Ростов прифронтовой

Звонки в шесть утра — они редко бывают хорошими. О нападении 24 февраля мне сообщил коллега.

— Нас бомбят! Киев бомбят!

В Ростове трудно найти человека, у которого нет родни-друзей-одноклассников-сослуживцев в Украине. Услышанному не хотелось верить. Еще труднее было представить, что о таком можно врать. К моменту, когда появилось официальное подтверждение об атаке российской армии «на военные объекты» в Украине, в Ростове уже многие знали подробности. Не хватало деталей: лупанут ли по Ростову, работают ли банкоматы, будет ли мобилизация.

Знакомый из Донецка, который живет в Ростове с 2016 года, гражданин России с настоящей ипотекой, с 18 февраля не выходит из дому: поехал на родину навестить мать, а там объявили мобилизацию, патрули на улице ищут подходящих для военной службы мужчин.

— Мамка еду приносит, бо на улицу выйду — загребут. К ней уже приходили, спрашивали про меня. У меня двое детей, меня убьют — кто их кормить будет?

Самая страшная ночь в истории новейшей Украины, с его слов, в Донецке была одной из самых спокойных. Ростов накануне вторжения тоже, казалось, впервые за пять дней, что прошли с начала эвакуации, перевел дух. Город заволокло дымом шашлыков — 23 февраля, солнце, +14. Из признанных накануне Россией ЛДНР пришли сообщения о приостановке эвакуации.

Погрануправление ФСБ России по Ростовской области сообщило, что

Это мало: в предыдущие дни пограничники, бывало, докладывали и о 20 тысячах беженцев за сутки. В области развернуто 282 ПВР. Пионерлагеря, санатории, мелкие гостиницы, придорожные мотели — буквально всё отдано беженцам. На каждого из них изначально было запланировано тратить 800 руб. в сутки: проживание, трехразовое питание. Сумма подозрительно ничтожная. Это подтверждают беспокойные лица владельцев гостиниц, где размещены беженцы. Многие помнят опыт 2014 года, когда положенные за размещение украинцев деньги приходилось буквально выбивать из чиновников. Но говорить об этом с журналистами боятся — тогда точно не получат. В журналистском чате, организованном правительством области два года назад для информирования о ситуации с коронавирусом, — вежливая пустота. Сводки о заболевших и умерших уже не вызывают споров. Медийный пульс области бьется в телеграм-чате, организованном правительством области для информирования об оказании помощи беженцам. Главная тема всех дискуссий до вторжения — доступ в ПВР. Чтобы поговорить с беженцами, надо получать разрешение властей. Все объясняют противоэпидемическими мерами, но выглядят эти объяснения жалко: сотрудники государственных СМИ, как правило, никаких преград на своем пути к беженцам не испытывают.

В понедельник, 21 февраля, журналистов SPIEGEL не пустили в спортивный зал одной из школ Таганрога из-за «антитеррористических мер».

— О «мерах» заявил на входе офицер полиции, — пишет корреспондент «Шпигеля» Кристина Хибель. — Журналисты из окологосударственных СМИ тем не менее смогли попасть внутрь. Ранее управление информационной политики регионального правительства отказало в посещении той же школы сотрудникам SPIEGEL из-за «санэпидситуации». По той же причине журналисты не смогли попасть в санатории в Неклиновском районе. Речь, судя по всему, идет о пандемии коронавируса, которая, однако, не ограничивает доступ российских СМИ в эти помещения.

Меры предосторожности странные, ведь большинство беженцев говорят одно и то же: «бомбежки», «страшно», «сказали эвакуироваться», «Путин — молодец».

— Мы приехали, потому что у нас обострилась военная обстановка. Война у нас 8 лет, но из дома мы уезжаем уже третий раз. Первый раз были в 2014 года, — рассказывает Ирина Овсянникова, преподаватель машиностроительного техникума из Стаханова. Перед объективами фотокамер она сидит, прижав к себе 10-летнего внука. Как раз после подписания Путиным документов о признании ЛНР и ДНР в один из мотелей на трассе М-4 ростовские власти разрешили централизованно запустить иностранных журналистов. Под присмотром чиновников можно было, несмотря на коронавирус, зайти в комнату («Вот в этой вроде адекватные живут»), задать вопросы. Ирина с внуком спокойно выдерживает напор объективов и микрофонов, оказалось — не в первый раз.

— Ему только два года исполнилось тогда. Мужа у меня нет, умер. Наверное, и умер по этой причине, на нервной почве обострилось заболевание. А мои дочь и зять остались в Стаханове. Мы живем прямо на линии разграничения, километров в пяти-шести взрывы слышны. В 2015 году в мой дом влетел снаряд, и 15 снарядов вокруг упало, теперь дом трещит, крыша течет. <�…> Мы собирались в течение 20 минут. Нам сказали: срочно берите документы, и мы вас ждем. <�…> Мы все смотрели выступление Путина, мы все переживали. Ребенок ждал, не мог заснуть. В последнюю минуту он заснул, утром проснулся и спрашивает: «Бабушка, ну что? Нас приняли россияне?» Весь мессенджер у меня: «Ура!», «Нас приняли!»

Для более подробной информации о том, как много и хорошо власти заботятся о беженцах, в мотель привозят заместителя главы Красносулинского района. Он расцветает перед камерой, но некоторые иностранные журналисты быстро покидают место импровизированной пресс-конференции.

— Like a zoo (как в зоопарке. — Ред.)! — возмущается итальянский корреспондент — интервью в комнатах под присмотром чиновников кажутся ему противоестественными.

В приграничных с Украиной ростовских городах царит грязь и равнодушие. Заместитель директора городского Дома культуры в Красном Сулине Ирина Швидченко и по совместительству ответственная за сбор гуманитарной помощи для беженцев смущенно пожимает плечами:

— Второй день работает наш пункт приема гуманитарной помощи. Принимаем мы всё: предметы гигиены, продукты (запечатанные, со сроком годности). Продукты домашнего изготовления не принимаем, купорку не принимаем. Одежду в хорошем состоянии. За два дня пока еще не принесли ничего.

В этот раз жители области не так отзывчивы, подтверждает ее слова волонтер, член партии «Справедливая Россия — За правду!» Юрий Мезинов.

— Помогают меньше, меньше несут, — признается он. — Но и выход людей в этот раз какой колоссальный был.

Имея опыт работы с беженцами в 2014 году, Мезинов говорит, что в целом, Ростов справляется с нагрузкой, но находится на пределе сил.

— Это была прогнозируемая ситуация, мы с ней сталкивались в 2014 году: неделя-две — и у людей закончатся деньги. Да, они все настроены на быстрое решение проблемы, но события развиваются непредсказуемо, и мы должны быть готовы. У нас подготовлено несколько складов, нам присылают помощь по линии партии, организован сбор на месте, из России идет помощь. Есть достаточный запас продуктов, но к нам обращаются за помощью все чаще и чаще. Уже начали обращаться за вещами. Они несколько дней были в шоке от пережитого, сейчас они сами начинают искать помощь.

К беженцам ростовчане равнодушны. Первая эвакуация, в 2014 году, частично обвалила в городе рынок труда: бежавшие от войны жители Донбасса (а тогда, по разным оценкам, в Ростовской области осело от 40 до 50 тысяч человек) начали активно демпинговать, продавая свою рабочую силу в два раза дешевле местной. Снижение расценок почувствовали строители, сантехники, электрики, компьютерных дел мастера, работники общепита. С тех пор многие из беженцев получили гражданство и обустроились в России, но в Ростове так и остались «донецкими» — что бы это ни значило. Соцсети не блещут эмпатией: между словами сочувствия жителям 8 лет стреляющего Донбасса нет-нет да и проскочит равнодушное «самим бы кто помог».

«Их кормят, одевают, по 10 тысяч раздают, а у нас зарплата в Красном Сулине — 15 тысяч, да еще найди». Вместо Красного Сулина в этом комментарии мог быть любой другой город российского Донбасса: Гуково, Зверево, Белая Калитва, Шахты. На рынке Красного Сулина — послеобеденное затишье. Светлана вместе с подружками пьет кофе из пластиковых стаканчиков перед вывеской о дешевых стрижках. Расположив к себе покупкой полулитра свежевыжатого и разбавленного гранатового сока у ее товарки, я спрашиваю, не боится ли она нашествия украинских беженцев на Сулин. Светлана удивляется.

— Я работаю парикмахером 22 года, и я наработала своих клиентов.

