Раякоски

Дом, в котором прошло мое детство, сегодня опустел. Родители,
став пенсионерами, решили поселиться в Подмосковье — и покинули
заполярный поселок, в котором прожили 53 года.
До российско-норвежской границы от этого дома — 880 метров (дойти
до ГЭС и пересечь реку по плотине). Российско-финская граница
несколько дальше. Стык трех границ, холм Муоткавара — в четырех с
половиной километрах. Сам поселок построили в 50-е годы финские
строители, а в 60-е достроили норвежские — включая школу и дом для
учителей. В нашем доме всё было норвежским: мебель, ковры,
сантехника, встроенная кухня... Норвежцы построили в поселке даже
погранзаставу! — так сильно хотели защитить нас от агрессивного
блока НАТО. Не знаю, было ли хоть где-нибудь в СССР что-то
подобное. И не знаю, был ли еще прецедент, когда советский
населенный пункт получил бы иностранное имя (Тольятти не в счет).
Вдуматься: ведь новые электростанции на пограничной реке могли бы
назвать, как всё тогда называли: «Октябрьская ГЭС», «Первомайская
ГЭС», «Заполярная ГЭС»... Но нет, назвали по-фински, оставили
местные названия речных порогов: Кайтакоски, Янискоски, Хевоскоски.
И сам поселок получил финское название «Раякоски», что значит
«пограничный порог».
Раякоски можно назвать «медвежьим углом»: до районного центра 87
километров грунтовой дороги мимо редких погранзастав. Но слово
«провинция» к нему категорически не подходит, никакой
провинциальной затхлости в этом медвежьем углу никогда не
чувствовалось. Народ у нас жил в своей массе продвинутый —
энергетики! — и приезжал, как в Заполярье водится, со всех концов
страны, чтобы не сказать планеты. Одна моя одноклассница была родом
не поверите откуда: с Кубы! Наша семья коренных мурманчан являла
собой редкое исключение.
Никакой милиции в Раякоски никогда не было: такому маленькому
поселку она не полагалась. Зато полагался клуб — с кинозалом,
бильярдной, богатой библиотекой и профессиональной учительницей
музыки, благодаря которой я и по сей день терзаю фортепиано.
Ставились спектакли, проводились праздничные огоньки, выступал свой
ВИА. А в школе, усилиями моего отца, сорок лет работала
любительская детская киностудия, собравшая массу призов на
фестивалях и конкурсах по всей стране.
Я не сильно преувеличу, если скажу, что меня во многом сформировала
моя малая родина. Непостижимым образом она вобрала в себя максимум
лучшего, что было в СССР, и минимум худшего. В итоге всё получилось
наглядным и контрастным: сосновый лес посреди тундры, европейский
быт среди совка, райская природа в двух часах езды от
апокалиптических ландшафтов Никеля. А главное — контрольно-следовая
полоса и колючая проволока, за которыми лежал огромный незнакомый
мир, такой близкий и такой недоступный. В «Записках гайдзина» я
позволил себе разухабистую метафору: мол, в Японию меня забросило
оттого, что я слишком сильно хотел попасть в Норвегию и пал жертвой
третьего закона Ньютона. Этот образ не отпускает меня по сей день:
думая о своих бросках то на Восток, то на Запад, я кажусь себе
маятником, подвешенным на гвоздь, который вбит в Лапландию — в
точку, где сходятся три государственных границы. А сегодня не могу
отделаться от чувства, что гвоздь вытащен и теперь придется висеть
в пустоте.
Это глупое чувство. Лучше думать о другом. О том, что мне уже
немало лет, а мои родители живы-здоровы и для их возраста
удивительно бодры. О том, что благодаря техническому прогрессу я
могу быть с ними на постоянной связи. О том, что безобразная
трещина, прошедшая сегодня по тысячам российских семей, нашу семью
миновала. А еще о том, что к врачу-специалисту им теперь не
придется ездить за триста километров в Мурманск.
Так что моя сегодняшняя грусть светла. Но это грусть.