путь иконописца Ильи (Репина)
mmekourdukova — 23.04.2018Тут весь ЖЖ лежит
повергнутый в недоумение картиной Репина «Не ждали»
религиозной живописью
классика.
Каменты в том ликбез-постинге настолько выдающеся-дремучие, что
даже не смешно. Открывается в них вся таинственная русская душа
второго тысячелетия после крещения Руси, разорвавшая связь со всем
прочим христианским миром и даже с собственной своей культурной
историей.
Страдают там по следующим
направлениям – почему Репин вдруг писал такие плохие (хуже своих
среднеарифметических) картинки именно на эти сюжеты? Почему эти
картинки на иконные сюжеты – не иконы? И как мог (в смысле да как
он смел?!) Репин браться за такие сюжеты, если он не верил? (а что
он не верил, это с достоверностию выводится из картинок же: наши
люди таких плохих картинок на такие хорошие темы не красят). Дело
осложняется ещё и тем, что Репин же классик, вот как Пушкин, то
есть он весь по определению хороший, и вдруг такое оскорбление
всенародных верующих чувств! лучше бы он испортил воздух в
гостиной или провел ночь в вытрезвителе .
Я, кажется, могу объяснить, в чем там дело
и почему такой конфуз.
Только для этого прежде всего надо вспомнить, что Илья Ефимович жил в эпоху до Леонида Успенского. Во времена относительного единства русской христианской культуры, ну, конечно, с досадным отставанием низов и провинции от верхов и столицы, но в полнейшем безоговорочном консенсусе о том, что всякий художник-христианин может писать иконы. Не было тогда вот этой поганой постсоветской схизофрении, что, мол, есть искусство – а есть иконопись, есть художники – а есть иконописцы. Отдельно Церковь, а отдельно культура.
Солдатский сын Илюша Репин мечтал сделаться художником, любил страстно и самозабвенно это дело – потому и пошел сначала в картографы (по месту жительства, кантонист же!), а потом в иконописцы. А другой ниши для провинциального мальчика из простонародья просто не существовало, разве что в вывесочники ещё. Был ли он верующим, брал ли особое благословение, рассматривал ли свой выбор как род посвящения? Не смешите меня. Он был по умолчанию верующим, как вся Российская империя, и выбирал профессию, ремесло, а не особую духовную практику.
Точно так же нет сомнения в том, что никакому особенному иконописному стилю, ничему похожему на Московскую школу 15-16 вв. Илюша не обучался и обучаться не мог. Этого стиля тогда просто не существовало в мировом культурном менталитете – вот как не существовало ещё, скажем, Пальмиры или гробницы Тутанхамона, не раскопанных археологами. Илюша даже не знал ещё такого слова – стиль. Он просто жил в стилистике своего времени и места, по умолчанию принимая ее за единственно возможную. Это было нечто вроде хорошо устоявшегося украинского барокко, более или менее сильно продвинутого в сторону академизма, и несомненно «открытое сверху», т.е. с выходом на «ученый» академизм, для самых талантливых.
Вот младой Илюша и бросил свою (очень удачно начатую, кстати!) карьеру провинциального иконописца-кустаря и устремился на путь узкий и тернистый. Только не надо думать, что он «расцерковился» и предал свое духовное призвание, свернув во тьму внешнюю светского искусства. Ничего подобного. Он просто хотел стать лучшим и ученнейшим художником, нежели был.
В АХ его приняли практически сразу – там вообще охотно брали провинциальных богомазов, ценя их твердую руку и профессиональный глазомер. Их НЕ ПЕРЕУЧИВАЛИ, их только доучивали. Профессора АХ ведь тоже были иконописцами. О своей первой личной встрече-беседе с одним из ведущих тогдашних иконописцев, Иваном Николаевичем Крамским, Репин подробно и толково рассказывает сам в автобиографической повести «Далекое близкое». Визит студента к мастеру затянулся почти до рассвета – Крамской, воодушевившись, принялся рассказывать скромному провинциальному иконописцу, чем был Христос для него, процветающего столичного иконописца, а Репин завороженно внимал:
«Начав понемногу о Христе, по поводу образа,, - вспоминает Репин, - он уже не переставал говорить о Нем весь этот вечер. Сначала я плохо понимал его, мне очень странным казался тон, которым он начал говорить о Христе: он говорил о Нём, как о близком человеке. Но потом мне вдруг стала ясно и живо представляться эта глубокая драма на земле, эта действительная жизнь для других. «Да, да, конечно, - думал я, - ведь это было полное воплощение Бога на земле». И далее: «... я был совершенно поражен этим живым воспроизведением душевной жизни Христа. И казалось, в жизнь свою я ничего интереснее этого не слыхал... Всё это было для меня такой новостью, было сказано с таким чувством и так просто, что я едва верил ушам своим. Конечно, всё это я читал, даже учил когда-то со скукой и без всякого интереса слушал иногда в церкви... Но теперь! Неужели же это та самая книга? Как это всё ново, глубоко, интересно и поучительно! Он сам был возбужден своими идеями, сопоставлениями и все более и более увлекался живой передачей вечных истин нравственности и добра. Утомления его давно не было и помину; голос его звучал, как серебро, а мысли, новые, яркие, казалось, так и вспыхивали в его мозгу и красноречиво звучали. Я был глубоко потрясен и внутренне давал уже себе обещание начать совсем новую жизнь...»