— Вы боитесь, что здесь будет война?

— Мы иногда слышим взрывы, страшно. Мы еще живем там рядом, в таком поселке, что слышно.

— А как жизнь вообще?

— Приходится все время работать. Детские пособия не получаем, потому что у мужа зарплата чуть-чуть выше (прожиточного минимума на каждого члена семьи. — Е. Р.). Трое детей, так даже те несчастные 400 рублей не можем получить.

— А сколько муж получает?

— Не могу сказать (улыбается).

— Ну 35 тысяч есть?

— Есть.

— И вам хватает?

— Стараемся, чтобы хватало, чтобы дети ни в чем не нуждались. Я считаю, что надо работать. Мы работаем без выходных.

— А как к беженцам относитесь?

— По-разному. Есть люди как люди, а есть требовательные. Было даже, что приходили и требовали, чтобы их бесплатно постригала. Говорят: «Государство нам должно все давать». Я говорю: «Я — частник, сама зарабатываю». Некоторые на рынок приходят и прямо говорят: «Мы вас не любим» и все такое… Их понять можно, их сюда привезли, выхода нет. Действия Путина, кажется, поддерживают все посетители красносулинского рынка.

— Ой, не снимайте, не снимайте меня! — убегает из-за прилавка с разбавленным гранатовым соком Ольга, но потом соглашается поговорить. Всё — со смешком.

— А вам на границе не страшно?

— Страшно! Зачем обманывать, что не страшно?

— А чего боитесь?

— Так дурачки на той же стороне!

— Дурачки? Почему дурачки?

Оказывается, речь — о жителях Украины.

— Смотришь, они такие странные. Неадекватные. Ну не знаю. Просто странные.

— Да в чем странность-то?

— Бред! Зачем столько бомбить людей? За что? За то, что они говорят по-русски. Это не есть хорошо.

— Но вы же понимаете, что сейчас введут санкции, и жизнь ухудшится, ваша жизнь. Цены вырастут.

— Мы не ездим за границу. А цены повышаются каждый день. Если Путин начнет нам нормально платить, то пусть повышает и дальше.

Встреченная у железной дороги супружеская пара «разбивается» при виде вытянутого микрофона: мужчина убегает вперед, а женщина соглашается поговорить.

Татьяна. Боится войны. Но уверена, что Путин все делает правильно. Санкций не боится. За последние восемь лет в Красном Сулине рабочих мест стало еще меньше. Она — крановщица козлового крана, на заработки ездит в Москву. Сына оставляет на попечение бабушки.

— А как вы относитесь к тому, что на Россию будут наложены санкции, и всем будет тяжелее жить?

— Наверное, у него (Путина) свои планы, и многие ситуации он уже урегулировал в лучшую сторону.

Коллега из бывших шахтерских территорий по телефону советует не приставать с вопросами об украинских беженцах к местным мужчинам:

— Во-первых, можешь нарваться на бывшего ополченца, а у тех, кто там воевал с нашей территории, свое отношение к «донецким». А во-вторых, две местные шахты — «Обуховская» и «Дальняя» — по сути, заняты украинцами. Они принадлежат украинцам, и работают там горняки «оттуда» — из ЛНР. Ну потому что они готовы лезть под землю за 25–30 тысяч, нашим все-таки надо платить больше.

Рассуждения об экономике завершает Валентина Николаевна, немолодая, с нарисованными тушью бровями и прозрачными от частых слез глазами. Мужа нет. Дети погибли.

— Почему?

— Она и так не очень хорошая. У меня пенсия 10 700, три с половиной тысячи я плачу за коммуналку. Как вы думаете, — Валентина склоняет голову на бок и смотрит на меня внимательнее, — можно прожить на такие деньги?

— И как вы выживаете?

— Кто как. Мне иногда племянница присылает, она под Москвой живет. Вы простите, мне на автобус пора.

И уходит, жмурясь не то на солнце, не то от слез.

