«Первое — вернуться домой живыми. Второе — вернуться людьми»

«Первое — вернуться домой живыми. Второе — вернуться людьми»

В Кабуле, в крепости Бала-Хиссар, где стоит наш десантный полк, открывали памятник погибшим — нашим и афганцам. А накануне была репетиция: солдаты в выбеленной солнцем форме стояли на пыльном плацу, командир чихвостил полк в пух и прах за нечеткий шаг под марш «Прощание славянки», который звучал особенно пронзительно над старинной восточной крепостью.

В репетиции было что-то несправедливо будничное. Словно бы ничего иного, кроме таких парадов, и нет в их жизни, словно бы не они вчера карабкались по скалам под пулями, словно бы не он, их командир, прыгал вместе с ними из вертолета на горячие камни. Подполковник заставил полк пройти по плацу еще раза три, прежде чем скомандовал «вольно». Потом, достав из кармана завернутые в газету прапорщицкие погоны, буркнул в микрофон:

— Абрамов, ко мне.

Невысокий сержантик побежал через плац к трибуне, придерживая у груди автомат и наклонив голову, чтобы не свалился его лихо заломленный голубой берет.

— Вот как бывает, — только и сказал подполковник. — Вчера сержант, сегодня прапорщик.

Слава Абрамов оказался грамотным пареньком из Подмосковья, который решил остаться здесь на сверхсрочную. Почему?

«Новому комвзвода все заново начинать пришлось бы. Уж лучше я. Только героя из меня не получится», — строго предупредил меня Слава. Есть, видно, в этих афганских прятках со смертью какой-то магнит, еще неведомый мне. Ведь не из-за денег он остался здесь на сверхсрочную службу. Но из-за чего тогда? Он уверяет меня: тут, в отличие от дома, «жизнь вкуснее. Она из одного котла...»

Я имею право писать о «боевых действиях подразделений до батальона включительно». Слова «полк, дивизия, армия» — запрещены. В одном репортаже — только один убитый, два раненых. Спустя 6 лет после ввода войск впервые разрешено рассказать о развернутых здесь госпиталях, хотя эта «тайна» кому неизвестна? Специальным разрешением дозволено рассказать об «увековечивании памяти погибшим водителям». Перевожу: это когда ребята ставят тур из камней у трассы, где были расстреляны и погибли их товарищи. Почему об этом нельзя было раньше?!

Все это вообще не похоже на то, каким представлялось в Москве. Война где-то далеко. В Кабуле разве что на торговых улицах Шахринау лишь изредка мелькнет наш вооруженный патруль в бронежилетах и касках, застынет на перекрестке афганская бээмпэшка. В Старом микрорайоне соотечественники в спортивных костюмах бегают по утрам трусцой, стучат по мячу теннисными ракетками, а их жены бродят меж овощными лавками.

— Почем укроп, бача?

— Семь афгани, ханум-саиб.

— А за пять отдашь? — настаивает «ханум», муж которой получает эти афгани мешками. Афганские деньги, к слову, печатают в Москве и, не афишируя, по мере надобности везут сюда самолетами.

Ночью слышится перекличка автоматных очередей, истошно кричат часовые: «Дреш!» («Стой!»). В городе введен комендантский час, но на «шурави», как здесь называют наших, он не распространяется. Когда перепуганный часовой смешно выкидывает вперед одно колено и целится в тебя из автомата, достаточно остановить машину и сказать что-нибудь спокойно по-русски.

— Давай, давай! — машет рукой караульный.

Выданный мне калашников с двумя перехваченными изолентой рожками я пристроил дома в шкафу, а вот макаров всегда со мной, в сумочке с документами. Вытащить его я, понятно, не успею, но с ним спокойнее.

За две недели в Афганистане я так ничего про него и не понял. Даже стал еще дальше от этого взбалмошного, бедного, перепачканного кровью мира.

В Джелалабаде заглянул в батальон спецназа неподалеку от Самархейля, где живут все наши. Такие же, как и повсюду, запыленные «модули» — так здесь называют длинные, наподобие бараков, домики. Самодельный бетонный памятник с именами погибших. Спецназ работает без продыха — стволами, ножами, руками. Выходили и предыдущей ночью: по данным наводчика, в горах большой склад оружия.

Ребята привезли с собой на броне три трупа своих товарищей.

В мотострелковую бригаду, расположенную километрах в трех от Самархейля, только что вернулась с Саланга разбитая в пух и прах колонна. Били по ней часов пять с перекурами. Три КамАЗа сгорели дотла, на двадцать восемь машин осталось тридцать семь целых колес, рассказывал двадцатитрехлетний лейтенант Андрей Тюрнин, который накатал уже рейсов тридцать по этой злополучной дороге. У лейтенанта обожжено лицо, он уверяет, что это произошло в морге, когда ходил опознавать погибшего в колонне солдата и случайно опрокинул на себя банку с формалином.

При мне майору из политотдела принесли письмо от родителей солдата — его земляка. Майор только что был в отпуске, заходил к нему домой, привез посылку. И вот — письмо, обычное родительское письмо, в котором они еще раз просят присмотреть за парнем — тихим, любимым, единственным.

Письмо пришло на следующий день после того, как разбитая колонна привезла в бригаду труп их сына. Пуля попала ему в висок. Майор, наверное, повезет его домой сам.

…Я улетал из Джелалабада на вертушке. Перед взлетом молоденький лейтенант прощался с девушкой — она возвращалась в Союз. Безвкусно одетая — в зеленом пальто, малиновом жакете, джинсах «Монтана», в сапогах на высоком каблуке.

— Ты должен писать две странички дневника. Каждый вечер. Это обязательно, старикашка! А потом получится книга.

Юлиан Семенов прилетел в Кабул с дочкой Дуней. В гостинице «Ариана», где они остановились, бесконечное застолье. В номере на столе — сумка с лекарствами, ворох пилюль вокруг. Сам одет в афганский национальный костюм, разливает коньяк, острит, льстит гостям: у него просто атомная энергетика обаяния! В углу замер Фарид Маздак, очень симпатичный мне главный афганский комсомолец, а Дуня еле слышно скребет углем по ватману: рисует его портрет. Оказалось, Семеныч собирается за неделю написать книгу об Афганистане с Дуниными иллюстрациями. Он перевернул вверх тормашками весь город: афганцев, русских, гражданских, военных и любых других. Они гуськом, сменяя друг друга, появляются в его номере, увозят его в части, в посольство, бог знает куда еще.

— Я помню Кабул 1956 года, когда здесь не было ни одного метра асфальта. Это страна моей молодости, старикашка! — говорит мне он. — Я же работал здесь переводчиком на промышленной выставке. И заболел холерой! Меня выходил гостиничный «бой» — мальчишка по имени Дост. Он поил меня травами, сидел ночи напролет у изголовья, я помню сквозь бред и жар болезни его маленькую руку на моем лице. О чем я тогда мечтал? Увидеть лицо хоть одной женщины — они все были скрыты чадрой. А теперь? Я вижу их лица! Ты пойми: писатель, как собака, не терпит ошейника. Он пишет, если в его сердце есть боль, радость, любовь. В моем сердце теперь все это есть! Счастья и радости этой стране!

Семеновых и приехавших с ними литераторов в одиночку охраняет Валера Курилов. У него это уже вторая командировка в Афганистан. Первая была в декабре 1979-го: его ранили при штурме дворца Амина. Увидев, что он вооружен одним только макаровым, я решил поделиться с ним соображением:

— Дурацкий пистолет: тяжелый, затвор тугой.

— Почему же? — ответил Валера. — Очень хороший пистолет. Когда на тебя нападает человек с топором, ты стреляешь в него из макарова.

— И что?

Возвращались домой в кромешной тьме. В зеркале заднего вида отражались фары Куриловского «жигуленка»: он тоже живет где-то в Старом микрорайоне. Рядом со мной на сиденье лежала огоньковская книжка, на обложке которой размашисто написано: «Мише Кожухову, товарищу по оружию. Юлиан Семенов».

…Ну вот. Сначала была перестрелка, потом загрохотало где-то неподалеку. По звуку — то ли батарея залпового огня, то ли тяжелая артиллерия. Теперь туда же пошли вертушки. Погас свет. Я пишу при свете свечи. Еще полчаса, и заговорит моя «радиобатарея»: соседи-афганцы недовольно стучат по трубам, если я клацаю по клавишам печатной машинки после 22:00.

В Шиндандском госпитале Станислав Кудашев, заведующий хирургическим отделением, раздраженный моими «неконкретными вопросами», сухо предлагает начать осмотр с перевязочной. Это было страшно. Кровоточащая культя ноги, ампутированной до половины бедра, — солдату снимали швы. Еще страшнее были его глаза — беспомощные, просящие пощады. И дрожал голос:

— Все хорошо. У меня все хорошо, доктор.

В реанимации — солдат без сознания, совсем мальчишка. Жить не будет: на языке военно-полевой хирургии это называется «травма, несовместимая с жизнью».

Ночью в жарком и душном модуле скрипел зубами, кричал во сне, тревожно ворочался боец. Немолодой подполковник, с которым мы вышли покурить на крыльцо, матерно выругался, туша окурок. Выдохнул в темноту:

— На черта нам все это нужно?

Утром выходит наша колонна. Два бэтээра впереди, за ними три грузовые машины и еще БТР в замыкании. Старший, подполковник Кумарин, выстроил водителей, осмотрел их придирчиво.

— Боевая задача: совершить марш до советской границы. Попрошу без разгильдяйства. Пушка первого бэтээра — вправо, второго — влево. Дистанция пятьдесят метров во время движения, десять метров на остановках. Вопросы есть? По машинам!

Холодный ветер бьет в лицо, автоматы повешены на открытые дверцы люков, рев движков заполняет мир. «Сел за руль — заступил на пост» — висит плакат у КПП. Это все равно что граница. До КПП ты дома, под охраной своих. За границей поста по обе стороны дороги — территория «духов». О Герате. За исключением главной улицы, вдоль которой в светлое время суток выставляют танковые посты, город полностью контролируется моджахедами.

Вдоль трассы от самой границы, а это более двухсот километров, тянутся трубы, и насосные подстанции качают керосин и солярку из Союза для аэродромов в Герате и Шинданде. Бьют трубопровод постоянно. При пулевой пробоине в землю уходит до ста литров керосина в минуту. Поэтому и выставлены вдоль дороги заставы, расстояние между ними позволяет быстро устранить последствия диверсий. На них же возложена защита колонн, которые идут из Кушки на юг. Даже не знаю, где тяжелее эта война — в боевых батальонах или на этих вот «точках», разбросанных вдоль трасс.

Землянки, вырытые в каменистом грунте. Сарайчики, сложенные из самодельного глиняного кирпича. Горят буржуйки: уже поздняя осень, холодно. По стенам развешаны боевые листки со статьями о единстве партии и народа. Электричества нет. Питьевой воды тоже. Зато на каждой почти точке — баня, единственное разрешенное в армии развлечение. Такое впечатление, что все здесь добыто по случаю, стащено, выклянчено. За исключением оружия, рации, железных кроватей в два ряда, заправленных синими грубошерстными одеялами.

Мальчишки, мальчишками и командуют. Горы вокруг, и только. Лысые, чужие горы, да чужие холодные звезды, да шелест керосина по трубам.

Почему-то все в Кабуле мне теперь кажется одинаковым: одинаковые улицы, лавки и люди. Чадра до пят, автомат, пыль, сладкая индийская музыка из окон грязной шашлычной.

В Национальном музее ремонт. Хорошо говорящий по-русски сотрудник рассказывает о раскопках наших археологов. Это они нашли золото Бактрии. Двадцать одна тысяча изделий из золота — уникальная коллекция. Смотритель вынес откуда-то из чулана крытый зеленым сукном стол, высыпал на него груду золота: пояс, ножны кинжала, чашу, фигуру оленя. Золото Бактрии лежало на столе, его можно было потрогать, как жестянку.

В Садах Бабура — запустение. Вокруг лепятся, карабкаются на скалы тараканы хижин. Великий Могол, основатель династии, которая покорила, считай, почти весь Восток, любил этот город. «Я никогда не смогу вырвать из моего сердца прелести Кабула, как никогда не смогу выразить силу моей жажды снова вернуться в него», — написал он сыну. Теперь в ресторане, устроенном в Садах, нет даже воды, чтобы утолить жажду, и летают ленивые мухи.

В Старом микрорайоне все так же вечерами крутят кино в советском клубе. Позавчера неподалеку оставили мотороллер с взрывчаткой, но, к счастью, не сработал взрыватель. А ночью у бензоколонки, что расположена по дороге к посольству, упала ракета. Говорят, несколько человек погибло.

Ну, и еще из хроники здешней жизни: на днях девятнадцатилетний повар из батальона охраны, который стоит в центре города, перемахнул с автоматом через ограду американского посольства. Решил «продать Родину»? Ничего подобного: просить политического убежища и в мыслях нет. Испугался тягот службы? Повар и близко не нюхал пороха. Причина проще некуда. Парень боится сержанта, который бьет его смертным боем, покуда мы спорим меж собой: «Это Испания или Вьетнам?»

Это Афганистан.

На мою просьбу встретиться с поваром или любым другим побывавшим в плену солдатом особый отдел армии после нескольких дней консультаций с Москвой ответил отказом. Формулировка: в тему интернационального долга нечего «ломиться с черного хода».

ПРОДОЛЖЕНИЕ