Песня

Песня поется. Считается, что Кейв написал ее для Полли Джей Харви (ее имя кириллицей выглядит отвратительно, слышен лязг «назг, назг»). О песнях, как эта, Кейв говорил следующее: "Я горжусь этими песнями. Это мои грустные, страдающие, темноглазые дети. Их не сравнить с другими песнями - они одиноко сидят сами по себе. Многие из них прошли сквозь трудные беременности и сложные, мучительные роды; другие, зачатые по разным причинам, происходят из личного опыта, но в целом весь этот сброд Песен Любви представляет собой одно и то же - линии жизни, протянутые через галактики в поисках Божественного гибнущим человеком". Меня волнуют его Песни любви. Они дергают меня за врожденное saudade.
Мы снова засиделись допоздна. Мы строили цивилизацию, развивали ее, нападали на нее и губили ее. Мы запретили христианство, но нам не хватало некой духовности, буддизм же в нашей варварской интерпретации не позволял цивилизацию даже зачать. Мы читали для какого-то черта законы об образовании, ругались сами с собой и чуть не затеяли никому не нужный холивар. Мы пили чай с конфетой «Гулливер» и вспоминали бывшего любовника, золотого мальчика, который, вероятно, ныне стар и уныл. Мы лезли со своими комментариями к ни в чем не повинным френдам. Мы курили на балконе. Мы начитались Латыниной, Гольца, Ореха и Надеина и захотели революции – мы ее всегда хотим, но платонически. Мы прокрастинировали – в пространство. Мы ловили неосторожного комара. Потом обнаружили, что уже второй час ночи, и нам – внезапно – через семь часов на работу.
Мы выключили ноутбуки, распутали сцепившиеся в страстном клинче наушники, вымыли чашки, выкинули фантики, приняли душ и забрались под одеяло. Я пристроил голову на плечо Jammin'у, а он положил теплую и большую ладонь мне на лоб. Где-то между черепной коробкой и его ладонью роились обрывки незаконченных фраз, абзацы печатного текста, страница ежедневника с пометкой «20 мая 2011», телефонные звонки, картинки, итоги аукциона, на котором цену сбили на 70%, 94-й закон и фотография голой Мадонны. Ночь не наступала, глаза не закрывались. Я уж совсем было собрался вылезти из постели и покурить еще разок, но тут случилось.
«Послушай», - шёпотом сказал я полусонному Jammin'у. «Что?» «Просто послушай».
И стало слышно, как в темноте медленно и красиво падают в металлическую чашу стеклянные шарики, и как кто-то ведет кончиком пальца по краю бокала – медленно, нежно. «Первый в этом году», - сказал Jammin'. Такое крошечное создание. Горлышко дрожит, язычок трепещет, а он поет и не умирает. Наполняет маленькие стаканчики бубенцами, плачет, раскачивает сердце, чтобы оно стучало звонко и сладко, и живет.
И ночь наконец-то вошла к нам сквозь открытое окно вместе с запахами сирени и черемухи, вместе с дыханием спящих, в шелестом листвы и стонами любовников, с хрустальной бездной Млечного пути и бархатным оком Марианской впадины, на дне которой мы покачивались на сплетенном из наших тел плоту, не падали, не летели и не тонули. Ночь вошла к нам и текла сквозь нас, как большая и спокойная река, полная времени, полная голосов, слов и музыки, полная светлой темноты и равнодушных богов, полная сказок и прирученных чудовищ, полная пригодной для дыхания воды и предназначенного для плавания воздуха, и наощупь – вся как детски нежная и гладкая кожа Jammin'а.
И соловей пел, и был больно счастлив, он был сладко и мучительно одинок в своём разделенном и умноженном счастье, он был влюблён. Как и я.