Еще один приграничный город — Новошахтинск — от разрушенного безработицей и шахтерской депрессией Сулина отличается менее страшными дорогами и более пугливыми жителями. Некогда процветавший от украинской контрабанды (туда — ГСМ, обратно — трикотаж, продукты питания, паленые сигареты), Новошахтинск давно растерял свою часть лоска, но приобрел гораздо больше: в пяти километрах от границы здесь теперь работает нефтеперегонный завод. Сразу несколько украинских СМИ доказали, что в 2017 году один из самых богатых людей Ростовской области (владелец бренда подсолнечного масла «Золотая семечка») Сергей Кислов передал права на владение заводом семье украинского политика Виктора Медведчука. Кислов никогда стоимость сделки не разглашал, Медведчуки информацию о владении предприятием не опровергали. В прошлом году ООО «Юг Энерго», которое контролирует Новошахтинский завод нефтепродуктов, перешло под контроль крупного строительного подрядчика «ПЕТОН».

У входа на НЗНП парковка забита автомобилями, бесконечная вереница нефтевозов тянется вдоль забора — работа кипит. Но снимать ничего нельзя — граница рядом.

В четверг, в первый день войны, на границе России и Украины в Куйбышевском районе Ростова пограничники задерживают корреспондента Bild с оператором. Для работы в приграничной зоне журналистам необходимо разрешение Центра общественных связей ФСБ. В первые дни эвакуации пограничники закрывали глаза на то, что у многих корреспондентов его не было, потом дали ясно понять, что будут задерживать.

Питера Тирде задержали, когда он только въехал в приграничную зону.

— Нас продержали 5 часов в здании, где работают пограничники. Без еды и воды. Потом еще три часа в полиции. Хотя мы ничего не успели даже сделать: ни снять ничего, ни поговорить с местными жителями. Накануне я под Таганрогом совершенно спокойно снял большую колонну военной техники. Она была без опознавательных знаков. Откуда я знал, что это российские военные? — возмущается немецкий журналист, уже постигший азы настоящего русского «троллинга».

Административное дело Питера Тирде направлено в Ленинский районный суд Ростова.

В первый день вторжения Кировский районный суд Ростова назначил местному активисту Борису Папаяну 30 часов исправительных работ и 10 суток ареста за неповиновение сотрудникам ЦПЭ. Активист вышел на одиночный пикет к зданию полдпредства президента в ЮФО с плакатом «Нет войне». Стоявшая рядом с ним Елена Белан получила 9 суток ареста и 20 часов обязательных работ.

Улицы Ростова заполнились бойцами Росгвардии и усиленными патрулями: в Ростовской области с 19 февраля действует режим чрезвычайной ситуации. Врио главы МЧС России Александр Чуприян с субботы находится в Ростове, регулярно выступая перед журналистами. В четверг по Ростову прокатилась очередная волна лжеминирований. В этот раз злоумышленники атаковали районные суда. Прилетевший в город глава Следственного комитета Александр Бастрыкин провел совещание с чиновниками, требуя от них выполнения должностных обязанностей, и посетил один из ПВР. Там он общался с беженцами, просил «помочь российскому следствию и дать весь объем показаний для формирования доказательственной базы» о преступлениях «украинского режима» на территории ЛДНР. О визите стало известно из официального сообщения следкома.

«Мы знаем имена преступников, с 2014 года мы расследуем уголовные дела, но в суде нужны доказательства, поэтому необходимы сведения от вас. Также я поставил задачу подчиненным оказывать вам всю необходимую помощь», — цитирует Бастрыкина пресс-служба СК РФ.

По данным ведомства, с 2014 года СК РФ возбудил 481 дело по событиям на юго-востоке Украины, допрошены более 146 тыс. человек, потерпевшими признаны более 22 тыс. человек, в том числе порядка 2,4 тыс. несовершеннолетних. Бастрыкин напоминает, что за 8 лет зафиксировано не менее 14 попаданий снарядов на территорию Ростовской области.

Аэропорт «Платов» закрыт до 2 марта, купить билет на поезд в московском направлении практически невозможно: в Краснодарском крае и Крыму аэропорты тоже не работают, тысячи февральских отдыхающих возвращаются домой железной дорогой. РЖД обещает увеличить количество составов.

Вечером, 24 февраля, во многих банкоматах города заканчивается наличность. Единовременную помощь в размере 10 тыс. рублей, отчитывается министр труда и социальной политики Ростовской области Елена Елисеева, получили 5266 беженцев. Пункты временного размещения продолжают работать.

На календаре 25 февраля. Идет второй день войны.

Елена Романова, Собкор «Новой»
Ростов-на-Дону