Почему только Греция могла породить науку и что губит её в наши дни (2/4)
eyes_saucers — 10.02.2022
(Начало в предыдущем посте.)
Деспотия и традиция. Для восточного, азиатского общества является типичной, не знающей исключений ситуация, когда традиция полностью диктует образ жизни каждого индивида. Она определяет его жизнь с самого начала и не оставляет особого пространства для каких-либо изменений, социальной мобильности любого рода.
В условиях азиатской деспотии идея судьбы или же «вечного возвращения» играет новыми красками, ведь там всё заранее прописано, предопределено, для всего есть правила, которым требуется следовать неукоснительно. Апофеозом здесь является такая религия, как ислам, которая озаботилась сочинением предписаний для самых интимных жизненных ситуаций. В общем, перед нами улей или же муравейник, где понятия выбора просто не существует. Подобным же образом была устроена крито-минойская, а затем и микенская Греция; в этом отношении они являлись типовыми азиатскими царствами.
Такая Греция ничем не напоминала известную нам; чтобы последняя смогла появиться, понадобился полный слом всех и всяческих устоев, гибель традиции. Именно это и привело к соответствующему расцвету эллинской цивилизации; «при сопоставлении быстроты разрушения традиционного уклада со степенью участия тех или иных греческих государств в культурном перевороте мы получаем … весьма определенную картину соответствия», пишет А.И. (Зайцев, 263).
Там же, где традиция держалась, не было и того культурного бума, который всякий связывает с классической древностью; характерным примером является Спарта, где жили, по А.И., «выражаясь современным жаргоном, „запрограммированные“ на всю жизнь όμοιοι („гомои“, они же „равные“ или спартиаты — Б.)» (Зайцев, 260).
Важно отметить, однако, что сама по себе гибель традиции вовсе не есть благо, скорее даже напротив. «Процесс очень быстрого разрушения родоплеменного уклада неоднократно наблюдался этнографами в XVIII-XX вв.», пишет Зайцев, но ни разу не создавал «ничего даже отдаленно похожего на культурный подъем, известный нам из греческой истории»; хуже того, «чаще в этой ситуации мы имеем дело с симптомами культурного регресса» (Зайцев, 265). Единственный другой пример, кроме классической Греции, когда разрушение традиции привело к подъёму и положительным изменениям — это случай итальянского Ренессанса, также называемый эпохой Возрождения.
В поисках истины... Нельзя сказать, что до греков человечеству не было свойственно задаваться вопросами причинно-следственного характера. «Выдвижение предположений, призванных объяснить то или иное явление природы … практиковалось с незапамятных времен везде, где только имелось стремление искать объяснения», пишет А.И. (Зайцев, 154).
Однако такие попытки имели, как он указывает, как правило, мифологический, т.е. сверхъестественный, иррациональный характер. Только греки пошли дальше, совершив революцию в мышлении; ведь, как продолжает Зайцев, «ученый должен безжалостно отбрасывать … объяснения, из которых нельзя вывести дедуктивным путем … доступные проверке следствия, как, например, объяснения через деятельность поступающих по своему капризу богов. Это различие и ведет нас к дедуктивному элементу в научном исследовании, который, как мы увидим, сложился только в Греции и оказался решающим для формирования научного метода в целом» (там же).
Другой вопрос, почему грекам вообще понадобилось отказываться от типа мышления, присущего всем прочим народам, отодвинуть подальше сверхъестественное? Что именно сподвигло их выработать обычай, склонность, сохранившуюся даже много позднее, в эллинистический период упадка? Тогда, как сетует некто В.П. Лега, современный теолог, для греков, в частности, Плотина, всё ещё «было бы верхом безумия предоставить решение ... не разуму, а вере ... [он] ищет „научного“, строго доказанного пути» (Лега, 89)?
…и славы. Конечно же, подобное отношение у греков появилось не на пустом месте. Всё дело тут в явлении, которое Я. Буркхардт назвал агональным духом (от слова ἀγών, «агон»), представляющим собой апофеоз, максимальное развитие компетитивности, то есть огромной склонности к соперничеству, постоянному состязанию. Превзойти, стать лучшим из всех, достичь всеобщего признания и κλέος («клеос»), неувядающей славы, было одной из первейшей целей любого уважающего себя грека. О том, насколько пронизан агоном был греческой дух, говорит громче всего то, что учреждение Олимпийских игр в 776 г. было выбрано ими как точка, с которой они отсчитывали всю свою историю. В то же время, к примеру, на Востоке во все времена считалось куда более достойным не пытаться превзойти великих учителей, но как можно сильнее приблизиться к их учению, уподобиться им.
Опять же, соревнование было ценно для греков не потому, что приводило к практическим результатам. Не было никакого применения, к примеру, у умения хорошо ездить на колеснице, которые в бою греками перестали использоваться уже в геометрическую, гомеровскую эпоху; это, однако, не мешало древним на постоянной основе соревноваться в гонках на оных на протяжении всей своей истории, начиная от первого упоминания в Илиаде и заканчивая Византией.
Сперва греки соревновались в основном в атлетике и спорте, но очень скоро агон перешёл и на духовную сферу. Теперь древние стали искать способ прославиться там; тогда у них появляется столь нетипичный для Азии жанр авторской литературы, что, как пишет Жмудь, «подразумевает, в числе прочего, утверждение … значимости своего труда и надежду на его общественное признание … Эти черты, столь же близкие современной нам литературе, сколь и далекие от того, как развивалась ближневосточная „словесность“» (Жмудь 2002, 54).
Занятие научными исследованиями, публикация открытий, как выяснилось как раз во времена Фалеса, оказалось одним из самых лучших способов достичь клеос. «Математики очень быстро убедились», пишет Жмудь, «что лишь применение строгого логического доказательства позволяет добиться … неопровержимых и, следовательно, общепризнанных результатов»; ибо «любой скептик мог самостоятельно пройти по всем его этапам и убедиться в его неопровержимости», продолжает он (Жмудь, 182); прежний «эмпирический … метод … не обладал такой убедительной силой», а значит, «был ненадежным средством в достижении успеха» (там же).
Мифологический след. При внимательном изучении взглядов Фалеса после близкого, интимного знакомства с античной мифологией, может возникнуть непроходящее ощущение, что где-то мы уже это видели. Действительно, очень уж некоторые воззрения Фалеса и других досократиков, а иногда и философов классической эпохи могут порой напоминать кое-какие легендарные представления. Настолько, что кое-кто даже посчитал, что всё это отнюдь неспроста.
Несмотря на то, что Фалес, как мы уже убедились, снабдил свою концепцию о том, что «всё есть вода» более или менее веским обоснованием, всё же существует убеждённость, что то была всего-навсего рационализация, попытка логически интерпретировать представления, полученных отнюдь не при помощи научного анализа, но методом, весьма далёким от какой-либо рациональности. Если точнее, то, согласно этой точке зрения, представления, которых придерживались ранние (и не очень) греческие философы, изначально во многом вдохновлены, а то и напрямую проистекли из более ранних мифологических представлений.
Целые куски, пласты мифов, таким образом, оказываются перенесены в сферу науки и философии, где им дана новая жизнь и новая понимание. Более радикальная версия этого взгляда гласит, что миф, кроме того, был особым типом мышления, в некотором роде предтечей науки, её прототипом, в которую затем, по мере развития, перешёл, преобразился, при этом сохранив множество присущих ему изначально аспектов. Миф, таким образом, вроде как является основой, из которой родилась исследовательская деятельность: одежды разума оказываются вытканы из вполне мифологической ткани.
