Пять лет в плену у ташкентцев. 4/5

Было около полуночи. Некоторые из слушателей стали дремать, иной храпел на всю казарму, и рассказчик зачастую начинал клевать носом.

— Ты, дядя Дмитрий, начинаешь дремать? — отозвался кто-то из слушателей.

— Да, братцы, сон что-то стал клонить. Вот кабы теперь дерябнуть стаканушку да покурить, авось опять бы оправился да побалакал бы.

— За чем же дело стало. Горелка еще есть, чарки две будет, а если мало будет, то не за горами — сходить можно, — говорил один казак, и из бутылки буль-буль в чарку, подавая рассказчику. — Накось, Дмитрий Хрисанфович, хвати, только чур не дремать.

Рассказчик выпил, крякнул и отплюнулся, подавая чарку обратно.

— Держи другую!

Выпил и другую.

— Ах, братцы, еще бы покурить, и сон бы прошел.

Рассказчик взял трубку. Покурив, он обратился к слушателям и сказал:

— Ну, слушайте же, братцы, еще кое-что вам поболтаю.

«Прожил я целый год со стариками втроем. Работа у нас шла своим чередом. В декабре месяце, значит, по-нашему зимой, стал выпадать снежок, как иней, а около полудня его и нет — опять то же лето; но только в зимние месяцы часто бывает дождь, иней, а когда и взаправду снег — это время ташкентцы называют зимой. Работы стало меньше и скука начала меня одолевать.

Старуха, бывало, обратится ко мне:

— Иван, тебе, должно быть, скучно?

— Да! — тоскливо отвечаю я, — работы почитай что нет, а в город никогда не отпускают.

— Что же делать, голубчик, ведь не старика воля и не моя, коли хозяин не приказывал. Да ты еще ничего не знаешь: я слышала, что хозяин уехал в Кокан, хотел тебе привезти невесту и хочет женить тебя, оно бы и не нужно, да пропасть ее побери, его молодая-то жена, которая с тобой прошлый раз разговаривала, стала что-то пожуриваться, все просится одна съездить к нам, должно быть, она тебя не тово ли, смотри, друг мой? — мне все сказывал Мурат.

— А леший её знает, — отвечал я. Она, когда в первый раз встретила меня в саду, все нет-нет да откроет фату, смотрю, и по-нашему знает говорить. Она сказывала мне, что она татарка с нашей стороны, всего от моей родины 300 верст, как сюда-то она попала? Ты, может быть, знаешь, тётя? — спросил я.

— Вестимо как, вышла замуж; отец-то ее купец, часто почитай бывает сюда с товарами, ну и подружился с нашим хозяином, стал сватать; у них закон-то ведь такой: кто за невесту побольше даст калыму (окупу), за того и отдают.

— А давно ли она замужем? — спросил я.

— Недавно, всего двух годов нет; еще детей ни одного не было — а эти три мальчика от старшей жены — она взята из Бухарии. Даром что из разных сторон, а живут обе согласно, или хозяин их так строго держит.

— Что же хозяину-то пришла мысль женить меня? Ведь я работник. Кто за меня отдаст? Да мне и жены вовсе не надо.

— Хм… „Кто отдаст?“ — говоришь ты; очень просто: купит, конечно, какую-нибудь персиянку да женит на ней, и дело кончено; а то ведь он вот чего боится: чтобы татарка не бежала вместе с тобой, — недаром все просится побывать к нам одна, без провожатых. Ты не говорил ли ей когда-нибудь о побеге?

— Избави Бог, тётя! Если я задумаю бежать, то лучше один, чем с ней. Да я еще и не думал, — авось что будет вперед.

— Смотри, сынок, не вяжись с ней, а то плохо будет тебе от хозяина, даром что он тебя полюбил. Ты не слыхал, что он сделал с персиянином-то, которого он привез вместе с тобою? Тоже хотел было скрыться, да не удалось.

— Да я и позабыл спросить про это. Что же он с ним сделал, когда узнали, что он хотел бежать? — спросил я.

— Его тогда же, как тебя повез сам к нам, он отправил в поле к старшему пастуху, там он побыл, кажется, с месяц, был такой смирный да тихий, как умная девка. Старик пастух доверил ему пасти лошадей. Когда он узнал, что в табуне есть хорошие лошади, то задумал бежать. В одно время он с вечера пригнал лошадей к сакле, где они живут, потому что вечером доят кобыл. Поужинал и опять погнал на ночь пасти. Старик как знал, оставил лучшую лошадь для хозяина, который собирался на ней куда-то ехать в гости. Лишь только персиянин угнал лошадей — приехал хозяин; посидел в сакле с час время и спросил старика табунщика — кто в табуне? Ему сказали, что персиянин; сердце его как будто что предчувствовало; немного разговаривая, он сел на лошадь и отправился к лошадям; приезжает — пастуха нет; ну его кричать. Не тут-то было: его и след простыл. Тотчас поймал другую лошадь на скаку, приехал к сакле пастухов, разбудил одного киргиза, вскочили на лошадей и пошли по следам беглеца. Уж на другой день его нашли в талах; если бы не взяли с собой собаку, то он бы совсем пропал, да она по следам довела их. А как привезли его назад, то чуть не запороли плетьми, бросили в яму и целую неделю его морили. Теперь опять на свободе, снова пасет, только не лошадей, а баранов. Вот, сынок, и убегай! Теперь небось закаялся, — так заключила она.

Было летом, только не знаю, в каком месяце; знаю, что почитай через год моего плена, так как я по-русски узнавать не стал — какой год, месяц или день; у нас месяц бывает 30 и 31 день, а по-ихнему считается со дня рождения месяца и по счету выходит 29 дней; я считал и с толку сбился, а записывать на бумаге не умел; в одно утро, в праздник Курбан-байрама, я сидел на скамеечке, подле ворот сада, раздумался по родине и стал избирать время, когда бы мне бежать. Мысль эта не давала мне покоя ни на минуту, и никакие хозяйские милости меня не тешили; тоска по родине сковала мое сердце; лучше быть нищим, да на родине, нежели богачом в неволе. Сижу себе да думаю: конечно, ничего не знаю, что может случиться. Приходит ко мне старик Мурат и говорит мне по-ташкентски:

— Иван! сегодня наш праздник Курбан-байрам, ты пойдешь со мной в город; тебе хозяин привез из Кокании невесту, сегодня ты должен ее получить, — смотри не смей отказываться, а то плохо будет тебе: неровен час — хозяин осердится. Невесту я видел: девушка молодая, лет 20-ти с небольшим, родом персиянка; он ее купил собственно для тебя; ты как ее увидишь, то наверно полюбишь ее; идем теперь пить чай, Марья давно приготовила, дожидается тебя.

Я постановил: ни за что не жениться, но решился молчать. У старухи все было готово: в стороне от сакли, под тению тополей, постлан коврик, и на нем мы расположились кушать чай. Марья была что-то очень весела.

— Иван! — сказала она, — теперь я не буду вам готовить; сегодня под вечер у тебя будет молодая жена, а я буду свекровью, стало быть, буду в покое, ты наверно не заставишь меня за ней ухаживать.

Я все время молчал и думал про себя: „Неужели же я допущу себе такое безбожие? Лучше умереть, нежели народить незаконное потомство, предавшись разврату“.

Напившись чаю, старушка взяла меня за руку и сказала:

— Пойдем в саклю, я тебе кое о чем потолкую.

Я встал и пошел с нею, а старик остался; верно, знал, что она хотела со мной делать. Войдя в саклю, она посадила меня и сама стала рыться в тючках, где хранился разный скарб. Гляжу — никак достает медный образок. Я как увидел, то не усидел на месте, кинулся к ней, вырвал его из рук и, прижав к сердцу, сильно радовался — ведь целый год ни одного лика нигде не встречал.

