Птицелов и крысолов

chipka_ne — 14.07.2019

Я вот отчеты о поездках (кроме казённых, о командировках) писать не умею, хотя чужие читаю с удовольствием и многое оттуда беру на заметку — и по маршрутам и по гостиницам. 

Я даже фотографирую мало — ну неужто ж можно Саграду, какую-нибудь, Фамилию заснять лучше профессионалов — если жаль на альбом тратиться, то можно чего угодно с энторнетов натаскать. 

И вообще — хвала Всевышнему, что он не сотворил меня японским туристом, которого, похоже, обратно в Японию не пустят, если он не подтвердит документально, что успел запечатлеться на фоне каждой достопримечательности — для них, болезных, по-моему и селфи придумали, а то замаешься просить всех встречных-поперечных — can you do me a favor? — аригато, мама-сан! 

К тому же, как человек, претендовавший на лавры искусствоведа, а выучившийся в конце концов на историка, я никак не могу не страдать от профдеформации  — большинство гидов меня или тихо раздражают, или попросту выводят из себя, посему даже отправившись в организованный тур, я предпочитаю тихо слинять от группы и заняться тем, что никому, кроме меня, не интересно. Ну и сюда же до кучи — личные сантименты, воспоминания и гештальты (я писала об этом здесь) приводят к тому, что, нить повествования идёт зигзагами смысл которых, только мне и ясен. 

В этом году после поездки (отдыхать!) в Страсбург и в Чёрный Лес, я почти сразу уехала в Украину и добавила к командировке два дня отпуска, чтобы немножко разгрести мамины бумаги. Нашла несколько фотографий, которые считала давно пропавшими.

Это мама в 14 лет. В 13 она поступила в педучилище (я писала об этом здесь), а в 14 уже выбилась в отличницы и потребовался её портрет для доски почета. Плохонькая фотография со студенческого билета не годилась, и сама директрисса повела маму в фотоателье — впервые в жизни! 

И тут возникла одна проблема...

Дело в том, что маме было совершенно не во что одеться. У нее было одно-единственное платье — как у сестёр Тома Кенти («а для чего им ещё платья, Ваше Высочество, у них ведь у каждой только одно тело!»). Дважды в неделю платье стиралось на ночь и сохло до утра. Зимой, как ни странно, было легче — платье полностью высыхало у печки, а вот без печки было худо — весной и осенью иногда приходилось идти на занятия в недосохшем. Хорошо хоть нижних сорочек было две — спасибо старшей сестре Надежде! На зиму к платью прилагалась ещё и суконная кацавейка, неизвестно сколькими поколениями выношенная. Вид всё это имело, как нынче бы сказали, живописный («гранж — винтаж»!), однако сниматься в этом застиранном винтаже для доски почёта советской девочке-отличнице было негоже. 

Но советская молодёжь славилась взаимовыручкой, и городские подруги-однокурсницы общими усилиями Клавочку приодели, что было нелегко, ибо на такого недомерка одёжки ещё поди подбери. В конце концов нашлись и юбчонка и кофтёнка и светлая блузочка (не насовсем — сфотографироваться, чужая щедрость не имела границ в пределах возможного всё-таки).  

А когда снимок был готов директрисса расстроилась — недоглядела! Кофтёнка Клавочке досталась с небольшой прорехой, зашпиленной на булавку, и отцепить перед походом к фотографу эту булавку никто не догадался. А сама отличница так и вообще решила, что булавка — это для красоты, навроде брошки или значка — она, понимаете ли, английских булавок в прежней деревенской жизни в глаза не видела. 

Переснимать, разумеется, не стали. На фотографии, выбранной для доски почёта, булавку аккуратно замазали тушью, а две фотографии, подаренные самой фотомодели, она портить фотошопами не стала, по-прежнему пребывая в убеждении, что так красивее. 

Как ни странно, вспомнилось мне об этом в Германии — я в ней этим летом побывала впервые (короткая пробежка по Франкфурту в перерыве между рейсами не считается).

Мне вспомнилось, как о своих первых впечатлениях о Германии рассказывала мама. 

Она там была один-единственный раз — весной 1945-го. В составе действующей армии. 

А перед этим была Белоруссия и то, страшнее чего ей видеть не доводилось — мартовские «подснежники» — трупы, выступавшие из талого снега на обочинах и торчащие печные остовы на месте сожжённых домов. 

