Пять лет в плену у ташкентцев. 5/5

В последний день я был так встревожен, что с трудом скрывал свое волнение. Мне казалось, что не только старик, но каждое дерево в саду нашем подглядывает за мною и подозревает мое намерение.

Спасибо доброй старушке Марье: она беспрестанно напоминала мне, чтобы я ободрился и казался спокойным. К счастию моему, старик накануне что-то заохал, жаловался на немоготу и все больше лежал.

Но чем ближе подходил день к вечеру, тем пуще был я неспокоен; наконец начала меня трясти такая лихорадка, что зуб на зуб не попадал — я ждал и не мог дождаться желанной минуты.

Когда завечерело, я постарался овладеть собой; напился воды, чтобы несколько утолить внутренний жар, и, благословясь, пошел потом к старику.

Войдя в саклю, я сказал старику, что пойду на ночь проведаю табунщиков, потому что мне велел хозяин наблюдать за табуном. Он сказал мне:

— Сходи, проведай, а ночью вернись назад домой.

— Вернусь, только поздно: ты не дожидайся меня и не оставляй ужина, может быть, я там заночую! — сказал я.

Дождавшись вечера, я украдкой помолился, обошел весь сад, прощаясь и с ним, и отправился к пастухам, которые были от нас около пяти верст, не более. На закате солнца я дошел до ихней сакли; старик табунщик встретил меня радушно и не преминул согреть чайник и угостить меня с дороги чаем и кумысом.

В сумерках отовсюду гнали пастухи скот к сакле. Тут я увидел прежнего своего товарища персиянина, — он тоже со стадом баранов возвращался с пастбища на отдых. Лошади, коровы, бараны своим криком оглашали долину. Я со стариком табунщиком отправился осматривать скот. Приказал пастухам поймать тех самых лошадей, о которых мне говорила Марья: сказал, что старшая жена велела мне их привести в город, хотела ехать со старшим сыном встретить хозяина, потому что он обещался на другой день приехать.

Пастухи, не замечая моего обмана, в одну минуту приказание мое исполнили беспрекословно и седлали кобылу; я простился с пастухами, взял в повод жеребчика и, благословясь, отправился в путь, сперва по направлению к городу, чтобы тем сделать отвод. Лишь только я отъехал из виду пастухов, тотчас повернул к тому месту, куда приказала мне старушка Марья, т. е. к талам Карасор, где она меня дожидалась.

Было темно, когда я доехал до талов; соскочив с лошади, я привязал обеих к кусту и подал условленный знак, три раза кашлянув, — ибо так мы с Марьей договорились с утра; она таким же образом ответила мне, — стало быть, меня не обманула и исполнила свое слово.

— Вот тебе, Митя, на дорогу! — сказала она, подавая мне небольшой мешок с сушеными лепешками и сыром и новый теплый саранжевый бухарский халат. — Теперь помолимся, и с Богом пускайся в путь, по направлению, как я тебе говорила.

Мы оба пали на колени, и, помолившись несколько минут, я стал прощаться с ней:

 — Прощай, тётя. Если ты можешь, то бежим вместе.

— Нет, Митя! я лучше умру здесь; бежать во мне не хватит сил и на одни сутки; поезжай один с Богом. Дай тебе, Господи, счастливого пути!

При этих словах она заплакала, я тоже не мог утерпеть и плакал навзрыд. Потом она как бы опомнилась:

— Ах! что я делаю! ведь я ушла на час, сказала старику, что иду собирать хворост, а теперь почитай уж много больше; он меня спохватится; не мешкай, Митя! теперь каждая минута дорога, собирайся скорее.

Мы живо привязали в торока что было ею принесено, а халат я надел на себя.

— Ну, все готово, — сказал я. — Прощай, тетя Марья, не поминай лихом.

При этих словах я вскочил на лошадь; почуя на себе седока, она рыла копытами землю, жеребчик рвался из рук.

— Прощай, голубчик мой, Бог тебя благословит; не забудь старушку Марью, молись за меня Богу. Прощай!

И она горько заплакала. Перекрестясь, я двинулся в путь небольшой рысцой, и старушка долго смотрела мне вслед, пока я не исчез в темноте ночной, держась направления Мамаевой дороги на север…

На заре я переправился через Дарью. Стало светло, и я побоялся ехать далее, а поехал вниз по течению оной, чтобы найти густые талы, где можно было бы укрыться на день, а в ночь снова пуститься в путь. В эту ночь я проехал около 80 верст.

Отыскав безопасное место, я спрятался вместе с лошадьми. Лошадей привязал к кусту, стреножил обеих, нарезал травы серпом, который мне вынесла старушка Марья, потому что он необходим в голодной степи. Сам же свернулся под куст, уснуть. Пролежав до вечера, я стал скучать бездействием, а ехать еще боялся, — как раз к вечеру увидят сарты, то могут заподозрить как беглого. Ведь эти басурманы днем лежат в своих саклях, а под вечер по холодку вылезают на работу. Стало темно, я заседлал жеребчика, а кобылу взял в повод и снова отправился в путь по той же небесной дороге, по которой ехал первую ночь, не зная местности. На заре я выехал на большую караванную дорогу, по которой меня везли в Ташкент. Местность мне стала знакома, и я вполне мог убедиться, что проехал Азрет и был около пашень жителей Бабай-Кургана.