 — Ах! тётя! отколь ты это сокровище взяла? Дай его мне, я буду молиться; тогда не забуду свое отечество и веру.

 — Нет, друг мой, его показывать нельзя; если проведают басурманы, то нас обоих живых зароют в землю; я теперь, по долгу матери, тебя им благословлю, так как ты идешь не на праздник, а на женитьбу, — то это будет в память нашей православной веры. — И, взяв у меня образок, привесила на стенку и говорит мне: — Митя! помолимся вместе, пока есть время.

Я пал на колени, старушка тоже, и стала читать вслух: „Отче наш, иже еси на небесех“ и проч., а у самой слезы как град текут; я тоже не мог утерпеть. Молитва кончилась, на душе у меня просветлело, мир и тишина влились мне в душу свыше; такова сила молитвы, и я почувствовал не радость венчанья, а светлую надежду видеть мою родину. Сняв со стенки образ, Марья поцеловала его и тут же благословила меня.

— Дай тебе Господь света и разума! — проговорила она, затем спрятала образок туда же, где взяла. После достала из сундука два саранжевых халата, оба новые, один велела надеть мне, а другой, конечно, старику, и также не замедлила принесть две белые чалмы.

Одевшись по-праздничному, я со стариком отправился в город пешком.

Дорогой нам встречались сарты, одетые по-праздничному; на одних были богатые парчовые халаты, на других саранажевые, на головах белые чалмы; кто ехал на богатом аргамаке, кто на осле или лошадке. Все, по-видимому, спешили в город, к полуденному намазу (молитве), откуда доносился призыв азана с минаретов мечетей.

Около полудня мы дошли до города. У городских ворот стояли несколько сарбазов в богатой одежде; на них были, вместо прежних виденных мною саранжевых бешметов, зеленые куртки, красные широкие шаровары и белые чалмы с красною кисточкой на верхушке; по всему заметно, что форма у них была парадная…

Ташкент. Медресе Беглярбеги. По рисунку с натуры Д. В. Вележева (1866)

Когда мы дошли до города, на минаретах раздавался призыв азана правоверных на молитву: „Алла гопер! Алла гопер. Аяна-сала! Магомедин ара сулла“. Это был второй призыв: служба у них в течение дня бывает три раза, так же, как у нас, например: первый призыв бывает утром при восходе солнца, второй в полдень, а третий вечером при закате солнца. В городе видать было: почти из каждой сакли, где только есть мужчины, что они выходили в праздничном наряде, направляясь на молитву в ближайшие от своих жилищ мечети. Вскоре мы дошли до жилища нашего хозяина. Он сидел у ворот своего дома; увидав нас, он встал с места и пошел к нам навстречу, приветствуя нас со стариком:

— Салам-малеком бабай?

— Алеким-сала! — отвечал старик, т. е.: „Здорово ли ты живешь, дедушка?“

— Здоров, как видишь.

При этих словах хозяин протянул обе руки старику и они пожали их друг другу. Потом хозяин обратился ко мне и также пожал мне руки. Я просто диву дался, как он дружески с нами обращался, все равно как с друзьями, а не с невольниками.

Ташкент. Мечеть Ходжа Ахрар. По рисунку с натуры Д. В. Вележева (1866)

Мы все трое отправились в главную мечеть, которая была около ханского сераля (дворца).

Когда мы подходили ближе к палатам хана, народу тут теснилось все более и более. Против дворца, на площади, стояла каменная мечеть с минаретами, на которой азан, заткнув пальцами уши, ревел во все горло: „Алла гопер!“ и проч. Вокруг мечети сидели кучками на песке сарты, человек по 10-ти, и рассуждали между собою.

Мы присели к одной кучке. Хозяин стал с ними разговаривать кое о чем; сарты, заметив меня по лицу, что я белее их, подумали, что я не ташкенец, и некоторые из них обратились ко мне с вопросами:

— Мирза сиз кай тунган? (господин, вы какой урожденец?)

— Биз татар урус джерина, Хасан катуни куурдас булармус! (т. е.: „Я татарин, русский подданный, буду брат жене Хасана“).

Сарты покрутили головой. По всему заметно, они усомнились, что я татарин.

Когда я сказал им, что брат жене Хасана, он взглянул на меня и рассмеялся, так как он не ожидал, чтобы мне могло придти в голову сказать так; по-видимому, был очень мною доволен. Не дай Бог, если бы я сказал, что я русский, тогда наверно бы несдобровать мне, и вместе с хозяином; меня бы представили хану, а хозяина в колодки на месяц. Тогда пеняй сам на себя; а у хана житье такое, говорят, что не дай Бог: просто ад кромешный.

Через полчаса нашего прихода, из ворот ханского сераля показался сам хан, в сопровождении вельмож, человек 10-ти, шедших позади его — это были его министры. Одежда как на нем, так и на сановниках его состояла из богатых парчовых халатов, унизанных галунами и жемчугом; на голове у каждого белая как снег кисейная чалма. По правую руку хана шел имам с посохом.

При виде хана ташкентцы все встали и, сложа руки на грудь, кланялись ему. Хан тоже в свою очередь кланялся на обе стороны.

Это был торжественный выход хана из дворца в свою мечеть на молитву. Лишь только что он со свитою вошел в мечеть, то вся чернь кинулась волной к мечети. Мы с хозяином тоже вошли в мечеть. Началось обычное богослужение, которое правил имам, и все присутствующие следовали его манерам.

Хан стоял на особом месте, устроенном с правой стороны в мечети. В мечети не было никаких изображений и украшений, кроме одного полумесяца, который сделан, кажись, из серебра, был прибит на передней стене, и тут же висела деревянная красная доска, исписанная священными словами из Корана. Пол был устлан богатыми персидскими коврами. Особенного я ничего не приметил.

Богослужение продолжалось не более часу. Во время молитвы я то же делал, что и прочие, но молитвы читал про себя по-своему, какие знал, и просил у Бога прощения в моих гнусных и мерзких поступках.

После богослужения хан таким же порядком возвращался во дворец. Вельможи его приглашали всех присутствующих в ханский двор на аш (на обед), который состоял из вареной говядины, кумысу и разных фруктов. Многие сарты наперерыв спешили во двор хана. Праздник этот бывает каждогодно и совершается таким порядком, как был и теперь. Хозяин наш отказался идти на обед. Предвидя беду, я шепнул старику, что скорее умру, нежели женюсь. Он испугался, но молчал.

Ташкент. Улица близ цитадели. По рисунку с натуры Д. В. Вележева (1866)

Когда мы вошли в дом — женщин не видно было ни одной, так как по закону их — если в дом заходит кто-либо из посторонних лиц, то женщины тотчас удаляются, остаются одни только невольники. В эту минуту старик куда-то отвернулся, и тотчас же невольник поднес мне чарку какого-то питья. Я выпил — и стало у меня скоро рябить в глазах. Хозяин приказал изготовить пилаву, чаю и принести плодов, которыми угощала нас его невольница, персиянка Рахима. Эту-то персиянку он и купил в Кокании, собственно для меня: ей было лет 25, роста среднего, с чистым лицом и правильными чертами; мне она приглянулась.

По окончании закуски хозяин пригласил из соседней мечети муллу, который не замедлил придти.

— Иван! — обратился ко мне хозяин, показывая на персиянку, — вот твоя невеста, я её купил собственно для тебя: теперь ты будешь жить хозяином; почитай стариков Мурата и Марию, они будут жить с тобой вместе.

Потом обратился к моей невесте и что-то говорил ей по-персидски; мы, конечно, ничего не понимали. Она кивала головой в знак согласия.