Их специальному полку связи крупно повезло — так она считала. Почему? Потому что в Восточной Пруссии они проходили абсолютно обезлюдевшими местами — все местные успели бежать в панике. 

Мне доводилось не раз и не два читать воспоминания из разных стран о домах, оставленных во время внезапной депортации-эвакуации-ареста-раскулачивания  — да мало ли ещё какие опции предлагал услужливый двадцатый век —  и очень часто там фигурировал неостывший  очаг, то с чугунком каши, то с картошкой, то с тёплым ещё хлебом. 

Вот и мама вспоминала, как в одном из фольварков, где девчат расположили на ночлег, на плите ещё не остыл суп. Настоящий густой картофельный суп с настоящим мясом, а не с тушёнкой. Старшина спохватился с опозданием, что суп мог бы быть отравленным — вылить немедленно! — да куда там, ложка с котелком у каждой девицы была при себе выхлебали в момент и кастрюлю выскребли — мечта, а не суп, и ничем не отравленный — а паникёру-старшине ничего не досталось. 

И у мамы слились в памяти два ужаса — белорусские «подснежники», жуткие, непроходимо раскисшие в весеннюю распутицу сельские дороги, бесконечные пепелища, и сразу после этого — мощёные улочки, пряничные домики, в похожих друг на друга городках, и вот этот фольварк — хутор деревенский, в сущности — с тускло отсвечивающим старым паркетом, с фаянсовой посудой за стеклом старого добротного буфета, с кружевными скатертями, начищенными кастрюлями, вышитыми картинками в рамочках на стенах... В гостиной камин для красоты, но в доме — невероятно! —паровое отопление. Это был крестьянский дом с хозяйственными постройками: курятником, свинарником, коровником, но и туда проведено было электричество, и — рассказать дома, не поверят — тоже паровое отопление! 

В спальнях, на прикроватных слоликах стояли по старинке тазики и фаянсовые кувшины для умывания, в одной из них — бабушкиной по виду — под кроватью располагалась и объёмистая ночная ваза, но на первом этаже был настоящий ватерклозет и ванная комната — в крестьянском доме, ванная комната!

Девушки располагались кто где, кроватей-диванов на всех не хватало, даже если укладываться валетом, кому-то пришлось спать на полу, а маме повезло — в одной из спаленок (так и хочется сказать «светёлок») в верхнем мансардном этоже, помимо кровати стояла двухместная, обтянутая бархатом банкетка, и ей, маленькой, она оказалась как раз по росту, персональное  ложе, можно сказать, под голову нашлась  расшитая шёлком подушка-думочка, а вместо одеяла подружка, Валька рыжая приспособила ей бархатную же портьеру — сдернула её безжалостно, попутно обрушив карниз. 

И здесь, впервые за три с лишним года, удобно расположившись на шелку-бархате, как барыня, мама почти всю ночь проплакала... От обиды.

Она, понимаете ли, была советской очень девушкой, коммунисткой уже, отличницей боевой и политической подготовки. Если нужно, то грамотный доклад об агрессивной политике фашистской Германии могла написать и отчеканить получше любого профессионального агитатора. 

Но тогда она вдруг поняла, что себе лично, чисто по-человечески объяснить не может ничего.  Ведь воюют не абстрактные газетные фашисты, а живые  люди. Люди, которые варят для любимой семьи вкусный суп. Ставят старенькой бабушке у окна кресло-качалку и войлочные домашние туфли и удобный горшок, чтоб ей далеко не ходить. Заботятся о том, чтоб коровам в хлеву зимой было тепло. С любовью обихаживают и обустраивают и дом, и сад, и поле. Чего ИМ не хватало? Что может заставить человека бросить этот дышащий покоем и достатком дом и идти войной на неведомую, нищую, несчастную страну — чего ОНИ от НАС хотели???

Маме было тогда 22 с половиной года. У нее за плечами была необходимость отрабатывать собственное существование с четырёх лет, сельская семилетка,  куда её отпустили с причитаниями, что из дому уходит рабочая сила  и которую она окончила за пять лет,  с 13 лет —  полное самообеспечение, а с 19-ти — война. 

Но в глубине души она оставалась, в сущности, преждевременно повзрослевшей девочкой-подростком, случайно родившейся, нежеланной и недолюбленной в нищем родном доме и с тринадцати лет спавшей на казённых койках. А подростковые обиды не забываются никогда. И детям иногда так пересказываются, что мне иной раз трудно уже их отличить от собственных воспоминаний. 

