Полдень

Революция уже свершилась, а мы и не заметили. Как сидели на своей лавочке в своем сквере, так и сидим. Как курили свой пошлый Кент, так и курим. Как презирали своё уёбищное пиво, так и презираем. Фонтан журчит, вращается на электроприводе никчемная мельница пустопорожнего, кричат дети, треплется по небу выцветший флажок, беснуются птицы, клен сечет масляное от солнца небо ладонями, и все кончено. Ничего больше никогда не изменится. Можно щелкать переключателем до позеленения переключателя, все уже завершилось, все привязано к месту и ко времени, наш воздушный шар – на вечном приколе, и, стало быть, мы окаменеем прежде, чем истлеет его расписная оболочка.
Какие срачи, какие холивары? Какое мирное неповиновение, какие манифесты, какие голодовки? Найдите десять отличий между Махатмой Ганди и Стивеном Фраем. Война никогда не будет проиграна, потому что мы не воевали. Я хотел бы анархиста с замотанным платком лицом, бутылкой напалма в руке и бесноватым членом в грязных джинсах, но нет в природе никаких анархистов, и меньше всего я хотел бы подцепить половым путем то самое душевное нездоровье, постыдное и омерзительное, которое отслаивает от человечества нарастающее число мнимых нелюдей и лечится только самоубийством. Но я хотел бы увидеть слезы в прорезях маски. Хотел бы видеть веснушки. Хотел бы коснуться ресниц.
Как обычно, революция заняла ровно одну секунду, достаточную для того, чтобы разрозненные осколки в голове сложились в стройный и прекрасный паззл, и да, сквозь него я вижу солнце, разделенное на полосы спектра и вновь собранное. Этот витраж переживет меня, переживет всех тех, кто хотел бы, чтобы меня не существовало, всех тех, кто любит меня. Я знаю, что мои зрачки, желтые из-за лета, меняют несколько раз в день цвет – это отражается преломленное в новой данности солнце.
Это случилось не тогда, когда я вместо обиды стал испытывать гнев. Это случилось не тогда, когда вместо гнева я стал испытывать презрение. Это случилось не тогда, когда вместо презрения я стал испытывать брезгливость. Это случилось не тогда, когда вместо брезгливости я почувствовал жалость. Это случилось, когда вместо жалости, брезгливости, отвращения, гнева, обиды я не стал испытывать ничего. Мне все равно.
Равнодушие – лучший антисептик для головы. Правота, единственно возможная, несомненная, отлилась в прочную, подвижную, живую, полную ясности аксиому, с которой больше ничего никогда не поделать. И мне глубоко посрать на все остальное, и мне все равно, даже если мне прострелят башку. «Нет, мне не стыдно» ©. Грязь ко мне больше не липнет.
Когда-нибудь мое равнодушие вырастет в мужество. Свобода – это не метафора.
Сегодня я видел, как в нагретом воздухе над крышей незаселенного «элитного» дома кивает в такт голосу Зака Кондона разморенный уличный фонарь, и слышал, как подпевает ему полицейская сирена. Зак Кондон – это крайняя стадия педофилии, которую я считаю нужным себе позволять, несмотря на то, что пизданутые руферы девяносто третьего года выпуска уже юридически ебабельны. Чудесным образом при полном попустительстве Божием мы родились и жили в семидесятые. Восьмидесятые оболгали все наше лучшее, извратили и развратили чистый свет нашей радости, девяностые сделали нас циниками и кокаинщиками, нулевые ушли в ноль, а из нас выползли нелепые либертены в презервативах, не помешанные уже ни на чем, уже, славатеосспидя, прозрачные. Мне снова льют в рот холодное кастильсткое вино с привкусом черных глаз и молодого пота, выступившего от любви, и вино капает на шею, живот, и ничего, кроме легкомыслия, я сегодня не умею, и бокал лязгает о зубы, а наша одежда истлела где-то между страниц толстых книг, еще когда сумеречный маркиз был жив.
Мы перемещаемся по комнате, пытаясь создать нечто вроде балканского вальса на троих, неравнобедренного треугольника, равнобедренного треугольника, треугольника с прямыми и непрямыми углами, треугольника, сжимающегося в подрагивающий от вожделения центр вселенной, расползающегося моллюском о двенадцати щупальцах, о пятнадцати щупальцах, о восемнадцати щупальцах, о трех языках, о трех членах, о тысяче голов и ста зевах, о миллионе пальцев, о миллионе слов и прикосновений. Темные волосы трех оттенков спутываются и липнут к лицам, и кто-то смеется, запрокинув голову, и искры сыплются из глаз, и где чьи губы – понять уже невозможно, да и не к чему, и не к чему выяснять, кто застонал от невыносимой горячей тесноты, и не к чему выучивать каждый раз новые па, и не к чему даже задергивать шторы, чтобы не пускать сюда этот бесконечный свет, пусть он льется, пусть он выбелит нас, как кости без мяса, пусть он вызолотит нас, как лучшие призы за неподверженность соответствиям, пусть он испепелит нас, чтобы мы могли родиться заново – чистыми, летучими. Пусть он смотрит. Я закрываю глаза и слушаю, как бьется в тишине чье-то сердце. Кажется, моё.