Начались приготовления к таинству брака. Среди сакли развели огонь, меня посадили против его на богатый ковер; две невольницы подвели ко мне невесту и посадили подле меня по левую руку. Мулла потребовал воды в чашке, ему подали; положив в воду два горячие угля и поставив чашку перед нами, мулла раскрыл книгу, сидя против нас по другую сторону огня, тоже на ковре, на корточках, и начал читать молитвы; мы с невестой слушали. Окончив читать, он взял чашку с водой, три раза дунул в неё, потом набрал в рот воды и по три раза спрыснул нас. После прочитал вслух бату, по-нашему отпуст, дал испить воды — и тем кончился обряд бракосочетания.

Начались поздравления. Первый поздравил нас сам хозяин, потом по старшинству все присутствовавшие при церемонии».

— Я все видел, слышал и исполнял точно в столбняке: никакой силы у меня не было. Это они, окаянные, напоили меня опиумом!..

— Вот мошенники! — вскрикнули слушатели, — так и окружили, все равно что киргизы.

— Конечно, так же: ведь у них один магометанский закон, только разность с персиянами в том, что ташкенцы считают Коран неполным; к нему добавляется книга Османа „Сунна“, а персияне считают Коран полным; поэтому одни называются по книги „Сунна“ сунитами, а другие шиитами. Вот и вся разница в их законе — как у наших старообрядцев с православными, — так разъяснял наш рассказчик.

— Как же вы жили с женою? — спросил рассказчика казак Еремин.

— Слушайте, расскажу.

«После обряда женитьбы мы отправились в свой приют. Для жены хозяин дал осла, навьючив его нужными припасами.

Я все еще был не в своей памяти.
По закону мусульман, я, как жених, должен был идти пешком, ведя за повод осла. Это делается в знак первого уважения молодой жене.

Старик Мурат также шел пешком. Дорогой со стариком мы разговаривали кое о чем, молодая наша сидела на осле, понурив голову и закрыв лицо халатом. Старик часто обращался к ней с вопросами, но она мало отвечала, потому что плохо знала по-ташкентски.

К вечеру мы достигли нашего жилища; старушка сидела у ворот и дожидала нас; лишь только что мы стали приближаться, она кинулась нам навстречу и поздравляла меня с молодой женой, а старика с дочерью. Я, как дурак, только хлопал глазами да улыбался.

Подъехав к воротам сада, я снял молодую с осла; старушка, взяв ее за руку, повела в саклю. Мы со стариком развьючили осла, сложили вещи под навес, а осла отпустили в сад.

Войдя в саклю, я и не заметил, что у Марьи все было готово: чай собран с лучшими фруктами и разными пряностями, — одним словом, закуска была богатая. Началось угощение, старушка подчивала более всех молодую, — она стыдилась. Угощение продолжалось не более часу, после разбрелись на покой; старик сунулся на койку и захрапел, умаявшись, целый день ходивши, а нам с молодой Марья приготовила постель в углу сакли; я также устал, взял жену за руку я сказал ей, по-ташкентски:

— Рахима! юку киряк бараик! (т. е. „Нужно спать, пойдем“).

Старушка обратилась ко мне и сказала:

— Иди с Богом, сынок, ты сегодня устал.

Я стал отрезвляться. Когда жена разделась и легла, я вышел к старушке и сказал ей на ухо:

— Тётя, достань давнишний образок, выйдем из сакли да помолимся Богу.

Она, много не говоря, достала образок и, взяв меня за руку, сказала так же тихо:

— Идем, Митя, скорее — ишь как старик-то храпит.

— Пускай себе спит! — сказал я.

Мы вышли; скрывшись под тень тополей, привесили образок к дереву, пали на колени и стали молиться со слезами. Прошло около часу нашей молитвы. Когда кончили молиться, старуха взглянула на небо и, показывая туда рукою, проговорила:

— Вот, Митя, Мамаева дорога; смотри, если Бог велит бежать отсюда, то держи путь по ней, она ведет прямо на Сибирскую линию; я про это слыхала даже от ташкентцев: они всегда, когда убежит кто-нибудь из наших, то ночью бегут в погоню по ней. Однако время спать, пойдем, а то как раз не проснулся бы старик и не хватился бы нас.