Поэтому вдруг вспомнились эти пряничные городки, виденные недавно — хоть была я не в Пруссии, а на границе с Эльзасом, пару часов от Страсбурга, переехал мост через Рейн — опа! — уже Германия, задремал в автобусе — проснулся, а мы в Швейцарии, вроде должны были проверять паспорта? — нет, не проверяли, Европа без границ, домики и улочки сливаются в одну открыточную панораму: это ещё Кольмар? — нет, уже Вормс... 

Мы успели объехать три страны до наступления экстремальной жары, и европейское лето досталось нам в лучшем виде — с умытой дождем зеленью и небом синим-пресиним. 

В маленьких городках, в парках, чуть в стороне от главной улицы с непременным фонтаном, сразу же начинается пастораль: леса и рощи и холмы с виноградниками — и можно улечься на травке, таращась в небо, как беспечный птицелов: 

...За просёлочной дорогой,
Где затих тележный грохот,
Над прудом, покрытым ряской,
Дидель сети разложил.

И пред ним, зеленый снизу,
Голубой и синий сверху,
Мир встает огромной птицей,
Свищет, щелкает, звенит...

Огромная птичка из Майнау, правда, не та немножко, выморочно-жутковатенькая, как на мой предубеждённый взгляд, но нехай будет — много кому нравится. На цветочном острове, полным-полно ещё таких чудес. 

Парк и озеро там, безотносительно к чудесам флористики, хороши сами по себе, можно забраться в чащу поглубже, вообразить себя среди дикой природы и дальше мурлыкать из «Птицелова» (хоть мы и не в Тюрингии-Саксонии-Вестфалии-Баварии):

...Так идет веселый Дидель
С палкой, птицей и котомкой
Через Гарц, поросший лесом,
Вдоль по рейнским берегам.  

По Тюринии дубовой,
По Саксонии сосновой,
По Вестфалии бузинной,
По Баварии хмельной...  

Право же, трудно поверить, что написал это советский еврей Багрицкий, в Германии отродясь не бывавший. Я бы русскоязычным турагентам этот текст рекомендовала в качестве лучшей рекламы туров по прекрасной стране. Только без финала:

...Марта, Марта, надо ль плакать,
Если Дидель ходит в поле,
Если Дидель свищет птицам
И смеётся невзначай?

Надо, надо было плакать глупенькой Марте по беспечному возлюбленному. Надо было самой опутывать его сетями, приманивать манками, удерживать слезами —  потому что, когда ушёл в никуда птицелов,  место весёлого бродяги досталось крысолову. Тошнотворному, как воплощённая мерзость.  И не  волшебной дудочкой, не сосновым-бузинным-берёзовым манком, а  уныло-визгливой, брызжущей слюнями  истерикой — влюбил, убедил и повёл за собой — и Марту, и Магду, и Еву, и всех прочих Маргарит.  И ведь повелись и пошли... 

Ещё один признак профдеформации — я люблю снимать стариков. И тут не смогла удержаться — долго любовалась этой принаряженной немецкой старушкой — сарафан, пышные рукава, шерстяной передник, белые плотные чулочки. Не решилась снять с близкого расстояния, поэтому не видно то, что больше всего понравилось — кружевная косынка, заколотая на груди камеей и  костяной гребень в тщательно убранных довольно густых седых волосах. Уже не держит спину прямо, но двигалась с группой, не отставая, взгляд совершенно ясный и экскурсовода допрашивала довольно дотошно.
Интересно, сколько ей лет? Если и младше моей мамы, то ненамного...

Оставить комментарий

Популярные посты:

galba

Кварцевые наручные часы - точность без лишних усилий

smapse

Новый «Великолепный век»: 6 потрясающих локаций, где снимали продолжение

zamok-v-lesu

С Первым Апреля, драгоценные!

sapojnik

Агаларов не велел (с)

hippy_end

Похоже, что Украина потеряла уже порядка 80% возможностей генерации

simart

новости начинающего натуралиста...

i_ty_toje

Экспансия. Джеймс Кори: Гнев Тиамат. Оберон

tytgrom

Как заряжаются машины. 26-10-2023

nathoncharova

Непростая судьба «дикой орхидеи» Кэрри Отис

• Ранее
• Архив