению, далеко не все сотрудники секретных служб понимают это; далеко не все сохраняют способность взглянуть на себя «со стороны и сверху». К некоторым трезвое мышление приходит через долгие годы службы, другие так и выходят на пенсию, не усомнившись ни в чем ни на минуту. Но таких очень мало.

Была и еще одна причина моего поступления на службу в КГБ, осознанная мною, правда, позже. Когда умер отец, наша семья — мама, двухгодовалый брат и я были сразу отброшены не в нищету, нет, но в опрятную, «достойную» бедность. Кое-что родители привезли «из заграниц» (в основном воспоминания), после отца остались скромные накопленьица, а на нас троих — 13-метровая комната в коммуналке, где, к счастью, соседи были достаточно уживчивы.

Я немало помнил о прежней жизни, например, в Германии, где родители работали после войны несколько лет; в то время я уже учился в школе и третий класс закончил там, в Дрездене. Мне хотелось вернуть нашей семье тот достаток, какой был при отце, хотелось видеть другие города и страны, и, конечно, принадлежать к Ордену.

Что касается карьеры как таковой, я, наверное, был поразительно нечестолюбивым офицером. Полковник в Москве после 33 лет службы — шишка небольшая.

...В течение нескольких месяцев меня обучили пользоваться опертехникой. Необходимо было назубок знать расположение посольств и других иностранных представительств, подъезды и подходы к ним, прилегающие улицы и переулки, типовые маршруты передвижения дипломатов и интуристов по городу, наизусть — запретные для иностранцев зоны Подмосковья, линии метро, а в центре города — все основные проходные дворы.

Хорошо зная огромную сеть проходных дворов центра Москвы, можно перехватывать объект наблюдения не только пешком, но и в машине. Наблюдаемые, в свою очередь, используют «проходники» для отрыва от наблюдателей.

Автомобили «наружки» и их водители — «специальная песня». Слежка за объектом, передвигающимся в машине, требует от наблюдателей оставаться незаметными для него (и желательно для всех остальных), не нарушая при этом правил дорожного движения. Это почти невозможно; трудности наблюдения многократно возрастают, когда наблюдаемый знаком с методами обнаружения слежки и применяет их для отрыва от нее.

Слежка нередко бывает достаточно опасна: чтобы не «мозолить глаза» объекту наблюдения, «наружникам» приходится то далеко отставать, то, прячась от объекта, двигаться по параллельным улицам и переулкам, резко меняя скорость движения, проноситься проходными дворами, иногда выезжать на тротуары, «пролетать» на красный свет светофоров.

Поэтому обычные машины советских марок, конечно, не годились: от них легко уходили бы «форды», «шевроле» и «мерседесы» наших «клиентов» — сотрудников зарубежных резидентур в Москве.

В конце 50-х — начале 60-х годов «наружка» работала либо на «Волгах» со слегка усиленными двигателями, либо на любимых тогда всеми сыщиками «шестерках»; стандартные «Победы» — сейчас их, наверное, мало кто и помнит, оснащались шестицилиндровыми двигателями сначала от грузовиков ГАЗ, а позже — от роскошных по тем временам ЗИМов. Получался верткий, опасно быстрый гибрид, который легко брал с места 60–70 км в час, плохо «держал дорогу» — особенно зимой, и устрашающе грохотал при больших оборотах двигателя в тоннелях и под мостами.

От этой машины практически невозможно было оторваться; кроме того, за рулем сидели бывалые сыщики, которые периодически проходили специальные стажировки и, получая допуски для работы на спецмашинах, должны были накатать определенное количество учебных часов подобно летчикам, осваивающим новые типы самолетов. Некоторые из них имели практику работы за рубежом: лучшие (или те, у кого были подходящие связи) нередко работали водителями в резидентурах 1-го Главного управления — разведки за рубежом. Там они имели возможность почувствовать, что происходит «на другом конце веревки» — они сами становились объектами наблюдения.

Машины, конечно, были снабжены радиостанциями для связи с отделом, друг с другом и пешими сыщиками. В те времена рации и питание к ним весили довольно много, была и другая техника, которая применялась во время слежки за сотрудниками военных атташатов зарубежных посольств. Эти приборы регистрировали излучения наших военных объектов, и мы старались узнать, какими именно излучениями интересуются военные разведчики.