«Некоторые полагают», пишет об этом Л.Я. Жмудь, «что ... [древнегреческие] философские системы и научные гипотезы возникают в результате рационализации прежних мифологических представлений, как бы вырастая из мифа в ходе его трансформации»; «до появления философии и науки их функции выполнял миф, бывший в ту эпоху универсальной идеологией и одновременно главным средством познания и осмысления мира» (Жмудь 1988, 265).
Концепт этого «мифологического мышления», которое якобы было предтечей научного, возник в XIX веке и во многом был типичным продуктом своего времени. В викторианскую эпоху куда больше любили составлять концепции, нежели подбирать для оных факты; собственно, её прекрасно характеризует известная фраза Гегеля «если моей теории противоречат факты — тем хуже для фактов».
Наиболее печальным примером подобных интеллектуальных упражнений была (и, увы, остаётся) марксистская система формаций (таких как «первобытно-общинный строй», «феодализм», «капитализм» и т.д.), прискорбно живучих в определённых кругах и поныне, несмотря на то, что не имеют никакого отношения к реальности и не признаются никакой актуальной наукой. Недалёким людям подобная всеупрощающая ерунда всегда приходилась невероятно по вкусу; разного рода сектантство, дающее простые ответы на сложнейшие вопросы, популярно примерно по той же причине.
Происки универсализма. В абсолют веру в прогресс возвела философская школа позитивизма, которая буквально отождествила бытие со временем; таким образом, у них неизбежно оказывалось, что становиться во времени — безусловно позитивное явление, поскольку это тоже самое, что существовать. Соответственно, чем больше оказывалась удалённость по времени от начала существования, тем оное становилось лучше. Посему нет ничего удивительного, что о жёстко разграниченных стадиях мышления, движущихся от простого к сложному, начал рассуждать именно первый позитивист О. Конт (ок. 1830 г) По его мнению, первая из них целиком и полностью пребывала во власти религиозных верований, её он характеризовал как «младенческое состояние ума».
Названо оно так было из-за убеждённости позитивистов в том, что развитие цивилизаций напоминает филогенез, иначе говоря, человеческие общества взрослеют подобно отдельным личностям: так, психология первобытного человека, «дикаря» считалась детской, которой ещё только предстоит «повзрослеть». Сами «дикари», соответственно, полагались чем-то вроде детей.
Наработками Конта вдохновился антрополог Э. Тейлор (1871), который, в свою очередь, настолько популяризировал такой взгляд на вопрос, что он во многом остаётся преобладающим и поныне. По его мнению, все народы развиваются в целом похожим образом, эволюционируя от более простых, примитивных форм в сторону высших, от дикости — к цивилизации. «Свой, особый путь» отвергался, ему места в концепции просто не оставалось.
Однако Тейлор и его школа ещё не считала «мышление дикарей» чем-то, принципиально противоположным тому, как думает «человек цивилизации». Оно изображалась, по словам Л.Я., как «нечто лишенное основных качеств научного мышления, т.е. критического, абстрактного и логического», однако не являлось его антагонистом, речь шла скорее о «его раннем этапе, о чем-то неразвитом». Сам Тейлор также «видел в мифе своего рода первобытную науку или философию» (Жмудь 1988, 289).
Взлёт и падение концепции «особого мышления». Качественно иное представление сформулировал антрополог и философ Л. Леви-Брюль (1910), который утверждал, что представители примитивных сообществ мыслят принципиально иным образом, нежели цивилизованные; он систематически, обстоятельно доказывал и подчёркивал «чужеродность» их для нас мышления (Жмудь 1988, 291-293). О la mentalité prélogique, которое будто бы совсем иное, нежели то, что имеем мы с вами, рассуждал и К. Юнг (1933) (Юнг, «Архаичный человек»).
Почти всегда, впрочем, забывается, что уже сам Леви-Брюль полагал «первобытное мышление» очень ограниченным, касающимся только области таких групповых воззрений, как миф и религия, и полностью отрицал его существование для прочих, более практических аспектов жизни человека. Там, он полагал, и самый последний дикарь мыслит совершенно рационально (Жмудь 1988, 292). Соответственно, вся концепция представляет собой абсурд: по сути, автор удивляется, что в том, что касается поверий и легенд, люди руководствуются эмоциями и аффектами, а не правилами математической логики, и на основании этого-то и выдумал какой-то особый тип мышления.
Естественно, в этом плане ничего не изменилось и в наши дни, что, опять же, не было секретом и для самого автора, который вынужден был упомянуть об известных ему случаях «мифологического мышления» у современников. Критики его теории также не забыли это отметить, «демонстрируя множество представлений европейцев, так же мало говорящих о логике их носителей, как и взгляды дописьменных народов» (там же). В конечном итоге сам же Леви-Брюль отверг свой концепт, и пришёл к мнению о единстве человеческого мышления (Зайцев 1988, 280).
Мешок логосов. Это, однако, не привело к прекращению попыток сочинить всё новые виды мышления. Эти многочисленные «логосы», впрочем, уже не находились в подчинённом отношении друг к другу, но скорее сосуществовали, или сменяли друг друга, но вовсе не обязательно по принципу прогресса. Все эти концепции объединяет, согласно Жмудю, практически полное отсутствие «обращения к данным, которые могут считаться общепризнанными в современной психологической науке, к тому, что она думает о мышлении и, в частности, о „первобытном“ мышлении» (там же, 297). Иначе говоря, никто из тех, кто занимался выведением очередной альтернативы научному способу мышления, не потрудились узнать, что же думает собственно актуальная наука на этот счёт.
А она убеждена, что ни о какой особой «примитивной ментальности» не может идти и речи. Л.Я. сообщает, что не существует «данных, подтверждающих существование разных типов процессов мышления вроде тех, о которых твердили старые классические теории»; по данным психологов, «маловероятно, что существуют межкультурные различия в отдельных основных познавательных процессах ... не обнаружено данных об отсутствии у какой-либо культурной группы какого-либо важного познавательного процесса — абстракции, умозаключения, категоризации и т.п.» (там же, 298). «Совсем исключается, по-видимому, возможность того, чтобы разные культуры порождали различные и несопоставимые типы мышления», подытоживает крупнейший специалист в в области психологии мышления Дж. Брунер (1956) (там же, 299).
К тому же мнению пришли и антропологи. Так, П. Радин (1927), раскритиковавший идеи Леви-Брюля в пух и прах, назвал «ошибочным ... старое утверждение ... что способ мышления первобытного человека существенным образом отличается от нашего» (Жмудь 1988, 293), а Л.Я. Штернберг (1936) после многолетних исследований установил, что «мыслительный аппарат „дикаря“ устроен точно так же, как и у нас, и процесс мышления у него происходит по тем же законам» (там же, 291). Ф. Боас (1911), также много общавшийся напрямую с разными аборигенами, установил, что «характерные умственные признаки человека в главных чертах одинаковы во всем мире», а «способность к логическому мышлению свойственна всем членам человеческого рода» (там же). Впрочем, подобным образом думал уже Юнг, писавший, что «ничто не указывает на то, что первобытный человек мыслит, чувствует или воспринимает принципиально иначе, чем мы» (Юнг, 267).
Мышление contra миф. Если углубляться вопрос ещё далее, то окажется, что сам термин «мифологическое мышление» глубоко некорректен, даже абсурден, или вовсе является оксюмороном. Как пишет Зайцев, «мышление — процесс, который изучает психология, и мы не имеем права вкладывать в это слово не то значение, в котором его употребляют психологи», а они понимают под ним осознанное использование имеющихся данных для создания новых умозаключений, которые позволяют изменить представления о мире (Зайцев 1988, 280).
