Почему Пушкин – «наше всё»?


По крайней мере, вот этот отрывок из Василия Тредиаковского понять современному читателю почти невозможно: кто там куда, какие девы, откуда взялись Сильвии и Ирисы, и главное что делать со всем этим. И любая Акулина повинна быть Сильвией, а русопятый Васёк (или Степанида) – Ирисом (Ирисой). Кстати, реально из текста непонятно: там идет перечисление объектов - Сильвия и Ириса. Или это перечисление качеств Сильвии - красна и для Ириса учтива.
Перестань противляться сугубому жару:
Стойкое ощущение какого-то нагромождения объектов без малейшего намека на их взаимосвязи. Вроде и на русском языке, и слова все понятны, а вот все вместе расползается подобно медузе при любом пристальном взгляде. Но уже через десяток лет у Александра Сумарокова, первого русского профессионального литератора, язык выглядит вполне понятным:
Когда, о Троя, ты пылала
А Евгений Баратынский, современник Пушкина, выглядит даже скорее современником более позднего Бальмонта:
И Бальмонт для сравнения:
И все равно главной звездой, от которой мы обычно начинаем отсчет великой русской литературы, стал Пушкин. Почему? Почему именно он – этот самовлюбленный, капризный, ядовитый на язык хлыщ и франт, которого нередко называли «Французом», - стал символом русской речи?
Ответ на это «почему именно» я нащупал, когда пытался понять, почему Владимир Высоцкий, московский юноша из достаточно благополучной семьи, вдруг стал тем рупором эпохи, вобравшим в себя ее нерв, ставшим энциклопедией советской жизни на последнем ее этапе, затмившим всех своих предшественников – и Михаила Анчарова, и Булата Окуджаву, и Александра Галича, и Юрия Визбора.
И ответ будет несколько неожиданным – дело не в том, что они (Пушкин и Высоцкий) были более достойны и готовы на эту роль. Просто они стали теми одинокими деревьями в поле, на которые молнией выплеснулась сгущающаяся гроза невысказанного. Это такая случайная неслучайность. Это как Гагарин в космосе или Матросов на амбразуре. Почему именно они? Эта миссия могла выпасть любому, но не любой был готов взвалить ее на себя.
Все мы всегда являемся словами нарождающегося словаря, который набубнивается-набубнивается народным разумом, а потом проливается в поэтической строке. Происходит эманация этой грозной разности потенциалов, которая накапливается в социуме. При Пушкине это были ножницы между двумя неравными и почти несоприкасающимися множествами – образованным, благородным кругом, насчитывающим максимум десяток тысяч человек на всю Россию, и темным, сумрачным массивом глубинной Руси, в которой «- Я не ворон. Я вороненок. А ворон еще летает...». И именно этот массив не имел до Пушкина своей литературной истории.
Так же и Высоцкий каким-то чудом уловил безъязыкий на то время массив советских людей, умудрявшихся проскальзывать сквозь любое сито официоза и победных реляций.
Ни Пушкин, ни Высоцкий не создавали новый язык – они просто сшили два непересекающихся пространства в одно. И именно в этом был тот феномен, что Пушкина и Высоцкого одинаково почитали и во дворцах, и в замызганных трактирах.
Владимир ГЛИНСКИЙ.
|
</> |