Отвергнутая благодарность

picturehistory — 08.07.2021

Как-то в начале декабря 1945 года вечером мы — я и мой сосед по бараку Александр — решили сходить в библиотеку, чтобы просмотреть там поступившие газеты. В морозном полумраке ранних сумерек люди толпами шагали торопливо на обед в столовую и оттуда кучками расходились по баракам.  Библиотека размещалась в комнате, отгороженной у самого входа в секцию жилого барака.

Вместе с клубами морозного воздуха мы вошли в барак и остановились перед запертыми дверями библиотеки. Тут уже стояло несколько человек. Особняком от мужчин стояли три женщины, и одна из них с польским акцентом делилась с другими печальным содержанием только что полученного от матери письма. Невольно мы стали слушателями ее сообщений.

В письме говорилось, сколь бедственно живет мама с ее малолетними детишками в ссылке: ни жилья, ни средств, ни работы; каждые десять дней — являться в комендатуру на отметку… Мама так прямо и пишет: «Лучше бы уж, как ты — быть в лагере (хотя бы и в штрафном, твоем): работать, получать пайку хлеба и баланду, иметь жилье и одежонку…

Оседлые жители здешнего села готовы со ссыльных за угол сдирать двадцатку в месяц… Спасибо одной верующей старушке, которая из сострадания к малолеткам твоим пустила нас так, с тем, чтобы мы сами добывали дров и отапливали дом. Вот мы (я и Бася) теперь на санках ходим в лес за сучками, за дровами. Побираться хожу с детишками в воскресные дни (базарные) на рынок.  — Слезы! Хуже быть не может!

Не знаю, переживем ли эту зиму…»  Тут появился библиотекарь, и вслед за ним все ожидавшие вошли в комнату, посередине которой стоял длинный стол с длинными же скамьями по его сторонам.  Слева в углу комнаты стоял раскрытый настежь книжный шкаф, три верхние полки которого были заняты никем из заключенных не читаемыми книгами произведений наших вождей и идеологов. Тут же стоял трехтомник Мао-Цзэдуна.

По корешкам книг, размещенных на четвертой сверху полке, можно было прочесть: «Как закалялась сталь», «Поднятая целина», «Библия для верующих и неверующих», далее: о папанинцах, о челюскинцах, о стахановцах, о…, словом, около тридцати книг.  На стене, по обыкновению, висела красочная литография вождя — генералиссимуса…

Шахматисты засели за партии, с ними — и болельщики.  Мы захватили по газете. Мне достался «Труд», Александру — «Известия».  На другом конце стола пристроилась полька, по-видимому, чтобы писать письмо.  Отрываясь от газеты, я несколько раз бросал взгляд на нее. Полька, не подымая глаз от бумаги, строчила свой ответ на мамино письмо, и порою смахивала кулачком со щеки слезинку.

Небольшого роста, щупленькая, она походила на еще несформировашуюся девушку лет 20, тогда как на самом деле (как выясни¬лось) ей было 26 лет и она — мать двоих детей: 3 года мальчику (Тадеушу) и 6 девочке (Басе).  Обменявшись газетами и уже собираясь уходить, я потихоньку спросил своего приятеля о плакавшей польке. Он сам ничего о ней не знал, но, поднимаясь со скамьи, говорит мне:

«Подойдем к ней и все узнаем от нее самой (благо, тутошние нравы это дозволяют)».  Усевшись рядом с полькой, Александр сразу же обратился к ней с вопросом: «Вот, мой приятель (кивком головы он указал на меня) заинтересовался, как вы сюда попали на штрафной, если (как мы уже слышали из вашего рассказа другим перед входом в библиотеку) ваша мама и дети теперь в ссылке».

«Все просто, — начала полька. — Мой муж — капитан армии Крайова. Англичане предали нас, не пришли на помощь нам, когда армия воевала с немцами, а потом сопротивлялась русским… Муж сбежал из части и пришел домой, а ночью пришли русские забирать его. Я мужа не отпускала и кричала: “Бандиты были немцы, бандиты и русские…”.

Тут и меня забрали. Мужа расстреляли, мне — восемь лет дали, а маму с моими малолетками в ссылку…». Она опять кулачком вытерла слезу со щеки. Сегодня я писала письмо маме: «Терпи, Бог с нами будет все-таки!». И повторив подробнее нам кое-что из того, что ранее мы уже слышали, она закончила нотой полного отчаяния: «Не знаю, что надо делать, чтобы достать денег и послать маме.

Я решилась бы своровать, но тут и украсть не украдешь — нет денег ни у кого…»  «Как можно на такое решаться?!» — только и нашелся я сказать ей на это. Потом, минуту помолчав, добавил: «Надо Богу молиться. Бог милостив к просящим у Него».  «Пойдем», — сказал мне Александр. Мы встали из-за стола, с нами же встала и полька. Все направились к выходу: мы в свой барак, она — в женскую зону.