Чтобы закончить автомобильную тему (почти каждый «наружник» — автомобильный фанат) расскажу о машинах, которые мы получили в середине 60-х годов: стандартные «Волги» оснащались мощными восьмицилиндровыми двигателями от «Чаек» — мы так и звали их — «восьмерки». Разгонялась такая машина мгновенно, легко делала 150–170 км в час, но остановить ее порой бывало непросто: полностью снаряженная и заправленная, с пассажирами, она весила около З тонн.

Спецслужбисты, а особенно «наружники», видят улицу, да и вообще все вокруг, не так, как остальные люди. С годами это восприятие окружающего становится почти машинальным. Незнакомая машина в привычном переулке, человек, который вроде бы читает газету, женщина в будке телефона-автомата что-то говорит в трубку — или в микрофон «уоки-токи»? Одновременно она внимательно наблюдает за подъездом дома напротив…

Иногда возникает какое-то психополе: не видишь ничего примечательного, а чувствуешь — ты под присмотром. Все это совсем не так, как в кино или в детективах, когда наблюдаемого-профессионала сам факт наблюдения за ним не очень волнует: ведь операции с тайниками, встречи с теми, кого нужно беречь от слежки, происходят не каждый день. Даже наоборот, именно отсутствие «наружки» иногда настораживает так же, как следящих настораживают перемены в поведении «объекта».

У одних такое восприятие действительности со временем притупляется, у других остается на всю жизнь и преследует их даже тогда, когда все эти «игры» по разным причинам заканчиваются. До конца своих дней многие из нас вскакивают ночью в постели, вновь переживая многолетней давности азарт или страх.

В 1959 году идеологическая стойкость москвичей и гостей столицы была подвергнута тяжелому испытанию: состоялась первая в нашей стране Национальная выставка США. Длилась она месяц или полтора, но вместе с монтажом и демонтажом ее работа (и, естественно, работа КГБ) продолжалась около года. Мы, конечно, участвовали в ней на нашем скромном «семерочном» уровне, но ярких воспоминаний и о выставке, и о работе осталось немало.

Выставка американцами была задумана и проведена как акция массированного идеологического воздействия — и, похоже, небезуспешно.

Они притащили все: пепси-колу и сахарную вату, оборудование для кемпинга и одежду на любой вкус — включая меховые манто ценой в 140 тысяч долларов, сшитые, как они кокетливо разъясняли посетителям, из русских соболей. Там были компьютеры Ай-Би-Эм и чудо-кухня, где тут же испекались всевозможные вкусноты для посетителей и администрации, там был великолепный салон красоты Елены Рубинштейн, настойчиво рекомендовавшей в одном из своих буклетов, «заполнив губы помадой, придать лицу веселое, оживленное выражение». Там была прекрасная библиотека (о ней отдельно), мебель, игрушки, небольшой телецентр, непрерывно показывавший с видеолент все, что американцы так хорошо умеют показывать.

Там, наконец, были автомобили выпуска 1959 года, которые, как помнят знатоки, отличались невероятно элегантным дизайном и скульптурными линиями кузовов. И какой же русский, глядя на эти машины, не понимал, что это значит — любить быструю езду? Нынешнее слово «тачка» применительно к автомобилю, могло появиться, конечно, только у нас…

Нашим «технарям» ужасно хотелось добыть какой-то блок из системы цветного телевидения, которого у нас еще не было, и группа «наружников» целыми днями не сводила глаз с указанной им части аппаратуры (стены телецентра были стеклянными). Каждый вечер, однако, двое или трое ражих сержантов морской пехоты из охраны американского посольства приезжали к закрытию выставки. Телеоператоры изымали загадочный блок, укладывали его в хорошо запиравшийся металлический ящик, и сержанты, вальяжно развалившись на сиденьях «стэйшн вэгона», увозили груз в посольство. Утром процедура повторялась в обратном порядке.

Блок так и не попал в пытливые руки наших спецов…

Удалось, насколько помню, стащить кое-что из инструментов: например, устройство для сшивания пластмассовых строительных деталей, похожее на большую электродрель или маленький отбойный молоток — им тоже интересовались какие-то умельцы.