Миф же направлен совсем не на это, и ничего подобного дать не в силах, да и, собственно, не старается; а это, собственно, значит, как пишет Л.Я., что «создание мифологических повествований не является процессом мышления» (Жмудь 1988, 297), ведь «миф является продуктом чистого, не контролируемого разумом воображения … его производство зачастую бессознательно и находится под сильным влиянием аффективных элементов нашей психики», он, «близкий к художественному творчеству и искусству … не должен и не может быть рациональным и логичным, и поэтому сравнивать его с плодами научного мышления бессмысленно» (там же, 298). «Здесь невозможна никакие компромиссы: либо Зевс сиживал на Олимпе … либо мифы не являются продуктом мышления», указывает А.И. (Зайцев 1988, 280).
«Таким образом», подытоживает Жмудь, «миф, тесно связанный с религией, все больше терял право на существование в качестве первобытной науки и вообще познавательного процесса». Так, психолог Т. Флурнуа (1901) раскритиковал и отверг прежнее мнение, считавшее «религию прежде всего делом разума, чем-то вроде метафизического объяснения космоса», и указал, что «она признает существенными и основными только аффективные и волевые феномены: эмоции, чувства, стремления, непосредственные интуиции, желания и т.д.» (Жмудь 1988, 291).
Конец «дологической» концепции. Сам Жмудь убеждён, что «мифологическое мышление, о котором так часто раньше писали, никогда не существовало и существовать в принципе не может, ибо миф продуцируется не мышлением, а эмоционально окрашенной фантазией», и в создаваемых ею образах «нередко проявляется и естественное любопытство человека к тому, как устроен этот мир ... [однако] даваемый им ответ, как правило, всерьез не принимается, если он не канонизирован и не превратился в теологическую догму» (Жмудь, 14). К примеру, ничто не мешало древним грекам совмещать не один десяток поверий в происхождение человека, а также в то, как же устроено посмертие; эти взгляды не конфликтовали и вполне мирно уживались между собой.
«В мифы никогда не верят с той последовательностью, с какой принимают к сведению и руководству реально воспринимаемые факты жизни», пишет Зайцев, и указывает, что никто и не думает жить так, как будто мифологические представления как-либо соответствуют реальности; к примеру, культура не знает того, кто согласился бы дать денег взаймы с условием расплатиться на том свете (Зайцев 1988, 280). «Совершенно очевидно», подхватывает Жмудь, «что эмпирический тип осмысления мира, адекватный жизненным ситуациям, должен был доминировать, иначе бы человек просто не выжил … большинство людей занималось … не магическими обрядами или мифотворчеством, а практической деятельностью, в которой рациональное восприятие является суровой необходимостью» (Жмудь 1988, 299).
Таким образом, подытоживает Л.Я., «за понятием „мифологическое мышление“ не стоит никакая реальность»; в наши дни оно окончательно растеряло всякую состоятельность, лишилось в свою поддержку последней аргументации и «остается тем, чем является на самом деле: странным соединением психологического анахронизма, эпистемологической путаницы и исторической бессмыслицы» (там же, 302).
«Дологическое мышление» hic et nunc. Те, кто рассуждал об особом типе мышления, якобы присущего другим историческим общностям, сходились в одном — что сейчас люди мыслят совсем иначе, ведь именно с ментальностью современников сравнивались все прочие построения, как раз им противопоставлялись. Таким образом, никакого «мифологического мышления» в наше время быть никак не может, и нынешний человек рассуждает исключительно рационально.
Это, разумеется, далеко от истины. В действительности у наших современников рациональности будет ещё и поменее, чем у древних: «в современных формах религиозности», пишет Жмудь, «куда больше иррационализма, чем в греческой религии, по крайней мере, классического периода» (Жмудь 1988, 301). Ведь основной чертой «мифологического мышления» считалась «вера в реальность собственных фантазий», и «чем более цивилизованным является человек, тем более он способен к рациональному объяснению, либо ... по крайней мере понимает, когда он … когда фантазирует» (там же, 300-301).
«Увы», отвечает на это Жмудь, «сейчас трудно согласиться с этой мыслью, наблюдая, например, за той огромной популярностью, которой пользуются в современной культуре мистика, магия, астрология, различные „восточные учения“ и т.п.» (там же). Впрочем, тут он говорит, конечно же, в первую очередь о низах общества: вполне современные нам с вами обыватели мыслят ничуть не менее «мифологически», нежели «первобытные люди».
Надо заметить, что уже Тейлор думал таким образом, утверждая, что «между низшими классами в западном мире и низшими расами остального мира существует фундаментальная общность, которой нет в высших сословиях»; он полагал нетрудным получить «картину, в которой английский земледелец … не будет отличаться от негра» (Видаль-Накэ, 161). Юнг также считал, что «дологическое мышление» это некое первичное состояние каждого, а не одних только «дикарей», бессознательная часть разума (оно же эго или ид).
«Дологические» новоевропейцы. Однако речь идёт не только о черни, от которой вообще трудно ожидать большого ума. Те же характерные аспекты «мифологического», впрочем, можно обнаружить и у мастистых интеллектуалов.
Ещё в XVIII в. самые образованные люди своего времени, историки науки, составляя списки первых учёных, показывали полнейшую неспособность отличить фантазию от реальности, называя, по Жмудю, «таких „ученых“, как Каин, Авраам или Моисей» (Жмудь 2002, 15-16). Так, Д. Ле Клерк (1696) «начинал свою историю медицины не с Гиппократа, а с Асклепия», в солидном «Словаре» Н. Элоя (1755) «можно обнаружить статьи о … Эскулапе и кентавре Хироне», Г. Маттиас (1761) приводит такие имена как Адам, Сет, Тувалкаин, Хам, Гермес, Осирис, Моисей, Аполлон и т. п.», а Байи (1775) «видел в Атланте, Тоте, Зороастре и Уране первооткрывателей астрономии» (там же, 16).
В случае греков же уже «с последней трети V в. профессиональная литература … постепенно сводит эту тенденцию к минимуму. В истории музыки … еще можно встретить имена Орфея, Мусея или Марсия, но в истории философии, астрономии или математики фигурируют лишь имена реальных исторических лиц. В этом смысле перипатетическая историография и доксография более рационалистичны, чем многие сочинения ХVII и даже ХVIII в., начинавшие историю греческой астрономии с Атласа, Урана и тому подобных фигур», пишет Жмудь (39).
У Евдема история науки начинается, как и положено, с Фалеса. Его труды, согласно Л.Я., «по своему материалу и подходам к науке они весьма близки к тому, что можно ожидать от серьезного историко-научного труда Нового времени. Мы не найдем здесь ни легендарно-анекдотического материала, ни … особого интереса к философско-теологическим аспектам математики, а нередко и к мистике чисел» (там же, 31), которая была характерна даже для таких людей, как Ньютон и Кеплер. Итак, если отталкиваться от тех критериев «мифологического мышления», которых придерживались авторы этой концепции, то новоевропейцы имели куда больше его, нежели греки, и, соответственно, дальше находились от подлинно научной мысли, нежели последние.
Логос: остаться может только один. П. Радин, критикуя Леви-Брюля, обратил внимание, что от «дикарей» нас «отличает от них лишь письменное слово и техника мышления, созданная на его основе»; Л.Я. также указывает, что «результаты исследований, проведенных как у нас в стране, так и за рубежом, приводят к тому же ... решающим фактором, изменяющим характер познавательного процесса, является школьное образование, основанное на письменном языке. Даже самый краткий период школьного обучения достаточен, чтобы взрослый человек, испытывавший ранее значительные трудности в решении формально-логических задач и отчетливой вербализиции своих знаний … сделал на этом пути значительные успехи» (Жмудь 1988, 299).
