Произвел ревизию

alexandr_k — 25.02.2011 осенне-зимних текстов. новое не пишется, вернее - пишется, но не так, как хочется. книжка ушла в издательство - высвобождение свершилось:) надо уезжать куда-нибудь - пейзаж за окном на троечку с двумя минусами.


* * * *

Чадит звезда в стеклянном саксофоне,
изъезжен снег, как будто нотный стан,
косматая Казань, у января на склоне,
зубами клацает: та-та-та-татарстан.

Для нас любовь – количество отверстий,
совокупленье маргинальных лож,
твой силуэт в пальто из грубой шерсти -
на скважину замочную похож,

и полночь - заколоченные двери,
но кто-то там, на светлой стороне,
еще звенит ключами от потери,
та-та-та-та-тоскует обо мне.

Шампанский хлопок, пена из вискозы,
вельветовое лето торопя,
не спрашивай: откуда эти слезы,
смотрел бы и смотрел бы сквозь тебя.



* * * *

Вроде бы и огромно сие пространство,
а принюхаешься – экий сортир, просранство,
приглядишься едва, а солнце ужо утопло,
и опять – озорно, стозевно, обло.

Не устрашусь я вас, братья и сестры по вере,
это стены вокруг меня или сплошные двери?
На одной из них Господь милосердной рукою -
выпилил сквозное сердце вот такое.

Чтобы я сидел на очке, с обрывком газеты,
и смотрел через сердце - на звезды и на планеты,
позабыл бы о смерти, венозную тьму алкая,
плакал бы, умилялся бы: красота-то какая!


* * * *

Осенью в Амстердаме падают велосипеды -
это осыпаются байковые платаны,
на желтых - развозят почту, медикаменты, обеды,
на красных - разъезжают сутенеры и шарлатаны,
голубые в серую крапинку - для обычных людей,
белые в золотую клеточку - для чиновников и блядей,
иногда встречаются черные, которые -
обслуживают кладбища и крематории:
если услышишь черный звонок –
не оборачивайся, сынок.

Лишь зеленые велосипеды, идейно не зрелые,
собирают в кучу и сбрасывают в каналы,
слышно, как под водой вращаются
педали, густеет воздух в шипованных шинах.
Ночью их оседлают утопленники,
в час, когда стартуют гонки на приз Лавкрафта.
Детские велики – разноцветные, трехколесные,
приземляются последними, осторожно
спускаются на землю, трезвонят во все звонки:
«Жизнь удивительна, счастье еще возможно…»,
жаль, не хватает твердой руки.


* * * *

Море волнуется раз, море волнуется два,
ты замираешь на три, где-то у моря внутри,
весь в паутине теней, водорослей, в дыму:
гжель твое тело, гжель – спишут под хохлому.

Чуешь ли ты меня, видишь ли ты меня,
знай: человек-амфибия просит еще огня,
превозмогая соль, жабры свои садня,
наш человек-амфибия просит еще огня.

Брось ему флягу с джином и подмешай “Tabasco”
в море, чтоб запотела у человека маска,
чтоб отвалился к бесу этот дефис амфибий,
брось ему амфибрахий, и за свободу выпей.

Пусть он всплывет, и выйдет на освященный берег,
был под водой – сангвиник, стал на земле – холерик,
больше ему не плавать морем в гламурных ластах,
больше ему не слушать марши на всё согласных.


* * * *

Жизнь моя, если ты и вправду – моя,
если я – не в тягость тебе, откуда:
сей зубовный скрежет и рваные в кровь края,
будто кто-то прогрыз дыру в сердцевине чуда:

и в нее, шевеля крысиным хвостом,
проникает вечерний свет и приносит сырость
корабельных трюмов, горящую весть о том,
что не я – у тебя, а ты – у меня случилась.

Из одной бутылки сделаешь два глотка:
первый - чтоб позабыть все имена и лица,
за упокой своей памяти, от макушки и до лобка,
а второй - чтобы просто опохмелиться.

Рождество, марсианский полдень, еже писах, писах,
обрастая шерстью, на кухне мычишь крамолы,
постучится мысль, как чужая жена в слезах,
приоткроешь дверь, а это – твой сын из школы.


АЭРО

Бобролёты, дельтаскунсы, хорькопланы -
роют норы в облаках и строят планы.
Чем питаются? Крупой небесной манны,
сдобным снегом, виноградом из нирваны.

Иногда они спускаются на землю,
чтоб нагрянуть в гости к Стивену и Кингу,
или в жертву принести морскую свинку -
лично я, обряды эти не приемлю.

У меня иные принципы и квоты,
я - по внутренностям памяти – оракул,
хорькопланы, дельтаскунсы, бобролёты,
этот почерк называется – каракуль.

На Подоле осыпаются каштаны,
как последние, колючие минуты:
это – почерк, это - аэротушканы
раскрывают запасные парашюты.


* * * *

В зарослях черемши и бамбука -
притаилась лошадь, как будто щука,
на виду ее голова, но что там дальше сокрыто:
плавники, присоски, щупальцы или копыта?