Мы вернулись в саклю, старик храпит; я подошел к постели жены, она тоже спит; ну, я как только сунулся, так и захрапел, умаявшись целый день ходивши.

Не буду рассказывать, что было на другой день. Началась опять та же история: вставай утром часа в три, напускай в канавки воды, снимай фрукты, одним словом — работай целый день. Жена хорошо свыклась с нами, старики любили её как родную дочь; со мною жила советно, я почти полюбил ее как свою жену, а она и души во мне не чаяла, и так жили мы душа в душу. Часто, вечерами, мы со старухой удалялись в глушь сада, где было гуще дерев, там мы молились. Хозяин посещал нас часто; даже и жены хозяйские стали ездить почитай каждую неделю; одним словом, жизнь наша совсем переменилась. Так прошло с год; Бог даровал мне радость — жена наградила меня первым сыном, но радость не совсем-то была мне по сердцу, — я все жалел, что такая богатая сторона не знала истинной веры. Сына, в угодность жены, нарекли именем Измаил.

Часто хозяин мне говаривал:

— Иван! теперь, я думаю, ты не скучаешь по родине; ишь как я люблю тебя — купил тебе жену, а теперь Бог дал тебе сына — это большое счастье. Не думай, чтобы я тебе сделал что-нибудь хуже: я теперь доверяю тебе все, и когда буду уезжать в Бухарию или в вашу сторону — ты всегда после меня будешь хозяином; не давай воли и моему семейству, когда не будет меня дома.

Я от души покорно благодарил моего доброго хозяина, и мне даже стыдно было обманывать этого почтенного человека… Я был счастлив моей доброй любящей женой и моим здоровым сынишком: но что делать, когда тоска по родине мешала моему доброму покою. Иногда я раздумаюсь бежать, но жаль было оставить дитя. Однако родина более влечет почитай каждого; живи хоть в блаженстве, но нет родных — тогда и блаженство надоест — не знал бы куда скрыться.

Так прошло моего плена четыре года. На четвертом году у меня опять явилась прибыль, знай только управляйся. Жена родила другого сына: в угодность старику и для уважения хозяину, мы сообща назвала его Хасаном. Вот, думаю я, и беги! а куда я должен девать детей — ведь моя кровь; жену не так жаль, как детей. Делать нечего, пришлось покориться поневоле, коли Господь за грехи, что ли, так наказывал меня. Не прими бы я их проклятый магометанский закон, то наверно бы замучили меня, зато тогда, если бы задумал бежать, то кто бы мне попрепятствовал; а теперь вышло не то: не привязан же ведь был я, а сиди как прикован. Проклятый хозяин! зачем ты оженил меня?.. Но Господь умилосердился надо мной и спас меня».

При этих словах рассказчик прослезился.

— Что ты. Дмитрий Хрисанфович! что с тобой? Есть о чем горевать? Ведь ты теперь не в плену, о чем тут плакать? Смотри, какая у тебя добрая теперь жена, да и сынишку твоему — не персиянину, а русскому, почитай четыре года, — сказал сосед его Марков.

— Плачу я от благодарности Богу: не стану рассказывать, как в два месяца, один за другим, померли от лихорадки оба моих сына. А за ними — и жена умерла с тоски по ним… Грешный человек — пожалел я их и заскучал; но скоро увидел, что это Господь указует мне путь. И задумался я крепко… Дайте, братцы, покурить, да надо кончить рассказ-то.

— На покури, да доскажи повесть-то; я, право, готов все сутки не спать, а слушать.

При этих словах один из слушателей подал рассказчику трубку.

— Ну, теперь надо кончить.

«Было под осень; в один вечер мы со старушкой Марьей пошли в сад собирать хворост; она и говорит мне:

— Дмитрий, ты еще молод, говорить ты теперь по-ташкентски хорошо знаешь, тебя никак нельзя узнать, что ты русский. Хозяин уехал, теперь самый удобный случай бежать; ведь ты православный, грешно жить с басурманами; беги, пока есть время; если бы ты настояще бросил нашу веру, то, конечно, не подумал бы и бежать; но я вижу, что ты усердно веруешь в Бога: хотя тайно, а мы с тобой молимся. Господь все видит, Он воздаст нам явно. Беги, друг мой, Бог сам послал смерть семье твоей и освободил тебя. Я бы сама вместе с тобой бежала, но сил моих не хватит, а ты еще в силах, слава Богу, — не теряй напрасно времени.

Услыша эти слова, я весь встрепенулся от радости.

— Неужели я буду свободен и увижу свою милую родину! — воскликнул я.

— Вестимо, увидишь: надо бежать, — там у тебя есть отец, мать, сестры, а здесь никого нет, кроме меня, да и то я тебе чужая; но я желаю тебе добра и успеха; не думай, друг мой, много, а лучше с Богом собирайся. Я теперь буду готовить тебе, что будет нужно, на дорогу, никто не узнает; приготовлю я лепешек дней на пять, а там и Бог даст. Он не без милости.

— Как же мне, тетя, бежать, пешему, что ли? — спросил я ее.

— Зачем пешему, — у хозяина в табуне есть буланая кобыла и у ней 2-х-летний жеребчик; на них только ты можешь скрыться — они первые лошади, таких не найдется почитай во всей Ташкении; они самые любимые его старшей хозяйки; ей подарил их отец ее; а из табуна взять их тебе очень просто: хозяина теперь нет, он приедет не ранее недели, а ты тогда далеко будешь; погони ждать неоткуда, старик мой не кинется. Тебя пастухи знают хорошо; они знают также, что хозяин тебя любит и доверяет тебе все, когда самого дома не бывает. Иди, скажи пастуху, что, мол, хозяйка велела прислать с тобой этих лошадей; он, конечно, отказать не посмеет, и не подумает, что ты его обманываешь. Так не думай же, мой друг, много, а собирайся с Богом, пока есть время.

Во мне вся кровь заволновалась. Совесть стала мучить меня, что я живу среди басурман, при таких удобных средствах к побегу: точно и я обасурманился. Во мне словно внутренний голос говорил: „Беги, Митрий, беги! теперь самое хорошее время к побегу — по тебе тоскует родина!“

Так я задумал бежать. Старушка тайно стала готовить все, что было нужно на дорогу, и старик ничего не замечал за ней. Я притворился чересчур веселым, для того чтобы он никак не мог догадаться о нашем намерении; стал любезнее обращаться с ним, работал в эти дни до глухой ночи. Одним словом, старался скрывать волнение моих мыслей.

Дня через два после разговора со старушкой, я опять спросил ее:

— Тётя, ты, может быть, знаешь, по какому направлению мне надо бежать?

— Разве я тебе не говорила? Ведь я показывала тебе Мамаеву дорогу, так держи по ней направление, тогда ты прямо выбежишь на нашу границу, а там уж найдешь, куда держать путь. Не думаешь ли ты бросить свое намерение?

— Нет! — отвечал я, — коли задумал бежать, то завтра же меня не будет; я не могу больше терпеть, совесть мучает меня и все твердит мне: „Беги, Митрий, беги!“

— Так Господь тебя благословит. Я буду за тебя молиться, Митя, чтобы Господь помог тебе скрыться отсюда и благополучно пробраться на родину. Иди завтра под вечер к табунщику, поймай лошадей, да с Богом и в путь. Я все уж вынесла, отсюда будет за версту, знаешь талы Карасор? Тут я тебя встречу и провожу. При этих словах старушка заплакала, и я тоже не мог утерпеть».

(Окончание следует)

Воспоминания кокандских пленников:
• А. И. Макшеев. Показание сибирских казаков Милюшина и Батарышкина…
• Н. А. Северцов. Месяц плена у коканцев

Описания населенных мест: Сырдарьинская область