Из всего этого следует, собственно, что «особый тип мышления» действительно существует, но только один — научный. Изобретён он именно греками, и стоит куда выше, чем все другие способы воспринимать мир, которые представляют собой низкое варварство. «Дикарство», как следствие, есть состояние, которое возможно исправить приобщением к цивилизации.
Собственно, это означает, что существует только один вид мышления, которому противостоят все остальные способы обрабатывать информацию: научный. «Дикарство», как следствие, есть состояние, которое возможно исправить приобщением к цивилизации.
Об этом прекрасно знали, собственно, уже сами греки, в частности, Исократ утверждал, что в его времена «эллинами скорее называют тех, кто посвящен в нашу образованность, а не тех, кто с нами одной крови» (Isocr. Paneg. 13). На этой мысли была построена вся античная цивилизация, которая на регулярной основе перевоспитывала пришлое народонаселение, подвергая его эллинизации и романизации.
Нетипичный логос, таким образом, действительно был найден, и оказался имманентным европейской цивилизации; он был рождён вместе с ней, вынесен и выпестован блистательной Античностью и погиб вместе с ней; варварская азиатщина, известная, как Средние века, его не знала, о науке представления не имела. Однако и когда период упадка кончился, до рационального мышления, возвращение к греческому уровню рациональности случилось очень нескоро; как верно отметил Жмудь, и в XVIII в. лучшие из умов уступали в этом перипатетикам V в. до н.э.
Итак, верно будет сказать, что существует только одного рода правильная ментальность, верный способ мыслить, который был создан ещё в Древней Греции, все же прочие чужды европейской цивилизации и подлежат исправлению, искоренению. Способ этот, разумеется, зовётся наукой, ищущей логос, абсолютную истину. А логос этот, в точности по Гераклиту, может быть лишь один, ведь правы все одинаково, это ошибаются все по-своему, подобно тому, как у бодрствующих один, а спящие каждый отворачиваются в собственный. (Plut. De sup. 166c = DK 22.89).
Из этого, кроме того, следует, что мнение некоторые традиционалистов, будто наука есть зло, порождённое столь нелюбимым им модерном, глубоко ошибочно. Совсем напротив, она порождена европейцами в самом начале жизненного пути их цивилизации, и является естественной для нас, как дыхание. Её гибель совпала с моментом реазиатизации Европы, известным как Средние века, а второе рождение тесно связано с отказом от средневекового пути и переходом к Возрождению античного. Итак, именно мракобесие и азиатщина являются для европейцев новоделом и модерном, тогда как научные изыскания и вообще рационализм — традицией, заложенной греками. Не следует этого ни в коем случае забывать.
Глубокие корни мифа. Наивно было бы ожидать, что учинённый по отношению к концепту «дологического мышления» разгром остановит авторов от возвращения к красивой мысли. Так и вышло. В том, что касается концепции «от мифа к логосу», наиболее радикальными были взгляды антиковеда Ф. Корнфорда (1912), который был убеждён, что деятельность досократиков была чем-то вроде секуляризации прежних религиозных представлений, очень далеко зашедшим аллегорическим толкованием мифа, и отрицал принципиальную разницу между мифологией и раннегреческой натурфилософией.
По словам структуралиста П. Видаль-Накэ (1981), «Корнфорд протягивает нить исторической преемственности между философской рефлексией и мифо-религиозным мышлением»; сам Видаль-Накэ также п
|
|
</> |
Будущее GEO-продвижения: как AI и генеративный поиск меняют локальный маркетинг 
Про бизнес и богачей. 10 карикатур Бидструпа 
Реактивный победитель 
Испанские карлисты отразили наступление республиканцев у Монтехурры 
Неужели Вы глупее деревенской девушки из Африки? 
Мои модели. Барк СЕДОВ. 1:115. Мачты, бушприт, надстройки, шлюпки, механизмы. 
Картина Анри де Тулуз-Лотрека "Туалет" 
Воскресная пирожковая 
Прописи 
