Почему поэт Аркадий Кутилов выбрал жизнь бомжа?


На данный момент Аркадий Кутилов (1940 – 1985) по праву занимает место «проклятого поэта», которого вдруг начали приподнимать на щит после кончины.
Не выпустивший при жизни ни одной книжечки; не имевший жилья и родни, у которой можно перекантоваться; спасавшийся от безлюдья в психиатрических клиниках; захороненный в общей могиле для бродяг, ибо даже труп его не понадобился никому, Кутилов удостоен нескольких музейных экспозиций, памятника, четырех фильмов, десятков сборников.
Почему же при жизни он занимал место воинствующего маргинала?
В завязе судьбы Кутилова заложен своеобразный код. Родители называют ребенка Адий и сложно не заметить тут перекличку со словом Ад. Ад и будет носить в себе Кутилов, ад в плане не вписывания в быт брежневского застоя, все об этом быте понимая лучше других.
Появился он на свет в таежной деревни Рысьи. В начале творческого пути поэт попробует заигрывать с таежной тематикой и, пожалуй, именно с нею поимеет определенный успех, но вовремя спохватится, свернув с благоустроенных дорожек в канавы.
Тайгу Кутилов покинул в шесть лет, когда умер отец, а мать приняла решение вернуться под Омск, в родительское село Бражниково.
Кутилов из села Бражниково.
Звучит?
Если учесть роман с алкоголем парня с говорящей фамилией из деревни с говорящим названием, еще как звучит.
Вот и не верь после этого, что все живое особой метой отмечается с ранних пор.

О поэзии Адий, взявший имя Аркадий, не думал до получения паспорта. Изначально его влекла живопись.
По словам Кутилова:
«Будучи учеником шестого класса, я поступил на заочное отделение Университета культуры (отделение рисунка и живописи) (здесь я не понимаю, каким макаром школьник стал студентом; вероятно имеются в виду подготовительные курсы, готовящие к поступлению, - прим. авт.) Основной курс — два года — я проучился блестяще, но к исходу этих двух лет вдруг понял, как тяжело мне рисовать «печки-лавочки», когда в душе уже полно информации от общения с людьми, чтения книг, размышлений и творческих догадок. Когда пришла пора подавать курсовую работу, я, вместо программных пейзажей и натюрмортов, взял обыкновенный лошадиный череп, позолотил ему зубы, назвал «Интеллигент» и посылкой отправил в столицу. Ответ пришел удивительно быстро, и адресован он был не мне, а моему деду. В нем настоятельно рекомендовалось поместить меня в специальную школу для скудоумных и недоразвитых отроков».

Никуда после школы не поступив, Кутилов пошел в армию. Судя по тому, что его стихи полны пацифизма, а любое проявление военщины он ненавидит, можно предположить тяжелый армейский опыт.
Только факты говорят обратное.
Служил Кутилов в Смоленске, находящимся под пристальным вниманием выходца из тех мест поэта Твардовского. Тот заметил стихи солдатика в местной прессе, сильно им заинтересовавшись.
Немудрено…
Кутилов тогда работал под таежника, любителя природы и противника охоты. Вот программное его стихотворение, строчка из которого «Заря не зря, и я не зря!» растиражирована в Омске до мема.
Заря, заря, вершина декабря…
В лесах забыт, один у стога стыну.
Встаёт в тиши холодная заря,
мороз, как бык, вылизывает спину.
Качнулась чутко веточка-стрела,
и на поляну вымахнул сохатый…
И, падая на землю из ствола,
запела гильза маленьким набатом…
Заря не зря, и я не зря, и зверь!..
Не зря стволы пустеют в два оконца…
И, как прозренье, в маленькую дверь
через глаза в меня входило солнце!
Кутилов начинал с эпохой вровень, ибо тогда каждый второй стихотворец ехал за туманом, слушая, как под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги. Более того, внимание Твардовского, на мой взгляд, свидетельствовало о развитии Кутилова в сторону той еще стагнации, ибо, будучи поэтом традиционного склада, Александр Трифонович считал слишком радикальными даже эксперименты с формой Андрея Вознесенского (ПОЧЕМУ ТВАРДОВСКИЙ НЕ ЛЮБИЛ И ОТКАЗЫВАЛСЯ ПЕЧАТАТЬ АВТОРА "МИЛЛИОНОВ АЛЫХ РОЗ"), отдавая решительное предпочтение такому мастодонту архаики как Владимир Фирсов (Погибнем за Родину! Отчаянные призывы Владимира Фирсова). И действительно, ранний Кутилов традиционен, чист, лиричен и выхолощен настолько, что первый составленный им сборник «Первоцвет» так и тянет окрестить «Пустоцветом».
По человеческим меркам жалко, что Кутилову выпала трагедия, но надо понять следующее: без трагедии у парня были шансы пополнить собственной персоной безликий ряд виршеплетов и ни о каком памятнике в полный рост речь бы не заходила.

Военная карьера Кутилова в буквальном смысле слова завершилась трупами. Аркадий в компании таких же безбашенных товарищей по оружию за неимением спирта дёрнул антифриза. Из пирующей шестерки выжил только он.
Солдата демобилизовали по болезни. Есть сведения, что Твардовский пытался отыскать талантливого самородка, но из части ему ответили, будто Кутилов тоже умер. На этом поиски прекратились.
А Кутилов вернулся в Бражниково с депрессией, заглушаемой водкой.
Он писал:
«В подавленном состоянии, потеряв интерес ко всему, я жил в деревне, считая, что жизнь прошла мимо. Самое яркое событие того времени — это момент, когда я впервые серьёзно оценил водку. Работал корреспондентом районной газеты, неумеренно пил, распутничал и даже не пытался исправить положение».
До 1967 года Кутилов еще как-то пытается вписаться в общество. Зарабатывает журналистикой, женится.
После смерти матери уезжает с семьей в Иркутск, но через год решает осесть в Омске, бросив жену и ребенка.

Неясны обстоятельства, согласно которым поэт остался без крова. Уезжая в Иркутск, продал дом матери? Умерший брат оставил дом наследникам, а те попросили на улицу?
Известна только реальность: семнадцать лет, до самой смерти, Кутилов бродяжничал. Его домом стали чердаки, подвалы, теплотрассы, но, главным образом, психиатрички.
Биография Кутилова не изучена, лакуны в ней огромные. В частности, непонятно был ли он в заключении в 1971, как об этом пишут в ряде источников, и если да, то как туда попал и сколь надолго. Заметим, в большом рассказе «Соринка» тюремный быт описан Кутиловым со знанием дела. Там явлен эдакий прошедший войну «Иван Денисович», безнадежно пытающийся спасти от сексуального внимания урок юного парня.
Судя по всему, Кутилов, действительно, получил небольшой срок за бродяжничество, а выйдя на свободу решил больше не попадаться. Не попадаться оказалось можно с помощью больниц (с диагнозом не сажали, правда могли в больнице закрыть навсегда). В больницах Кутилов не столько лечился, сколько отсиживался на пансионе. Именно со стремлением попасть на кошт связаны некоторые его действия, выходящие за рамки благоразумия. То Кутилов гулял с портретом Брежнева, вставленным в крышку от унитаза; то посылал в журнал «Человек и закон» поэму, густо замешанную на матерщине; то исписывал стихами паспорт. Как правило, антиобщественная выходка приходилась на осень, зимовать поэту на улице не хотелось.
Особенно полюбили его в психиатрической больнице имени Н. Н. Солодовникова, где теперь в музее истории больницы поэту посвящена отдельная экспозиция.
В больнице Кутилов пользовался правом выхода в город, помогал делать стенгазету, устраивал творческие вечера для студентов-медиков.
Врач Александр Дерюшев вспоминал:
«Это были действительно выступления, потому что и студенты, и сидящий рядом доктор забывали про то, что происходит это в актовом зале областной психиатрической больницы. Мы забывали, а он, наверное, помнил, что тот зал был, пожалуй, единственной широкой аудиторией в его творческой судьбе».

Удивительно в сложившейся ситуации следующее: Кутилов даже не пытается исправить положение, уйти с теплотрасс не в больничку, а… ну хоть куда — нибудь. Речь идет о человеке тридцати лет, непрерывно пишущем, у него большой опыт журналиста, его хвалил Твардовский, есть семья, в конце концов.
Кутилов же не только не принимал помощь людей литературы, он всячески ее отталкивал.
Вот что вспоминал редактор газеты «Молодой сибиряк» Михаил Сильванович:
«Я не раз пытался «приручить» Аркадия, встречая его как всегда в неприглядном виде. Я говорил ему: «Адик, назови день и час, когда ты сможешь зайти ко мне в нормальном виде в редакцию, – поговорим о стихах, кое-что отберём для газеты». … Но каждый раз на мои приглашения поэт взмахами рук, какие обычно делают при падении на спину, отгораживался от меня. Был даже случай, когда он, взяв меня за галстук и сердито глядя в глаза, проговорил: «Сними вот это – ненавижу». Было понятно: он ненавидел… мой галстук как признак иного, чем у него, стиля поведения».
Кутилов сделал маргинальный выбор в пользу поэзии и в его случае (а это случай редчайший), выбор оказался оправданным. Все размышления о невменяемости фигуранта разбиваются при чтении стихов, где виден человек, который не в ладах с социумом, но уж никак не с собой. Социум Кутилов презирает, ставя вот такой диагноз человеку разумному эпохи застоя (Почему канонизирован Зилов?).
Эх, Аркаша, нам ли горевать.
в двух шагах от ядерного взрыва!..
Знай работу, «телек» и кровать,
да в субботу – пять бутылок пива.
Соблюдай умеренность в любви,
не умей свистать разбойным свистом
И во сне удачу не зови,
и не пей с лихим авантюристом.
Не теряй ни сон, ни аппетит,
пусть душа от горестей не хмурится…
И к тебе, конечно, прилетит
птица счастья – бройлерная курица.
Конечно, такие стихи не могли появиться в советской печати. Кутилову онтологически чужда сама среда обитания брежневского разлива. Только ведь многим она была чужда, многие литераторы в 1970-ые ушли в подполье самиздата (поэты застоя), однако, Кутилов существенно отличался и от них, не упиваясь трагедией изгойства, а просто аттестуя себя человеком свободным. Ведя жизнь бича, описанную в стихотворении «Прожиточный минимум поэта».
...На причале студентка и юноша
целовались всю ночь, аж до судорог.
А когда расставались, несчастные,
на диване оставили книжицу.
Прозывалась она Геометрия»,
а раскрыта была на котангенсах...
...Выпивали директор с любовницей
во кустах во густых да неломаных.
А когда их спугнула малиновка,
убежали оне и оставили
на траве ветчину да наливочку,
да в пакетиках чтой-то малюсеньких...
...На песочке играла девчоночка.
Вдруг закаркали черные вороны...
Испугалась девчушка и скрылася,
на песочке оставила стеклышко,
дзинь-фужера зеленый осколочек...
...На прешпекте туманном на утреннем
чей-то шаг неуверенный слышится.
Бродит девушка, вся переплакана,
кем-то брошена девка, обманута,
синь-косыночкой горлышко стянуто...
Лишь смеркло созвездие Рака,
и мамонт гугукнул вдали, –
проснулся под лодкой бродяга,
хозяин рассветной земли.
Прохладно, – и вывод короткий:
Ядреная пала роса...
Бродяга сквозь дырочку в лодке
на улицу выгнал глаза.
Бродяжьи метнулися очи,
кругами обходят рассвет...
Круги все короче, короче...
Вернулись. Опасности нет.
K дивану причальному двинусь...
Чья книга? У черта спроси!
«Котангенс», таинственный «синус»...
Эвклиду – поклон и мерси!
...Бутылка, закуска, пакеты...
В пакетах (сто тысяч чертей!),
в пакетиках этих, ну, это...
которое против детей...
...Шагов за четыреста сорок
таинственный луч замигал...
Иду. Поднимаю. Осколок.
Возьму. Хоть недаром шагал...
...Девчонка на хладном прешпекте, –
одна – в миллионной стране!..
Вам что – и повеситься негде?
Карабкайтесь в сердце ко мне!..
Ура! Просыпается город.
Увы! Просыпается город...
А днем – будет радостей короб
(но могут и сцапать за ворот).
...В двенадцать – бродяга на пляже.
Сидит на песке, как святой.
Но очи – шпионы бродяжьи –
летают над людной водой.
В воде, в первородной истоме,
народу – почти полстраны...
И кто-то сегодня утонет,
оставив бродяге штаны...
...По-над городом звезды всамделишные –
вперемежку с неоновым высверком...
И в неверном таком освещении
две души обнялись крепко-накрепко:
та девчонка с прешпекта холодного
да хозяин отеля подлодного...
Сверху плотно укрылися смокингом,
что достался от парня утопшего.
Пьют наливку, ветчинкой закусывают,
в дзинь-стекляшку глядят на созвездия...
И читают они «Геометрию»,
и хохочут над страшным «котангенсом».
Над пьяным и ободранным Кутиловым светила, черт возьми!, звезда и свет ее он ощущал постоянно. Собственно в онтологическом смысле выбор его был не между домом и улицей, а меж звездой и бройлерной курицей. Так сложились обстоятельства, так его поставили. И, кстати, выбор бройлерной курицы заместо стихов тоже вел порой в петлю, вспомните Геннадия Лысенко («Шел человек в поэзию, а nопал в Литфонд". Драма поэта-самородка, которого печатали аж в "Правде")

Удивительно, как долго противостоял Кутилов не просто государству, а самой логике жизни у лохани. Постоянно попадая в милицию за бродяжничество, отсиживаясь от подвалов в больницах, он писал, писал и писал. Особенно выделяется цикл «Ромашка»: афористичные размышления, что сказали бы о сём цветке политики, сказочные персонажи, литературные герои. Здесь поражает широта эрудиции человека, который, напомним, имел в загашнике только среднюю школу (отдельные стихотворенья из «Ромашки» можно прочитать здесь: "Христос с лицом Емельки Пугачева").
Но сколь веревочке не виться…
В конце июня 1985 тело Кутилова обнаружили на скамейке в сквере. Расследование не проводилось. Труп никто не востребовал. Похоронили поэта в братской могиле вместе с другими девятью неизвестными граду и миру бедолагами.
Могилу его нашли только в 2013.
Закончить хочется стихотворением «Герой», где сказано о великом нашем народе, уничтожившем фашизм не с имитационным слюнявым раздумьем, а с какой-то глубинной правдой, от которой мороз по коже.
Если же вам захочется почитать Кутилова еще, загляните сюда, я сделал подборку любимых своих стихотворений: "Христос с лицом Емельки Пугачева"
Своей родне обиду я пою:
я был в огне, во вшах, крови и поте,
я танки опрокидывал в бою,
а вы мне на похмелку не даете!
Не цените раненьев и наград
и цену вы не знаете герою...
Я вам сейчас устрою Сталинград!
И Курскую дугу я вам устрою!
Пусть вьется ваша дрянь и ваша пыль,
и брань моя гремит свинцовым градом!
А ну, противотанковый костыль,
шарахни хоть разок по этим гадам!
И вспыхнет под злодеями земля,
пощады эти «викинги» запросят.
Пусть вынесут мне ровно три рубля,
но чтобы на брильянтовом подносе!
...Стою один в пороховом дыму...
Ну вынеси мне тройку, Акулина!..
Ну вынеси, и я ее приму,
как раньше – ключ от города Берлина.