От этого городка верст 10-ть оставалось до Малых Каратавских гор, где можно было пролежать до вечера. Чтобы до света добраться до гор, я понудил своих лошадей прибавить рыси; через час, не более, я был в горах, свернул с дороги, отыскал одно ущелье, поросшее талом, и остановился, чтобы провести тут день, так как днем по горам было опасно ехать, потому что по ним кочевали киргизы, которые могли бы меня схватить и снова продать ташкентцам, или отнять лошадей. В эти две ночи я проехал почитай до 200 верст.

Настала и третья ночь. В эту ночь мне следовало добраться до Чу. Переменив лошадей, я выехал в путь опять на караванную дорогу, еще засветло. В ущельях гор кое-где виднелся сероватый дымок из юрт киргизов. По горам я крался как заяц, озираясь на все стороны. „Не дай Бог, — думал я, — как поймают киргизы“. Горами надо было ехать верст 15-ть до ровной местности. Часа через два я благополучно выбрался из гор и снова поехал по караванной дороге; около полуночи я доехал до знакомой реки Чу; до рассвету было еще далеко, поэтому, не зная хорошенько брода, пришлось дожидаться, когда начнет светать, чтобы на зорьке перебраться через реку. Я дал отдыху лошадям, а сам вынул одну лепешку, чтобы утолить голод. Запас этот я истощал бережливо, потому что его в степи достать очень трудно.

На рассвете отыскал брод и перебрался на другую сторону. „Ну, слава Богу! — сказал я сам себе, — теперь я почитай спасен: во-первых, погони из Ташкента ожидать вовсе нельзя; а во-вторых, к моему счастью, волости кочующих летом киргиз около Чу — давно ушли к ближайшим своим зимним кочевьям, так как они под осень всегда уходят к ним, — стало быть, и поймать меня некому“.

За Чу дорога пошла на две стороны: одна в левую руку, а другая почти прямо на север; первую я хорошо узнал, что она идет в Оренбург. „Куда теперь ехать? — спрашиваю сам себя. — Что будет, то будь, дай пойду этой“, — и отправился той дорогой, которая вела на север; так же пролегала на север и Мамаева небесная дорога, по которой мне велела ехать добрая старушка Марья, поэтому-то я более не сомневался, что она идет прямо на Сибирскую линию.

Рассвело. Здесь я не боялся ехать и днем. Солнце было высоко, нигде никого не видно; вдали передо мной синелись в облаках горы; кругом степь — чистая пустыня; я продолжал ехать. Около полудня я остановился на одном ключе, не знаю, как он называется, — чтобы дать отдых лошадям, а также и самому — страсть хотелось уснуть.

На четвертый день моего бегства, я догнал один небольшой караван, шедший из Бухарии в Акмоллы, хозяин которого оказался наш русский подданный, купец акмоллинский, татарин Баязет Сутюшев. На расспросы его я отвечал, что я киргизец ташкентской волости, кочующей по Сары-су; ездил в Кара-тау к родственниками в гости, теперь возвращаюсь назад домой и прошу караванчей принять меня к себе в караван, чтобы проехать вместе Голодную степь, потому что боюсь хищников. Хозяин каравана охотно согласился принять меня: так как в караване людей было мало, то также боялись набега хищников, которые часто нападают на малые караваны.

С караваном я ехал дней пять по Голодной степи, провизия у меня истощилась, и все это время я питался в караване; лошади мои похудали. Проехав Голодную степь, стали встречаться нам аулы кочующих волостей наших верноподданных киргиз; при виде их я стал забывать свой плен и мне казалось, будто я все это видел во сне, — я был вполне спасен.

Наконец дошли до реки Сары-су, по которой всюду видать волости; я поблагодарил доброго купца, оставил караван и поехал вперед, потому что надеялся вскоре наткнуться на какой-нибудь наш отряд. Надежда моя скоро сбылась. Ускорив свой путь, я ехал дня три, переменяя лошадей. Питался тем, что где-нибудь заеду в аул, в котором гостеприимные киргизы не преминут меня покормить. Я стал расспрашивать у киргиз, где стоят казачьи отряды. Мне отвечали, что есть на урочище Муллинском, на Сары-су, до которого езды было еще не более одного дня. По волостям было скучно, нигде не слышно было ни одного набега хищников, а про Кенисару остались одни только воспоминания среди орды.

На тринадцатый день моего побега я благополучно доехал до урочища. Как теперь вижу: было вечером и темно; не доехав до ставки отряда, я наткнулся на казачий разъезд… Меня остановили, окликая по-киргизски:

— Стой, кто едет?

Я отвечал по-русски:

— Казак!

— Стой! что есть отзыв? — продолжал спрашивать меня старший.

— Отзыва я не знаю! я беглый из Ташкента казак 5-го полка Девятов.

Говоря это, я слез с лошади.

— Это ты, Хрисанфович? Сколько лет, сколько зим? — чай, лет шесть будет!

При этих словах один из казаков соскочил с лошади и, растопырив руки, бежал ко мне навстречу, как бы хотел поймать меня в беремя. В нем я узнал знакомое лицо, а фамилии припомнить не мог.

— Неужели ты не узнал меня — своего изменника Черкасова, который тебя бросил в руки хищников в Улутау. Прости, товарищ, меня, что мы тогда так глупо сделали, — мы сами еле спаслись.

— Бог тебя простит, в чем тут твоя вина, коли я сам оплошал? Это была моя глупость — угораздило отпустить лошадь на такой длинный повод. Вот теперь я научился.

Прочие казаки, видя нас с Черкасовым разговаривающих по-русски, подъехали к нам.

— Вот и узнай, что ты казак, — настоящий сарт, борода черная и сам загорелый. Случись встретиться один на один в такую темь, то вместо привета наверно бы пулей цапнул! — говорил старший из разъезда. — Ну! нечего много толковать, едем в отряд; человек-то ведь устал, я думаю, дней двадцать почитай уже в пути — есть и отдохнуть хочет. Садись, брат Девятов, едем скорее, — продолжал говорить он.

Я сел на лошадь, а другую у меня взял мой прежний товарищ, Черкасов, и повел в поводу; мы отправились в стан отряда.

— Вот, Дмитрий Хрисанфович, вторую годичну кончаю после твоего несчастия; а сколько было тогда допросов — не дай Господи; чуть нас с Самсоновым не заковали, — говорил Черкасов.

И многое другое мы толковали; но я сперва обратился с вопросом к Черкасову о моих родителях: живы ли они, или их нет?

Он вздохнул и сказал:

— Старик твой отец просил тебя помянуть его хлебом и солью. Он почитай другой год на том свете; а старушка ваша мать и сестры, слава Богу, здоровы. Я недавно получил из дома письмо: пишут, что все здоровы. Сколько было слез, когда вернулись мы из Улутау и сказали, что ты попал в плен.

Через четверть часа нашей езды мы доехали до стана отряда. Палатки казаков были раскинуты почитай у самого берега реки, лошади их паслись около стана. В отряде горели сотни огней, казаки варили себе ужин в котелках. Меня провели прямо к палатке отрядного начальника; некоторые любопытные казаки подошли поближе к нашей кучке, оглядывая меня. Доложили отрядному, что привели русского. Он приказал войти в палатку и стал меня допрашивать: откуда и какой? Я, конечно, рассказал ему все подробно; он сперва не поверил, что я был увезен, а считал за дезертира; потребовал Черкасова, который подтвердил справедливость моего показания, и меня отдали на руки Черкасову.

Весть о возвращении моем в одну минуту, как молния, пронеслась по отряду, и меня окружили со всех сторон, расспрашивая о моем похождении. Голодному говорить — нет хуже, а потому я просил казаков, чтобы дали оправиться. У товарищей Черкасова ужин был готов.

— Ну, гость дорогой, садись с нами ужинать нашей добычи, — сказали они.

Я, не стыдясь, сел как дома; лошадей моих нашлось кому прибрать, — их отпустили в табун.

Поужинали. К палатке собрались казаки почитай всего отряда, послушать моей повести. Тут нашлось много знакомых и прежних и новых сотоварищей, служивших со мной в Улутау; начались расспросы да рассказы, и продолжались почти всю ночь.

На третий день меня вместе с лошадьми отправили в укрепление Актаузское, а оттуда, конечно, куда следует, то есть в свой полк; в сентябре месяце я был уже дома. Сколько было тогда радостей — и сказать нельзя: ведь вы сами тогда видали. Известно вам, что покаялся я на исповеди перед Богом во всем моем невольном заблуждении: я никогда не был ни на минуту мусульманином, и женили меня — в опьянении опиумом. Это хуже всякого спирта: я все видел как сквозь сон, что со мной делали, и не имел силы противиться. Конечно, грех совершился, но после церковного покаяния милосердый Господь простил — и вот теперь, слава Богу, жена у меня русская, да и сынишке 5-й год, и живу, слава Богу, не хуже других: кажется, вам и сказывать не нужно, сами видите. Я помню те слова, которые сказала мне избавительница моя, старушка Марья: что „Господь видит тайно, а воздаст явно“. А более, товарищи, и говорить нечего, да и спать — страсть хочется… Будет покамест этого для вас.

Все казаки подтвердили единогласно; коли Бог простил, то людям и упрекать грешно в невольном отступлении, — ибо церковное покаяние очищает душу человека перед Богом и людьми, и совесть его спокойна.

Так кончил свой рассказ казак Девятов.

Упомянутые в повести населенные пункты — на карте земель Сибирского линейного казачьего войска (1858).

Описания населенных мест:
• Акмолинская область
• Сырдарьинская область

Воспоминания кокандских пленников:
• А. И. Макшеев. Показание сибирских казаков Милюшина и Батарышкина…
• Н. А. Северцов. Месяц плена у коканцев