За долгие годы работы в КГБ я не переставал удивляться бесконечным усилиям по своровыванию чего-нибудь: образцов покрытия для беговых дорожек на стадионах, люминесцирующих красок, массы других мелочей, которые добывались силами НН. Позже я узнал о сотнях других, гораздо более масштабных, успешных и неуспешных операций подобного рода, называемых одинаково — кража. До сих пор трудно ответить на вопрос — то ли народ, о талантливости которого нам прогудели все уши, занят какими-то недоступными нашему пониманию свершениями, отрывающими его от бытовых мелочей, то ли мы способны лишь раз в сто лет подковать блоху — испортив, кстати, уникальную, забавную игрушку, но удивив всех, что мы просто обожаем делать.

В ПГУ существовало (наверное, существует и теперь) целое управление, занимавшееся «технической разведкой». Несколько раз мне приходилось по делам и в нерабочей обстановке встречаться с его сотрудниками, и все они казались чрезвычайно толковыми людьми, некоторые имели ученые степени…

Это может показаться наивным, но я часто задавал себе вопрос: а не лучше ли им было бы вместо занятий «технической разведкой» придумывать что-нибудь самим?

Москвичи валили на выставку валом, мы фиксировали огромное количество контактов между ними и американцами. Ясное дело, интересовали нас далеко не все, но работы было много — и небезрезультатной.

Был «отловлен» молодой военнослужащий, пытавшийся передать американцам какие-то очень серьезные материалы, но напоровшийся на агента КГБ. Зафиксировали немало интересных связей; особенно шустро вели себя гиды — в основном молодежь, ухватки которой довольно быстро стали нам понятны.

Библиотека, вернее книжная экспозиция, на американской выставке стала объектом специального внимания КГБ. С момента открытия выставки на экспозиции появлялись какие-то солидные, хорошо одетые люди и часами осматривали книги, делая многочисленные пометки в блокнотах и записных книжках. Среди них были и известные нам коллеги из «Дома», и наши «технари», и, видимо, сотрудники всевозможных НИИ и институтов Академии наук. Перед выходом на смену многие из наших бригад получали списки книг, которые необходимо было «изъять». В списках были книги, считавшиеся антисоветскими, художественная литература, но главным образом — издания по науке и технике.

Каждый вечер из небольшого особнячка, расположенного на территории парка, вывозили пару объемистых чемоданов, набитых «изъятыми» книгами.

Американцы быстро заметили исчезновение книг и нажаловались в русскую администрацию. Там приняли оперативное решение — около стендов задежурил «бригадмил» и иногда уголовный розыск, и наши акции по изъятию затруднились, правда, ненадолго.

Американцы терпеливо пополняли экспозицию, мы продолжали воровать. Тогда, по молодости, это казалось веселой игрой, сейчас вспоминать об этом и горько, и конфузно.

В те годы средства массовой информации были таковы, что многие люди (и я в том числе) в газеты заглядывали редко. Но то, что приходилось читать в нашей прессе об американской выставке, было пропитано ханжеством и лицемерием. Казалось бы, два правительства договорились о серьезном мероприятии, обе стороны потратили кучу денег на него, ну почему принимающей стороне не проявить естественное гостеприимство и честность в оценке увиденного?

Однако, возможно, с участием «Дома 2», а скорее всего, по указаниям соответствующих отделов ЦК, была организована целая кампания вокруг выставки — редкий день в прессе не предпринимались попытки притвориться (и убедить других), что все демонстрировавшееся американцами — пропаганда, и нас, хорошо знающих, как живут в Америке негры, на мякине не проведешь. Вот, скажем, хваленые американские автомобили прожорливы и недолговечны, и вообще «все это не по карману рядовому американцу»…

О, этот несчастный рядовой американец! Если бы он знал, что заботы о его благополучии не давали спокойно спать многочисленным советским пропагандистам…

...Часто в детективных романах или фильмах герою достаточно выглянуть в окно, и он сразу видит там либо сыщиков, торчащих на углу, либо пресловутую черную «Волгу», прижавшуюся к тротуару напротив его окон.

На самом деле, если за вами выставлено наружное наблюдение, не трудитесь рассматривать через окно улицу или переулок, где вы живете. «Наружка» прекрасно знает, куда выходят ваши окна, и торчать перед ними не будет. Такие ошибки допускаются крайне редко и очень ленивыми сыщиками. Обычно подбирается либо квартира, либо кабинет учреждения, либо чердачное помещение, из которого ведется наблюдение не только за дверями вашего подъезда, но часто и за вашими окнами: вы еще только надеваете пальто, а бригада наблюдения уже поджидает, когда вы покажетесь из подъезда.

...Опираясь на приближенных стукачей и подхалимов, Махов в конце концов сам пал их жертвой. В одной из бригад произошел какой-то скандал с пьянкой чуть ли не на посту, ставший широко известным (не помню почему), Махов при попытке «замазать» дело много врал вышестоящему руководству, а оно, видимо, имело на него зуб: устроили «глубокую проверку», во время которой участники скандала из числа маховских блюдолизов «запели» в полный голос и продали своего патрона с потрохами. Наказание было удивительно суровым — Махова уволили.

На смену ему прислали новое «оперативное дарование». На совещании в отделе личному составу был представлен Василий Александрович Ж. — в прошлом комсомольский вожачок небольшого масштаба и опять-таки с периферии. На трибуне стоял приятного вида парубок, который на вежливый чей-то вопрос о прежних занятиях кокетливо, с легким украинским акцентом ответил, что в Н-ском комитете комсомола ведал вопросами сбора металлолома. Я услышал, как в задних рядах кто-то тихо, но внятно сказал:— Да что они там, совсем, что ли, с ума посходили?

Нет, не посходили. Это они укрепляли аппарат партийными и комсомольскими кадрами. Часто, наблюдая за такими кариатидами и атлантами, я наивно думал: зачем ЦК пихает повсюду этих бездарей, абсолютно не разбирающихся в делах, которыми им поручено руководить? Кому нужны начальники управлений внешних связей, не владеющие ни одним языком? Как может руководить оперативной, секретной работой бывший сотрудник общего отдела ЦК ВЛКСМ?

Много позже понял, что эти люди вовсе и не собирались в чем-либо разбираться. Их рассаживали на важных (соответственно, теплых) местах, чтобы они «проводили линию». «Проводить линию» означало — быть в курсе последних передовых «Правды», регулярно ездить на Старую площадь и, уловив «дух времени», а иногда и получив конкретные указания, выполнять их силами вверенного отдела, управления, главка, министерства.

Знать что-либо самому, уметь что-либо или чему-либо учиться не было никакой необходимости. Результаты их «вдумчивой работы» на протяжении 70 с лишним лет мы сейчас чувствуем повсеместно.

Не знаю, по всей ли Америке действует негласный принцип американских кадровиков — let a good man go — не мешайте хорошему человеку уйти, но у нас он, по-моему, не известен.

Кудрин рассказывал, что, когда кадровики из разведки звонили в «семерку», подбирая кандидатуры для работы за рубежом, они, бывало, слышали и такие характеристики: «Да-да, отличный сыщик, прекрасный парень, хороший семьянин, только вот странная тяга за границу…» На этом расспросы заканчивались и, видимо, навсегда. Желание работать за рубежом в советской (не вражеской, между прочим) разведке считалось, по меньшей мере, нескромным, и его необходимо было тщательно скрывать. Реализовать такое желание можно было, только имея основательные связи в «Доме 2» или где-нибудь совсем уж «наверху». Исключения исправно подтверждали правила. А в те времена, мы, молодежь, не очень еще и представляли себе основную причину, по которой многие наши компатриоты прорывались на загранработу, — это для советского человека был единственный шанс, не воруя и не беря взяток, поправить свои материальные дела…

Именно поэтому в наших загранучреждениях нечасто можно встретить людей «от сохи», а уж в некоторых странах — США, Канаде, особенно в Швейцарии, к примеру, или Финляндии их не сыщешь и днем с огнем.

В феврале 1966 года я был принят в КПСС — в ЧК это было само собой разумеющимся, на оперативной работе беспартийных не было. Во время одной из бесед в парткоме Управления, после поздравлений и похвал по поводу моих оперативных успехов, мне сухо заметили, что моя учеба в ИНЯЗе, а не в «вышке», и мечты о работе в разведке и вообще вне «семерки» рассматриваются как элементы нескромности, и посоветовали «поработать над собой»…

Чтобы не ошибаться, не работали и не работают, наверное, до сих пор многие… «Из «Дома 2» нужно бы выгнать 70 процентов личного состава», — сказал мне как-то Владимир Иванович Костыря. Я не поверил. Тогда большинство из обитателей «Дома» казались мне оперативными божествами; отличать божество от убожества я научился гораздо позже — в некоторых случаях слишком поздно.

В азарте, риске, увлеченности работой, принадлежности к Ордену, казалось, что КГБ — отдельно существующее царство непорочных рыцарей. О том, что тогда творилось в обществе, мы знали немало. Речи вождей, пресса, назидания начальников, Моральный кодекс строителя коммунизма воспринимались нами так же, как и всеми другими хоть сколько-нибудь думавшими гражданами огромной нескладной страны. Но Орден казался нам самостоятельной частью гниловатой системы, и думалось, что он призван исправить ее «отдельные, порой встречающиеся» недостатки.

Пришедшее со временем понимание того, что часть не может быть лучше целого, было ошеломляющим. Да нет, оно просто сбивало с ног.

Всем бригадам, вызванным в ночную смену, объявили состояние «спецзадания». Это было впервые на моей памяти. Каждой бригаде дали адреса баз, до сих пор неизвестных никому — все в районе Красной площади или вокруг нее.

Мы проверили связь и приступили к выполнению задания. Оно заключалось в том, чтобы периодически выходить на Красную площадь и проверять — не начинается ли скопление народа. Если да, то слушать, о чем говорят, оперативно информировать отдел, продолжать наблюдение. Ночь была осенняя, промозглая, страшно хотелось спать, и мы по очереди придремывали на стульях и столах грязноватых, редко, видимо, использовавшихся баз. Никто ничего не понимал, на инструктаже не было сказано ничего определенного.

Ночная смена закончилась, сменившие нас сыщики рассказали, что в эту ночь был снят Хрущев. Все выразили неподдельный восторг.

…Эти дежурства продолжались еще неделю. Было приказано не вступать в разговоры с «девяткой». Но самое интересное заключалось в том, что на наших инструктажах и совещаниях ни слова не говорили о том, что обсуждалось уже всей страной. Помалкивала и наша вечно свободная пресса — видимо, победители «наверху» праздновали победу и придумывали, под каким соусом подать ее на стол согражданам.

За долгие годы службы я не раз поражался тому, как информировали оперативный состав КГБ о каких-либо серьезных происшествиях, событиях, новостях — я имею в виду, конечно, не генералитет. Штатскому человеку трудно в это поверить, но рядовые чекисты, как правило, официально узнавали о чем-либо от руководства позднее многих штатских. О некоторых вещах мы, как и вся страна, слышали только из сообщений «вражеских голосов», на глушение которых щедрой рукой швырялись огромные деньги, либо из западной прессы, когда она случайно попадала в руки тех, кто знал языки.

Вот так, достаточно примитивно, прямо скажем, нами воспринимались события планетарного масштаба. Мы старательно выполняли свой долг. Неверие, сомнения, угрызения совести были спрятаны глубоко внутри у тех, у кого они имелись. И в этом даже был немалый здравый смысл. Система была «задействована» и направлена на стабилизацию шатавшегося общества — если только его можно было стабилизировать. Вскоре оказалось, что можно, — на долгие 18 лет.

Базы наружной разведки понатыканы вокруг посольств и общежитий иностранцев, внутри и около гостиниц, в аэропортах… Там укрываются бригады слежки, автомашины. Иногда это просторные квартиры со всеми удобствами, иногда крошечные подвальные или полуподвальные помещения, где нечем дышать и можно только сидеть за столом и ждать сигнала о выходе объекта слежки. Сыщики на базах имеют возможность передохнуть после напряженной езды или долгой ходьбы, перекусить, почитать (одно время почему-то читать разрешалось только газеты и ни в коем случае художественную литературу), почесать языки, что в «наружке» было довольно распространено.

Существовала еще одна система переподготовки сыщиков и разведчиков. Раз в несколько лет каждая бригада переводилась в специальный учебный отдел, где в течение месяца сыщики чередовали посещения лекций и занятий, просмотр специальных кинофильмов с работой за учебными объектами. Слежка за выпускниками «школы 101», Военно-дипломатической академии или разведчиками, уже поработавшими за рубежом, но обязанными пройти переподготовку, была основной работой учебного отдела. Работали и за нелегалами, тоже проходившими подготовку и переподготовку.

Утром каждая бригада получала инструктаж, где и когда можно будет принять под наблюдение объект слежки, его приметы, время окончания наблюдения. После возвращения в учебный отдел бригады «отписывались», как после работы за настоящим объектом. То же делали и наблюдаемые, чья задача была весьма нелегкой: нужно не только обнаружить слежку, но и зафиксировать приметы сыщиков, номера их машин, провести тайниковую операцию или моментальную встречу с передачей материала так, чтобы не попасть при этом в поле зрения «наружников».

Эти стажировки у нас назывались «играть в казаков-разбойников». Военные почему-то имели преимущество перед сотрудниками ПГУ: в случае, если они расшифровывали наблюдение, они могли не проводить операций по связи и вообще уходить с маршрута.

Мы не любили работать с будущими разведчиками родом из азиатских республик, которых готовили, очевидно, для работы в восточных или африканских странах. Часто они под наблюдением метались, пытались оторваться от слежки, прыгая в вагоны метро или электрички перед закрытием дверей. Нам же разрешения на плотную, открытую слежку не давали, и мы, таким образом, оказывались в гораздо худшем по сравнению с объектами положении. Особенно «баловались» они в метро, и как-то раз я спросил у представителя ПГУ:— Они, что, надеются, что к их приезду в странах пребывания будут построены метрополитены? Бегунам сделали замечание, и они немного утихомирились.

Наша бригада «в общем и целом» проходила эти стажировки удовлетворительно. Запомнился один случай — и смех, и грех. Работали за молоденьким военным из ВДА — Военно-дипломатической академии, скромно одетым, невзрачным парнем.

Работа не заладилась с самого начала: паренек как-то разбросал нас всех, я остался с ним один (приехал на метро в Сокольники) и стал названивать по телефону дежурному по отделу, одновременно покрикивая в микрофон «воки-токи», чтобы подтянуть ребят. Военный сел в совершенно пустой автобус — я за ним не полез, был уверен, что уже намозолил ему глаза.

Подтянулся Петрович на машине, потом и остальные. Кто-то хорошо знал маршрут автобуса, на котором уехал наш паренек, и решили двумя машинами — одна по маршруту, другая по параллельным «просекам» — пройтись по Сокольникам. Двинулись не спеша, я был уверен, что мы расшифрованы и хотел просто «додержать» объект до положенного срока. Через минуту мы увидели «военного» в конце одной из улиц и, не торопясь, пристроились к нему с нескольких сторон…

Мы не видели самой операции по изъятию тайника, но, проанализировав его маршрут и поведение, точно указали место — паренек на секунду мелькнул в поле зрения одного из нас, отходя от водоразборной колонки.

Последствия оказались совершенно неожиданными. Парень, оказывается, вообще не обнаружил за собой наблюдения и фактически «завалил» свою операцию и экзамен по НН. Нам рассказывали, он настолько расстроился, что заболел и попал в госпиталь! Мы попросили передать ему наше сочувствие, но — на войне, как на войне.

Победителями в этих играх чаще оказывались, конечно, учебные объекты. Нелегалы вообще творили, что хотели, и уходили от наблюдения почти в любой момент, скрытно проводили любые операции.

Наши инструкторы твердили, что это — учебная работа. Нарушения правил движения, опасные ситуации, не дай Бог, аварии должны быть исключены. С другой сторны — за «потери» объектов взыскивали чуть ли ни как в обычном, а не учебном отделе, после окончания переподготовки на каждого сотрудника составлялась характеристика, где указывалось количество потерь, выявленных операцией, короче говоря, все, что составляло суть переподготовки. Выглядеть плохо не хотели ни наши объекты, ни мы.

Мы гордились принадлежностью к Ордену, стремились «повышать квалификацию», учились, добивались успеха, переживали провалы и срывы, но исключительной нашу профессию (я имею в виду не только НН) считали только самые ограниченные, их было сравнительно немного. Гораздо больше людей со склонностью к суперменству я встретил в «Доме 2», а еще больше видел таких среди сотрудников разведки.

Врач, учитель, строитель — вот основные, благороднейшие профессии, без которых невозможны ни человек, ни общество. В нашей несчастной стране случилось так, что это самые непрестижные, самые малооплачиваемые профессии. Результаты очевидны, повсеместны и разрушительны…

Даже низовая, вспомогательная работа спецслужб окружена ореолом тайны, и это делает ее интересной, иногда увлекательной. Пресной она становится, когда ею занимаешься слишком долго или всю жизнь.

Я и сейчас считаю, что каждый, приходящий на работу в спецслужбы, должен хлебнуть низовой оперативной работы: «наружка», слуховой контроль, различные области технического обеспечения прекрасно «полируют кровь», воспитывают чувство ответственности за порученную работу, привычку уважать товарищей и многое другое. Надолго в этих службах следует оставаться тем, кому они пришлись по душе (таких немало), тем, кто по тем или иным причинам не хочет или не в состоянии одновременно учиться и работать, что, конечно, страшно тяжело, тем, кто просто не хочет карабкаться к чему-то более интересному по служебной лестнице.

...об агентурной работе я знал в объеме своей трехмесячной переподготовки в ВШ (как оказалось потом, более чем достаточно для начала), «контрразведывательное обеспечение науки» вообще показалось абракадаброй.

— Ну не науки, конечно, — пояснил Лебедев. — Объектами оперативного обслуживания будут институты Академии наук СССР и соответственно — линии работы. Н-ну, например, вот скоро по линии Института истории приезжает группа английских историков. Они будут участвовать в семинаре наших историков на тему о Второй мировой войне, потом поедут по стране. В-вот нам и интересно узнать, каковы их научные позиции по этим вопросам, о чем они говорят со своими советскими коллегами, кого-нибудь из вас мы включим в состав сопровождающих, чтобы работать с англичанами в качестве, скажем, переводчика. Понятно? В конце концов, Ж-женя, — неожиданно назвал он меня по имени, — ты ведь уже девять лет «топаешь». Ну сколько можно еще, неужели не надоело?

участок работы агентуриста-контрразведчика, мой «культурно-общественный канал» представлял собой вот что: Союз советских обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами, где работало около 200 человек в Москве и почти столько же в многочисленных представительствах за рубежом на должностях от советника посольства до зав. библиотекой или фильмотекой в местном Доме науки и культуры СССР. Ежегодный приезд иностранцев — 500–700 человек.

Курсы русского языка ССОДа при МГУ: ежегодно там учились примерно 50 человек из различных стран мира, на учебу их направляли местные общества дружбы с СССР, иногда компартии. Такие же курсы, но летние, трехмесячные, при МАДИ, тоже по линии ССОДа, куда приезжало человек по 300 ежегодно. Комитет защиты мира — сотрудников человек 50, приезд иностранцев небольшой — человек 200 в год. Комитет советских женщин: сотрудников человек 20, приезд иностранцев — не более сотни в год, считая участников различных форумов, съездов и прочее. Институт государства и права АН СССР — около 200 сотрудников и совсем пустяковый выезд-приезд.

Что требовалось от меня и как я должен был вести контрразведывательную работу на этом не самом «остром» и важном участке?

Я должен был установить (или получить в наследство) «официальные контакты» с представителями руководства этих ведомств на предмет обмена с ними (читай — получения от них) нужной мне информации. Чем доверительнее такие контакты, тем большим влиянием в «обслуживаемом» ведомстве обладает куратор КГБ. Как руководители, так и кураторы — люди разные и по характерам, и по взглядам, порой притираются друг к другу годами, и по-настоящему крепкие рабочие отношения складываются нечасто: руководители учреждений и ведомств — люди номенклатурные, и чаще всего опасаться КГБ им нечего, а иные не прочь и поэпатировать некогда страшную организацию. В отместку уж очень озлобленный куратор может накатать «телегу» в ЦК, а его начальство эту «телегу» поддержит и доложит в соответствующий отдел Центрального Комитета, откуда может посыпаться и «град из кирпичей».

Официальные контакты необходимы и с руководителями подразделений ведомства — в ССОДе это были заведующие территориальными и другими отделами: кадров, выездов и прочими. КГБ интересовалось выездами советских граждан за рубеж почти столько же, сколько и приездами иностранцев в страну — не только с намерением кого-то на чем-либо поймать, но и стремясь получить от выезжавших информацию самого разного рода. Контакты разной степени доверительности устанавливались со многими выезжавшими.

