По Хорасану (1874). Мешхед. 5. У эмира и Нэпира. Русский пленник в Мерве.

В ожидании вторжения русских в Мервь многие мервцы свозят в Мешед свои богатства, преимущественно серебро и золото, и отдают их «на сохранение евреям», которые издавна находятся в сношении с ними и которых наберется тут до 700 душ. Они занимаются больше ростовщичеством, обделыванием бирюзы и выгонкою водки, которую странствующие из собратий их начинают распространять даже между мервцами. Фанатическое население «Святого Хорассана» (около 40.000, б. ч. фарси, т. е. персидского происхождения) презирают и обижают всемирных граждан, нередко грабят и даже безнаказанно убирают их.

Нэпир, по уверению Ибрагима, открыто записывает тут все и обо всем корреспондирует в Лондон и, кажется, в Индию. Он успел расположить к себе подарками и разными обещаниями самого правителя Хорассана, не говоря уже о прочих здешних властях. Пытался он сблизиться и с ним, т. е. с Ибрагимом, расспрашивая его о намерениях русского правительства относительно Мерви: послало ли оно туда войско и сколько и т. п., но тот отделался незнанием.

По пророчеству почтенного бухарца, если русские не вторгнутся в Мервь через пять-шесть месяцев, — горе Мешеду! Разумел ли он тут нашествие туркмен на столицу Хорассана или какой другой политический переворот — я не добился толку. На мои расспросы он долго покачивал головой с горькою усмешкой, силясь сказать что-то по-русски, и, подняв правую руку, выпустил изо рта дым и уперся в меня глазами; губы его судорожно шевелились…

— Хорассан говорит, — наконец-то таинственно прошамкал он: — «Урус приходить будет — эт-та хороша будет, эт-та (жест: пропала) Мервь». Хорассан говорит: «Ей-Бог, урус хороша будет!»

— А много ль войска у текке? — спросил я.

Старик поднял обе руки ладонями в мою сторону и, растопырив пальцы, отрицательно покачал головой:

— Тыщ туркмен нет (т. е. не более десятка тысяч)…

Затем он оживленно заговорил по-персидски с Мамедовым и тот передал мне, что в настоящее время в Мерви томится в неволе какой-то русский, по фамилии Кидяев, называющий себя «губернаторским сыном». На мое предположение, не артиллерийский ли то солдат наш, недавно захваченный теккинцами, которого теперь требуют русские власти, старик говорит: нет, купец или приказчик, и рассказал, что когда Кидяев вез «чай, сахар» в Хейбу (по бухарско-мервской дороге) — на него напала сотня текке: товар поделили между собою, а самого его доставили в Мервь, где он и находится вот уже с год.

Месяц тому назад Ибрагим получил от этого несчастного через посланца письмо, которое и подал мне: на одной стороне осьмушки серой бумаги означен (бледными чернилами и ужаснейшим почерком) адрес:

Узбек-сарай
Хозо-Иврагим      
рускай от Кидяева,            

на другой — текст (письма):

Узбек-сарайскааму чиловеку посылаю нижаши почтение прашу вас ниостафти прозбу чтобы скарея дела делали если будут писать прислалиба 5 фунт. чаю.

Скажите этому чилавеку послан. подарилиба халат.

Г. Кидяев

Почтенный Ибрагим просил эмира помочь «русскому невольнику». Тот ответил, что «денег не даст», но готов обменять его на трех теккинцев из числа взятых в плен под Сенги-бэстом. Вместе с этим ответом правителя Хорассана мервский посланец получил от Ибрагима халат для себя, пять фунт. чаю для Кидяева и письмо к губернатору Мерви Коушит-хану, в котором значилось между прочим, что если с «русским» будут обходиться дурно, то русские, когда возьмут Мервь, вырежут все население ее.

Обо всем этом наш бухарец отписал подробно в Тегеран посланнику, но на ответ не рассчитывает. Ответа же с Мерви ждет на днях, когда прибудет оттуда сюда караван с разным добром теккинцев, которое и сдастся здешним жидам на сохранение.

— Так Мервь ждет разгрома? — спросил я у Мамедова, — и вот сущность его сбивчиво-длинного ответа: Хорассан уверен, что русские возьмут Мервь и туркмены «знают» это… «этому делу» пока еще «мешают инглиз». Многочисленные соплеменники мервцев — Ахал и племена сарок и салур не прочь передаться русским при первом успехе их оружия. Что ж касается до «Святого Хорассана» — то он молит Бога, чтобы русские взяли Мервь, но правитель Хорассана не желает этого… ибо сильно любит «деньги»: инглиз много-много обещал эмиру, а хищники дарят ему «серебро, коней, дорогие материи», лишь бы он по возможности сочувственно относился к ним; и если русские возьмут Мервь, он, конечно, лишится всех этих доходов. Вот почему «губернот Хорассан» против «урус», и вот почему он принимает нас плохо, а «инглиз» — хорошо.

Приняв из моих рук лекарство от кашля, Ибрагим прошамкал, что пора-де отправляться к «старому сертипу», отцу Юсуф-хана, пожелавшему видеть меня у себя по делу — как выразился почтенный бухарец — «купи-продай», и мы вышли.

Между редкими прохожими встретился один с окровавленным лицом — видно, подрался, другой — с отрезанными по кисти руками.

— За воровство, — поясняет мне Мамедов.

— Но ведь шах запретил теперь резать за воровство руки, носы, вообще — уродовать тело.

— Хорассан губернот хорош нет, — презрительно сгримасничал Ибрагим. — Губернот… — и он сделал жест: все может! благодаря отдаленности столицы Хорассана от резиденции шаха…

При повороте одного глухого переулка на какую-то маленькую площадь, раздалось дзвяканье цепей, и вслед за тем мимо нас тихо-тихо прошли гуськом девять мервцев, зверского вида, в лохмотьях, с согнутыми шеями от тяжелых цепей, прикрепленных к одной общей; сбоку их плелся тщедушный ферраш с палкою в руке. То прогуливали «туркменских невольников», как назвал Мамедов теккинцев, плененных Юсуф-ханом под Сенги-бэст’ом.

По обычаю, взявшему в плен и принадлежит пленник; ему принадлежит и лошадь, и вещи его. Но из десяти пленных, взятых сарбазами, — один обязательно предоставляется в пользу начальника, следовательно, в этом случае — отцу Юсуф-хана как командиру здешних «казаков». Отрубленные головы у убитых (а чаще у раненых, или просто-напросто у пойманных где-нибудь в одиночку мирных торговцев-туркмен) препровождаются к эмиру в цитадель, где и складываются в «казаматном сарае», а оттуда при случае отправляются как трофеи в Тегеран.

Войдя в обширный двор жилья «старого сертипа», с несколькими тощими, запыленными деревцами и сухим водоемом, с тремя испорченными фонарями посередине, — мы свернули влево, к сараю, у настежь открытых ворот которого были встречены двумя надсмотрщиками с омерзительными улыбками, точно говорившими: пожалуйте, — товар хороший! И мы перешагнули порог тюрьмы, служащей вместе с тем и невольничьим рынком.

— Селям, — едва слышно проговорил Ибрагим единоверцам своим, сидевшим кружком на голом полу 16 теккинцам; в его надтреснутом голосе слышалась скорбная нотка.

— Селям, — повторял за ним я с тем же горьким чувством.

Тюремщики что-то прошептали, и двенадцать из этих несчастных, прикованных к одной общей цепи, тяжело привстали; остальные не пошевельнулись: железный прут, плотно нажимавший сверху продернутые в массивную деревянную колодку ноги их, по одной у каждого, препятствовал подыматься.

Между невольниками были и юноши, и старцы, одни — мужественно-красивые, другие — с нескладно выдававшимися скулами, и все с всклокоченными бородками или бородами и ненавистью, местью и презрением горевшими исподлобья глазами, и все — в рубищах или до крайности изорванных халатах, а двое — в одних лишь дырявых штанишках.

Левая сторона сарая была завалена толстыми прутьями и палками, внушавшими к себе страх.

Один «важный чилавек» (по выражению Мамедова) попросил кальян — подали; несколько других тихо спросили, кто я, Ибрагим ответил: «Урус», и те с диким любопытством оглядывали меня, но общее выражение лиц не изменилось.

По уверению Мамедова, их содержат «не жестоко», ибо «продавать их нужно…» Но спрашивается: что ж еще более жестокого можно придумать для вольных сынов степей, чтобы при этом сохранить и ценность их?!.

На противоположной стороне двора расположен длинный низенький двухэтажный домик — жилье само́го «старого сертипа», принявшего нас сидя у подъемной рамы верхней залы, откуда ему было очень удобно наблюдать за своим рынком. Превосходительный торговец человеческим мясом, несмотря на свое поскудное ремесло, выглядывал святым, если не брать в расчет его смушковую шапку и широкий серый халат нашего больничного покроя: тихий огонек в глубоких глазах и спокойная строгость во всем лике, не исключая и седой бороды клином.

Визави генерала сидел тучный сын сябзаварского губернатора и еще кто-то. Мы расположились в углу; мирза стал у дверей.

После обычных приветствий Ибрагим смолк и до самого конца визита важно хранил молчание; зато Мамедов был оживлен…

— Сертип, — переводил он, — написал письма туркменам: «За невольников возьму выкуп деньгами, лошадьми или товаром…»

— А во сколько он ценит каждого?

— Разно: пятьдесят томан, важный чилавек стоит пять тысяч томан… Сертип говорит: «Хочешь купить или менять на товары?» Уступку тебе сделает.

— Наши законы не допускают невольничества. Мы, русские, освобождаем из неволи даже других, как, например, освободили персидских невольников в Хиве и уничтожили там невольничий рынок.

По лицу «старого сертипа» скользнула улыбка:

— Туркмены берут наших в неволю, мы — их; как они рубят нам головы в бою — мы им…

Наш мирза, приняв от слуги в дверях поднос с кофе в крошечных чашках, поднес его, став на одно колено, сперва хозяину дома, потом гостям, а затем, уже без коленопреклонений, и нам, «купцам»…

— Сертип говорит, — обратился ко мне Мамедов после кофе: — «Есть двустволки и пистолеты?»

— Нет.

— Хорош товар!

Поговорив еще немного о торговле, мы простились с рабовладельцем.

Вернувшись домой, Ибрагим дал за что-то мальчишке-слуге подзатыльника и ушел к себе рассерженным. Я вздремнул… Но не прошло и десяти минут, как был разбужен раздирающим душу женским плачем, над которым носились резко монотонные причитания — точно кто-то, захлебываясь от слез, горько сетовал или укорял кого-то, часто повторяя: «Али!» «Не удар ли с Ибрагимом или не умер ли сынок его?» — подумал я, прильнув лицом к решетчатой раме, и увидал, из-за зелени, в комнате соседней с парадною залой, несколько женщин с открытыми лицами…

— Э-э-э-э? — послышался в дверях недовольный голос Ибрагима. — Не можно! — строго взглянул он на меня и сосредоточенно заходил по комнате… — Эт-та маточки мног-мног будет… Эт-та Бог!

— Можно посмотреть с балкона?

— Не можно!.. Закон!.. Мой маточки — большой мулла… Мой не пойдет там, — маточки мног-мног!.. (т. е. по закону он сам не может присутствовать при чтении священных книг его женою — замечательною чтицей, когда у ней собираются на это богоугодное дело посторонние женщины, что по обыкновению бывает по вечерам в четверги и в предобеденное время по пятницам).

Продолжаю прислушиваться. Теперь нараспев читают уже несколько голосов… Заунывные рыдания усиливаются… Слышны хлесткие удары, вероятно, ладонями по грудям… Началось хоровое пение с припевами, сопровождаемое под такт «биением в грудь»… И чем дальше, тем учащеннее… Экстаз полный!..

— Иоя Алла!.. Иоя Алла! — трогательно взывал Ибрагим, воздев к небу руки, остановившись посреди комнаты.

Затем все смолкло вокруг, и лишь с разных отдаленных уголков города доносилась еще урывками такая ж глубокая скорбь по Али и другим святым имамам.

Отобедали. Тот же резко-монотонный голос, что покрывал рыдания благочестивых женщин, вдруг раздался за стеной у меня. То жена Ибрагима пришла справиться: отчего я так мало ем?

— У меня желудок маленький, — ответил я, улыбаясь ребенку, которого она, не показываясь нам, передала через мальчишку-слугу мужу своему…

Заботливая хозяйка неслышно удалилась; успокоенный хозяин принялся за третий кальян.

Вот он отставил его в уголок; вынул из кармана красивый платок, в который никогда не сморкается, — медленно расправил и разостлал его перед собою посреди комнаты, — положил на него «муре»

Карта Персидского Хорасана (прил. к книге П. И. Огородникова «Страна солнца»)