Эвона как! Какой парадокс для схизофренического постсоветского сознания – иконописец со стажем, чьими иконостасами уже украшен не один храм на солнечной Чугуевщине, духовно потрясается беседою с профессором СПб Академии Художеств.
А парадокса тут
нет никакого. Молодой провинциальный иконописец потрясается
духовным опытом старшего столичного собрата, что может быть
естественнее? Да, профессор АХ сумел поговорить с юношей о Христе
так, как ни разу не сумели поговорить с ним ни пьяненькие коллеги,
ни дремучие кутейники в глубинке – что ж тут странного? Не за этим
ли юноша тащился в столицу на свой страх и риск и тощие первые
гонорары? А то сидел бы в Чугуеве, ел бы галушки со сметаною, и
продолжал списывать с засаленных олеографий щекастеньких ангелов и
румяных Спасов. И отчаянно скучать, особенно по воскресеньям (я
ничего не выдумываю, всё это описано самим Ильёй Ефимовичем в уже
упомянутой книге).
Да, но а дальше-то? Почему же Репин так и не написал Икон с большой буквы, равных по качеству и по духовному резонансу его знаменитым картинам? Почему он не написал ничего равного хотя бы образам Крамского?
Объяснение – не в том, что он обмирщился и расцерковился. А прежде всего в том, что, во-первых, специализацией Репина был не портрет, а историческая живопись, т.е. многофигурная композиция, нарратив. Он и закончил АХ по классу исторической живописи с дипломом «Воскрешение дочери Иаира», хорошей крепкой картиной-иконой – ну то есть иконой в святоотеческом, а не субкультурном смысле слова. И дальше так и продолжал по той же специальности (многофигурная историческая или жанровая композиция), и был ценим современниками, и прекрасно продавался, и был счастлив тем, что делал. Почему он не получал церковных заказов? – а это, товарищи, вопрос не к нему. А может, он и получал предложения – но не сошлись в цене, или заказчик выставлял дурацкие требования, да мало ли. Интерес же к евангельской тематике у Репина несомненно был, вон сколько всего он накомпоновал, наэскизировал, наэтюдил «для себя» - начав, кстати, именно после той первой беседы с Крамским.
Но так ничего и не довел до кондиции. И, кажется, ни в одном эскизе не удалось ему соединить возвышенную серьезность, благородный пафос – с реализмом и качественной живописью. Это ведь очень, очень трудно. Гораздо труднее, на порядок труднее, чем просто реализм и качественная живопись, или чем просто возвышенная серьезность и благородный пафос.
А с иконой-портретом, т.е. с самым главным жанром священной живописи, и вовсе ничего не вышло. Репину ведь был, по роду дарования и по образованию, жанрист, рассказчик, а не портретист, как Крамской. Портреты Репин тоже писал – но хорошо удавались ему, обратите внимание, именно портреты с элементами нарратива, а не портреты как таковые.
И, кроме того, ему явно мешал бэкграунд провинциального иконописца. Всякий раз, когда он брался за кисть с намерением изобразить Христа – все дешевые штампы, все махровые наивности его бездумной ремесленно-иконописной юности грязной пеной поднимались со дна, и ему, надо думать, просто не хотелось продолжать. Ему не хотелось будить в себе того плохого художника своей захолустной юности, который поневоле приятельствовал с тупыми опустившимися кустарями и закусывал водку галушками. Ибо теперь он был художником гораздо лучшим.
Вполне
возможно, что, получи Илья Ефимович солидный заказ для храма – он
сделал бы необходимое усилие, и стряхнул бы эту грязную пену, и
выписался бы в достойные иконописцы уже не провинциального
кустарного полубарокко, а чистого высокого академического стиля. Но
заказы были – другие, и Репин просто оказался невостребован как
иконописец, а его (в значительной своей части провальные, и никогда
не завершенные) частные попытки «для души» остались нам в
назидание.
Какое бишь назидание? А такое, что чем выше художественная школа, личная или национальная, тем выше должна стоять и икона. Что для священного сюжета ещё недостаточно школы и владения стилем (любым историческим стилем), а нужно нечто большее. И что существование отдельной низовой иконописной школы, отдельной иконописной стилистики, этакой резервации в рамках некой единой христианской культуры чревато нехорошими последствиями.
А именно – существует опасность, что наиболее талантливые художники так во всю жизнь и не сумеют сложить вместе свои религиозные чувства и свой излюбленный, многими трудами давшийся стиль.
И эпоха в жизни Церкви останется без своей Иконы.
|
</> |