Я должен был иметь и значительное количество так называемых «доверенных лиц», на оперативном жаргоне их иногда в шутку называют «доверчивыми лицами», — это не агенты, и их отношения с оперработником не конспиративны, но более доверительны, чем при «официальных контактах»: предполагается, что от них можно получать интересную и не всем доступную информацию. Бывает, что доверительные отношения перерастают в агентурные.

И, наконец, самый главный, самый скрытый и самый ценный источник получения информации — агентура. В наше время, когда из бывших советских спецслужб сделали «мальчика для битья», добрались не только до оперработников, которых расшифровывают пачками, но и до агентуры — деяния, которые в США (на реалии политической жизни этой страны у нас особенно любят ссылаться все, кто побывал там неделю или две) преследуются в уголовном порядке.

Декларируется, что сотрудничать с секретными службами своей страны — позор. Перебежчиков и предателей различных мастей торопливо обряжают в белоснежные тоги борцов за гражданские права и носителей светлых демократических идеалов. Нечего и голову ломать, чтобы ответить на вопрос, кому все это нужно?

Никакая самая совершенная техника не заменит хорошего агента на хорошем месте: только человек может дать оценку происходящего, анализ обстановки, прогноз на будущее — никакой компьютер ничего подобного сделать не в состоянии. Наконец — и это, может быть, самое важное, — только человек может воздействовать в «нужном» плане на другого человека — побудить его на какие-либо действия либо, наоборот, удержать от них. В КГБ работе с агентурой всегда уделялось огромное значение, а уж в только что созданном 5-м Управлении — просто невероятное.

Бесчисленное множество совещаний, заседаний, собраний в Управлении и отделе было посвящено созданию новой и перевоспитанию старой агентуры для использования ее в борьбе с «идеологической диверсией». (Термин «диверсия» нами, русскими, понимается не так, как в англоговорящих странах, откуда он пришел к нам. Диверсия — это какое-то второстепенное действие, должное отвлечь, отвести внимание противника от основного, главного, решающего. У нас же диверсия обычно понимается как некая острая акция, стоящая, наоборот, в центре событий и чуть ли не во главе их.)

всеобщее убеждение в том, что в КГБ стоило нажать на кнопку — и результат на столе, совершенно ошибочно. Как и во всей стране, там так же не хватало (и сейчас, наверное, не хватает) самого необходимого, начиная с канцелярских принадлежностей, иногда и бумаги, и кончая техническими средствами, постами наружного наблюдения, «точками» секретного подслушивания и т. д. Разумеется, в определенных разработках и делах хватало всего — когда игра стоила свеч или казалось, что она их стоила… «Всего хватало» в делах по шпионажу и в разработках крупных «антисоветчиков» — государство чувствовало угрозу своему существованию и не жалело средств. И еще: у сильных мира сего всегда хватало средств на слежку друг за другом. Но тут привлекали незначительное количество столь доверенных людей, что мы узнавали об этом урывками и чаще всего случайно.

Сотрудники нашего отделения, «занимавшиеся» медициной, однажды с огромными трудностями убедили руководство в необходимости слушать телефонные разговоры какого-то медицинского бонзы. И что же? В первые же дни на их столах лежали сводки телефонных разговоров с одним из престарелых «отцов» города. Собеседники подробно обсуждали бывшие и предстоявшие оргии, искусных утешительниц, устройство отдельных кабинетов в московских ресторанах и т. д. Интимные изыски обсуждались в таких подробностях, что у читавших сводки потели лбы. Лебедев, когда сводки попали ему на стол, схватился за голову: «Вы что, на пенсию меня хотите отправить? Немедленно сжечь все, пепел разжевать и проглотить!!!» Он даже перестал заикаться…

На участке медицины работали особенно сильные агентуристы, может быть, еще и потому, что начальство считало его самым «блатным». Так в «Доме 2» называли участки работы, где оперработник, руководство и КГБ в целом имели возможность извлекать не только оперативную выгоду, но и выгоду практическую: достать редкое лекарство, положить в хорошую больницу «нужного» человека, обследовать кого-то на уникальной аппаратуре, организовать консультацию

Сохранено