На выходе я незаметно вложил польке в руку сторублевую бумажку, приготовленную для нее еще во время просмотра газет, когда я видел ее плакавшую. Тут нужно объясниться. В лагерях у меня денег вообще никогда не бывало, так как за работу мне ничего там, естественно, не платили. Но в бытность мою на 14‑м лагпункте приезжала ко мне на свидание в феврале 1945 года Вера Александровна, которая и передала мне две сторублевки. Одну вскоре там же пришлось отдать человеку, чтобы он мог выкупить свою Библию у надзирателя (им же у него отобранную).

Вторая сторублевка всегда была при мне запрятанной в подкладке рукава телогрейки; ею-то я теперь и распорядился, узнав о тяжелых обстоятельствах польской семьи.  Следующим вечером, выйдя из санчасти и направляясь к столовой по расчищенной от снега дорожке, я был встречен знакомой уже мне полькой, которая, стоя на тропе у фонарного столба, ожидала, как оказалось, меня. Поравнявшись с нею, я услышал:
— День добрый, панэ!

— Добрый вечер, — сказал я в ответ (не зная, как надлежало бы мне по обыкновению поляков отвечать на приветствие женщины) и продолжал свой путь.  Полька же ухватилась за мою левую руку и торопливо заговорила: «Позвольте вам благодарность дать… позвольте идти с вами в барак… Позвольте спасибо дать… дать благодарность…» Она не находила нужных ей русских слов, и потому, наверное, заметно волновалась и даже заикалась; и при этом твердила одно и то же: «Спасибо дать… благодарность дать…».

— Хорошо! Все, все! Получили, и слава Богу. Бога благодарите! — не замедляя ходьбы, говорил я ей.  Тут полька развернулась ко мне и, загородив собою дорогу, стала передо мною. Остановился и я. Она же своими голыми ручонками (наверное, даже иззябшими, так как было холодно и весь вечер шел хлопьями снег) взяла мои одетые в варежки руки и, потрясая их, стала смотреть прямо мне в глаза и шептать: «Вы там много мне дали! Я должна дать спасибо вам… Я — в Полонии —шляхетска, не бойтесь меня…»

— Хорошо, — говорю я ей. — Бога благодарите, и деньги отправляйте маме.

Она продолжала трясти мои руки, и уже совсем шепотом заговорила: «Вы меня не поняли? Я себя хочу дать вам за спасибо… Я вам даю себя. Спасибо вам. Идем, бери меня. Я за спасибо, за благодарность…»

— Какой ужас! — невольно вырвалось у меня, когда до меня дошел смысл предлагаемой ею благодарности. — Как вам не стыдно предлагать себя в благодарность?! А еще шляхетская дочка!  Схватив польку за плечи, я стал трясти ее с ожесточением.  — Бежите от меня скорее, и чтоб никогда больше я не видал вас! А еще шляхетска! Гадость! — В ярости я оттолкнул ее от себя.  Она упала в сугроб и громко заплакала… Затем, став на колени, старалась руками ухватить меня за ноги. Я отступал, а она наступала на меня, чтобы поймать меня за ноги, и между всхлипываниями, причитала:

«Ведь я сердечно благодарю вас. Ночью плакала от радости и думала о том, как бы мне отблагодарить вас. Зная нравы лагерные, я ужасалась, я не хотела им следовать… Ужасалась сама! И — вот, все же решилась на грех, на позор… Теперь я так рада, что вы отвергли позорную мою благодарность. Теперь я дважды вам благодарна! misereremei, ангел Божий! Вы — ангел Божий!..»

Подняв польку с колен, я принялся стряхивать с ее бушлата снег. Она стояла передо мною с опущенной головою, кулачками вытирала слезы и произносила, перемежая польские и русские слова: «Думала я, что вы — как все лагерники, а вы — ангел Божий!».  — Как вам не стыдно! Решилась на что: себя решилась предлагать в благодарность… Ужас!. По-прежнему, потупившись, она говорила: «misereremei, ангел Божий!».  — Ну, все, все! Молитесь Богу и благодарите Бога. А теперь — поскорее уходите от меня к себе в барак.  — Развернув ее лицом вперед, я осторожно уже оттолкнул ее от себя со словами: «С Богом!».  Отойдя от меня шагов на десять, полька обернулась и молча, сделав мне глубокий поклон, стала быстро от меня удаляться по тропке. 



Протоиерей Михаил Труханов. Воспоминания: первые 40 лет моей жизни. Приложение №7, 2020

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив