Раиска, Раюша

Она была яркой, щедрой, шумной - и в то же время вдумчивой и
гармоничной.
У нее были взрослые дочери, но она порой вела себя как девчонка.
Жизнь никогда не надоедала ей. Она, жизнь, всегда была ей
интересна, полна тайн и искушений, явных и скрытых смыслов и
желаний.
Она любила жизнь легко и самозабвенно.
Высокая, статная, породистая. Крупные серьги, развевающиеся
одежды в восточном стиле, звонкие браслеты на запястьях - и при
этом абсолютно европейская внешность и манеры.
Она почему-то звала меня Хризантемой и на полном серьёзе ревновала
к яркому шарману-завреду.
В первые наши здешние годы мы жили в одном городе. Мы всегда
выбирали с ней работать вместе в ночные смены, которые оплачивались
по особому тарифу, и, хотя редакция оплачивала нам такси и можно
было ездить на работу поодиночке, предпочитали встречаться в
назначенном месте и ловить одно такси на двоих. Под утро
возвращались домой опять же в такси, и нередко я уютно дремала на
ее теплом плече.
Она первой поздравила меня с новосельем, специально приехала
из другого города, куда перебралась её семья. Подарила
собственноручно вышитый замысловатым узором гобелен и часы-книжку,
раскладывавшиеся на две части, в одну из которых я вставила мамину
фотографию. Они до сих пор у меня, эти часы. А гобелен попросту
некуда было пристроить, и он хранился в ящике с постельным
бельем.
Позже, когда я сбежала из той квартиры и обзавелась другой,
звала ее к себе. Тогда она уже несколько раз ложилась в больницу, и
у нее не было сил подниматься на мой четвертый, последний этаж.
Мы знали друг о друге всё - или почти всё. Телефон раскалялся
- так долго и азартно мы порой болтали в выходные, когда не
виделись.
Она еще успела узнать историю моего
удивительного-неповторимого-крышесносного-сокрушительно-разрушительного
романа. Она успела раскинуть карты, чтобы сказать мне: он еще
вернется, он так же болен тобой, как и ты им...
Она успела выдать замуж младшенькую, уехать в какие-то леса под
Иерусалимом, насладиться там тихой пасторальной жизнью, изредка
позванивая. "Хризантема, - говорила она в трубку своим хрипловатым
от многолетнего курения голосом, - ты не представляешь, как я
счастлива здесь, в этом лесу, в этом доме".
Первый звонок девятого мая, в мой день рождения, всегда был от нее.
От Раиски, Раюши, Раечки.
А потом звонки прекратились.
Звонила я, не раз, - безрезультатно.
Я уже тогда догадывалась.
Знала, но, как страус, трусливо зарывала голову в песок.
Отчаянно не хотела, чтобы это мое интуитивное знание как-то, кем-то
подтвердилось и стало непреложным фактом.
Мне было легче воображать ее живой, просто очень занятой; тупо
внушать себе, что там, в лесу, должно быть, плохая связь... или что
мужа её перевели куда-то и они вновь переехали. Что она, наверное,
забыла мой телефон.
Но не могла она забыть мой телефон. Не могла не позвонить девятого
мая...
***
Недавно искала в хаосе документов некую бумагу, затребованную
официальными инстанциями, и наткнулась на длинный конверт с давно
забытым газетным логотипом. Внутри лежал свернутый вчетверо желтый
листок, вырванный из блокнота. Твердый её почерк узнала не
сразу - и вообще не узнала бы, наверное, если бы не эти
слова: "Хризантемы цветут осенью, но ты прекрасна в любое
время года..."
Только она так называла меня почему-то...
Вчера возвращалась домой. На оживленной в утренние часы центральной
улице на меня оглянулась женщина, смутно показавшаяся знакомой.
Помедлив, развернулась, подбежала ко мне, обняла. Любочка Ш.!
Мы порадовались друг другу - сколько лет, сколько зим! - и,
конечно, стали вспоминать общих знакомых и коллег. Любочка
мне и выдала спокойно и деловито то, от чего я так долго
пыталась спрятаться. Нет, она не в курсе, когда и где это
произошло. Но в редакции об этом знали, кто-то туда
позвонил... кажется, и некролог тогда опубликовали. Раиска
ведь была не просто сотрудницей - она в последние годы сама стала
писать, и её рассказы время от времени появлялись в
литературном приложении...
Вот и всё.
Смирись, прими, примирись.
Она и правда ушла, она и правда погасла, эта яркая звездочка.
Теперь уж точно никто никогда не назовет тебя Хризантемой. Не
попросит принести ей в больницу сигареты и книжку Довлатова. Не
протянет распечатку своего рассказа: почитай, скажи, как тебе этот
мой опус... Не кинется к тебе навстречу, звеня браслетами,
шелестя тонкими пестрыми одеждами, обнимая горячо и крепко, как в
последний раз...
|
</> |