Gloria, покажи свои mundi,
стрелочка, не споткнись на секунде,
это – просто лошадь, утомленная бегом,
перепутанная с щукой, фаршированная снегом.
Значит, надобно ждать из кустов
официантов с набором кнутов?

Может быть, мы имеем дело с наукой,
с паранормальной щукой,
которую ищет секретная лаборатория:
Мundi, куда убежала Gloria?

И все же, если ее спугнуть:
закричать, засвистеть, хворостиной ткнуть…
Что я увижу - еще половину и треть?
Экая глупость, буду и дальше - смотреть, стареть,
иногда прикладываться к бутылке,
чувствуя чей-то взгляд на своем затылке.


АККОРДЕОН

Когда в пустыне, на сухой закон -
дожди плевали с высоты мечетей,
и в хижины вползал аккордеон,
тогда не просыпался каждый третий.

Когда в Европе, орды духовых
вошли на равных в струнные когорты,
аккордеон не оставлял в живых,
живых – в живых, а мертвых – даже в мертвых.

А нынче, он – не низок, не высок,
кирпич Малевича, усеянный зрачками,
у пианино отхватил кусок
и сиганул в овраг за светлячками.

Последний, в клетке этого стиха,
все остальные – роботы, подделки,
еще хрипят от ярости меха
и спесью наливаются гляделки.

А в первый раз: потрепанная мгла
над Сеной, словно парус от фелюки…
…аккордеон напал из-за угла,
но, человек успел подставить руки.


* * * *

Человек состоит из воды, состоит в литкружке,
от хореев и ямбов редеет ботва на башке,
он – брюзжащий вселенский потоп, для него и артрит -
не болезнь, а искусство: он ведает то, что творит.

Состоит в литкружке, и вода превращается в лед,
загрустит человек и отчалит ногами вперед,
сам себе: и вселенский потоп, и библейский ковчег,
троглодит, иудей, ассириец, варяг, печенег…

Мы взойдем на балкон и приспустим сатиновый флаг,
благодарно, в ответ, покачнется внизу саркофаг:
человек на спине, обрамленный гирляндой цветов,
наконец состоялся, теперь он в порядке, готов.

На груди у него – ожерелье из мелких монет:
вот и весь капитал, даже смерти у бедного нет,
что еще в саркофаге? Священный московский журнал
и садовые грабли (он часто о них вспоминал).

Даже смерти у бедного нет, скарабей-полиглот:
на мясные детали и кости его разберет,
и омоет останки густой черноземной волной:
да, теперь он в порядке, но этот порядок – иной.

Дырбулнадцатый век, опрометчиво взятый редут,
опосля похорон, непременно - раскопки грядут,
археолог, потомственный киборг, заклятый дружок:
не тревожь человека - он тоже ходил в литкружок.


ВОЗНЕСЕНИЕ

Черт выгоняет мужей из церкви – перекурить,
собирает их за оградой, подле усохшей вишни,
покрывает зеленой тушью и птичьей сетью,
кружевной скорлупой папиросного дыма.

Обнимая друг друга за плечи и образуя круг,
как футболисты в суперфинале на кубок Христа,
пробуют петь, запинаясь в начале, разогревая
двигатель песни, припоминая слова и мотив.

О, корабль – яйцеобразная сущность мира
в кружевной скорлупе папиросного дыма,
перед стартом осталось допеть половину куплета,
а взлетев - повторять эту песню снова и снова.

Словно из табакерки, оборвав на бегу пружину,
выскочит батюшка в праздничном стихаре,
часто и мелко начнет креститься, не успевая
дорисовать свой облик - невидимым угольком.


БОЕВОЙ ГОПАК


Покидая сортир, тяжело доверять бумаге,
ноутбук похоронен на кладбище для собак,
самогонное солнце густеет в казацкой фляге -
наступает время плясать боевой гопак.

Вспыхнет пыль в степи:
берегись, человек нездешний,
и отброшен музыкой, будто взрывной волной -
ты очнешься на ближнем хуторе, под черешней,
вопрошая растерянно: «Господи, что со мной?»

Сгинут бисовы диты и прочие разночинцы,
хай повсюду – хмельная воля, да пуст черпак,
ниспошли мне, Господи, широченные джинсы -
«Шаровары-страус», плясать боевой гопак.

Над моей головой запеклась полынья полыни -
как драконья кровь – горьковата и горяча,
не сносить тебе на плечах кавуны и дыни,
поскорей запрягай кентавров своих, бахча.

Кармазинный жупан, опояска - персидской ткани,
востроносые чоботы, через плечо – ягдташ,
и мобилка вибрирует, будто пчела в стакане…
…постепенно, степь впадает в днепровский пляж.

Самогонное солнце во фляге проносят мимо,
и опять проступает патина вдоль строки,
над трубой буксира – висит «оселедец» дыма,
теребит камыш поседевшие хохолки.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив