ой в нашем концлагере макароны невкусные

vinah — 09.04.2018 С начала года я медленно, но упрямо читаю автобиографию Йонаса Мекаса "Мне некуда было идти": во-первых, в ней есть некая духоподъемность (учитывая биографию Мекаса, который чудом спасся из концлагеря, а потом таким же чудом стал одним из главных киноавангардистов Нью-Йорка, основал Anthology Film Archives и вообще стал знаковой фигурой), во-вторых, братья Адольфас и Йонас Мекасы плотно связаны с арт-магистратурой Бард Колледжа - Адольфас, как я выяснила косвенно благодаря посту chingizid, вдохновившему меня почитать его биографию, вообще один из ее отцов-основателей (он и похоронен на территории колледжа, если что; и к могильному камню его прикручена медная кино-катушка, которая тихо-тихо вертится в ночи, когда по кладбищу гуляет ветер и проносится неслышный лесной олень), старичок Йонас же до сих пор там частый гость и почетный лектор. Ну и еще, надо сказать, когда я работала редактором белорусского журнала "Доберман", мы опубликовали там интервью с Йонасом Мекасом, и, наверняка и точно, мы были первыми в Беларуси, кто это сделал. Вторыми это еще никто не делал, но ничего, скоро кто-нибудь из белорусов заново его откроет и напишет про него, как в первый, потому что в этой стране (я все еще пишу про Беларусь "в этой стране", ха-ха) в культуре каждые 5-7 лет все происходит в самый первый раз. Страна первого раза, прости господи.

Так вот, к вопросу о концлагерях и выживании. Я когда-то читала у Бруно Беттельхайма про психологию узников концлагеря - что для того, чтобы остаться в живых, необходимо постоянное усилие по периодической артикуляции своего истинного, отдельного "я", ну и важно цепляться за бессмысленные идентифицирующие мелочи, важные для утерянной жизни, в которой отсутствовал этот обезличивающий кошмар выживания. Грубо говоря, необходимо помнить, что ты любишь, когда ты - это ты, а не часть этого всего, что пытается как-то справиться и выдержать. Что-то похожее, возможно, происходит и после смерти: мне, например, часто снится, что меня заставляют заполнить что-то вроде анкеты с почти что школьными вопросами. С кем из мальчиков хотела бы я сидеть за одной партой, что бы я сделала, если бы случайно нашла 5 тысяч долларов, моя любимая песня, это вот все (отвечая на вопрос про пять тысяч, я придумываю что-то неправдоподобное, но потом оказывается, что я вспомнила правильно; после смерти воображение превращается в воспоминание, я это точно знаю).

Мысль о том, что даже в аду выживания вы должны всегда помнить о том, что вы - маленькая балеринка (ну или просто где-то там скакали в матросочке своей) - хорошая и спасительная; по-моему, кое-где она даже превратилась в поганый коучинг-мем, не очень связанный с книжками Беттельхайма, но Йонас Мекас немного пошатнул мою уверенность в том, что хватает лишь памяти про внутреннюю балеринку (я подозревала!). Короче, Йонас и Адольфас, спасаясь от того, что происходило в годы оккупации в их литовской деревушке, попытались сбежать в Европу, там попали, ясное дело, в лагерь принудительного труда, оттуда снова сбежали, попали в концлагерь, потом снова сбежали и еще куда-то попали - воспоминания Йонаса состоят во многом из его довольно-таки отчетливо и ясно сохранившихся дневников тех времен, когда они сбегали и куда-то попадали, теряя по пути по книжечке свою сверхценную библиотеку (да, они всюду таскали с собой книжки, с которыми и сбежали из Литвы). Так вот, судя по Йонасу Мекасу, ключ к спасению, выживанию, счастливому переезду в Нью-Йорк и тусовкам с Уорхолом и Ленноном, даже не в том, чтобы все время помнить о том, кто ты есть. Ничего подобного. Йонас, понимаете ли, все время ноет. Он ноет! Я серьезно! Ему нихера не нравится в поезде, который везет их в трудовые лагеря. Плохой, неудобный поезд! Ему не нравится ничего в трудовом лагере. Ой плохо-плохо все, каждая мелочь не то, не устраивает! Ему не нравятся соратники, надзиратели, сокамерники, ему не нравятся итальянцы (шумят, ужасно себя ведут, орут, мешают спать, играют в азартные игры), не нравятся русские (тоже что-то не так делают), не нравятся даже литовцы, тем более не нравятся немцы (убивают! унижают! гитлера любят!), не нравятся всякие там словаки и поляки (свиньи! просто свиньи!), он постоянно скандалит, возмущается, бурно осуждает во всех отсутствие человека (это его бесит больше всего: когда в борьбе за выживание люди превращаются в животных, и он так и пишет: жуткие, грязные животные! как они могут себя так вести! как можно было до такого опуститься! невозможно смотреть! как противно! фу такими быть!), ему не нравятся кровати, казармы, еда не нравится (серьезно! как такое можно есть! чем они вообще людей кормят?!). Совсем юный литовский мальчик буквально брюзжит как старичок, постоянно артикулируя звенящее свое недовольство тем, как устроены лагеря; в концлагере для военнопленных возмущения становится еще больше: там и еда хуже, и работа гаже, и люди неприятнее.

Это может показаться избалованностью или белым пальто, но откуда избалованность в деревенском хлопчике. Я много думала о том, почему Йонас именно что ныл и возмущался - и почему ему было важно не только записывать во всех подробностях, что и почему его так невыносимо, неистово бесит в окружающем его концлагерном человечестве и обстановке: то есть там, повторяю, нет масштабного и пафосного обличения ужасов фашизма, а именно такое бытовое, совсем локализованное ежедневное возмущение обстановкой и окружением. Сужение пространства нытья. Плохая невкусная еда, а не ужасный Гитлер. Освиневшие люди, а не как нас всех фашизм переломал. Жуткая бюрократия при работе с трудовыми мигрантами в Гамбурге, а не пиздец развалили Европу. Возможно, именно энергия локализованного возмущения - причем даже не публичного, просто артикулированного возмущения - дает гораздо больше памяти о себе настоящем там, где речи о себе настоящем и быть не может? Возмущение как не-принятие, как высказанное вслух "я всегда помню, что так, как сейчас, быть не должно". Это какая-то экстравертная версия балеринки, мне кажется - вместо направленной внутрь артикуляции "на самом деле я не просто биологический объект, но еще и Я Сам" включается направленное наружу "на самом деле окружающий мир не таков, не может и не должен таковым являться, все происходящее вокруг глубоко неправильно, и я не должен забывать об этом ни на мгновение". Никакой адаптации: ныть и возмущаться! Он уже год в концлагере, допустим, но ему все равно продолжает возмутительно не нравиться еда и чудовищные разговоры, которые ведут паршивые итальянцы перед сном! Ему не нравятся бомбежки в 45-м! Бомбят и бомбят, сил никаких нет, надоело, шумно, громко, спать не дают, бомбы падают, все горит, снова не выспались, как так можно вообще.

Может быть, эта незабываемость об искаженном, неправильном мире, в который тебя временно забрасывает, и является ключом к этой временности, кто знает. Может быть, когда мы не прекращаем всем возмущаться, мы не только сохраняем себя, но и немного спасаем мир, фиг знает. И эта вот распространенный социальный императив "не ныть! действовать!" не работает там, где нельзя действовать или где действие равно смерти - там, где действовать не получается, нытье приравнивается к действию или его превосходит (или нет?). В общем, очень интересная штука, хочется про нее думать снова и снова.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив