"Он верил, что в каждом можно отыскать зерно человечности". Лев Копелев - об

philologist — 20.01.2019 Лев Зиновьевич Копелев (1912-1997) — критик, литературовед (германист), диссидент и правозащитник. Жена — писательница Раиса Орлова (1918-1989). Ниже текст приводится по изданию: Раиса Орлова, Лев Копелев. Мы жили в Москве: 1956—1980. — М.: Книга, 1990.


Андрей Сахаров и Елена Боннэр. 31 марта 1987 года Фото: AFP

АНДРЕЙ САХАРОВ

Мы впервые услышали об Андрее Сахарове в 1964 году. Шло общее собрание Академии наук. Утверждалось избрание новых академиков. Среди кандидатур был некто Нуждин — ближайший сотрудник Лысенко, считавшегося при Сталине «главой марксистской биологии». Он и при Хрущеве оставался всесильным. Однако несколько академиков выступили против избрания Нуждина, так как за ним не числилось никаких научных работ. Молодой академик говорил ровным, тихим голосом, что Нуждин не только лжеученый; он и его покровитель Лысенко виновны в том, что разрушена целая наука — советская генетика, виновны в преследованиях, даже в гибели ученых. Рядом с президентом Академии Келдышем сидел Ильичев, заведующий отделом ЦК, главный идеологический советник Хрущева. Он спросил громким, злобным шепотом:
— Кто этот мальчишка?
Келдыш ответил:
— У нас его называют отцом водородной бомбы.
Собрание подавляющим большинством провалило кандидатуру Нуждина.
Обо всем этом нам рассказывали разные люди, радуясь еще одной примете обновления. Но были и тревожные слухи — Хрущев, разъяренный самоуправством ученых, хотел даже распустить Академию.

Весной 1966 года мы снова услышали о Сахарове. Он был в числе 25 ученых, музыкантов, артистов, писателей, которые подписали обращение к XXIII съезду — призыв не допускать реабилитации Сталина... Летом 1968 года мы прочитали в самиздате его меморандум «Размышление о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Некоторые его пожелания и предложения нам показались утопичными, наивными, но излучаемый этим меморандумом дух, нравственная позиция и человеческий облик автора, воплощенный в его размышлениях, необычайно привлекали. Именно в это время вести из Праги — весна «социализма с человеческим лицом» — вызывали все новые надежды. А московские слухи, зловещие интонации советской печати возбуждали старые тревоги и страхи. И Сахаров, спокойно, серьезно, именно как ученый рассуждавший о важнейших проблемах страны и мира, укреплял надежды и помогал преодолевать страхи.

Мы впервые увидели Андрея Дмитриевича и познакомились с ним в 1971 году на вечере поэзии в клубе писателей. Летом 1972 года он написал два обращения к советскому правительству — о политической амнистии и об отмене смертной казни. Л. подписал оба. Они побывали у нас, мы у них и вскоре по-семейному сблизились. Каждое лето Сахаровы проводили в той же деревне, где и мы дачничали много лет. Только они жили в Жуковке-второй, по другую сторону железной дороги. Там, в лесном поселке на территории «правительственного заповедника», несколько дач были подарены академикам Тамму, Харитону, Семенову, Сахарову. Две дачи приобрели там же Мстислав Ростропович и Дмитрий Шостакович.

Летом 1972 года на маленькой лесной улице по соседству с Сахаровыми жили Ростропович и его гость Александр Солженицын, Александр Галич, гостивший неподалеку, на другой даче. За углом жил Шостакович. Чуть подальше, огражденный дощатым забором, был поселок Совмина; там жили Молотов, Булганин, министры, члены ЦК. В заборе была дырка, и через эту дырку мы не раз лазили вместе с Сахаровым, чтобы сократить путь к станции и к нам домой. ...Двухкомнатная московская квартира на Чкаловской улице принадлежала Руфи Григорьевне Боннэр, реабилитированной после семнадцати лет лагерей и ссылок. Там жили Елена Георгиевна с Андреем Дмитриевичем, а до 1978 года еще дети и внуки Елены Георгиевны. У Андрея Дмитриевича не было даже своего письменного стола. Но жил он в необозримо просторном мире.

Елена Георгиевна рассказывала: «Когда мы гуляли, Андрей спросил: «А ты знаешь, что я люблю больше всего на свете?» Я-то думала, он назовет стихотворение, симфонию, на худой конец — жену. Но он признался, что самое любимое для него — это реликтовое излучение. И стал объяснять, что это едва уловимые следы каких-то событий в космосе, которые произошли миллиарды лет тому назад». Обитая в просторах космоса, он открыл трудную, жестокую, мучительную жизнь земных людей. Все острее сознавал свою личную ответственность за все, происходившее в его стране, в государстве, которому он помог создать такое мощное, сокрушительное оружие. Держава награждала его и ограждала привилегиями от всех тех забот, которые уродовали жизнь его соотечественников. А он приходил к новому сознанию своего общественного и гражданского долга. Этот долг велел объяснять властям и всем, кто способен на них повлиять, ту правду о положении в стране, об угрозах миру, которая открылась ему.

Опираясь на свой научный и «номенклатурный» авторитет, он стал помогать несправедливо преследуемым, обличать беззаконие, произвол. В 1971 году он вместе с двумя молодыми физиками Андреем Твердохлебовым и Валерием Чалидзе создал Комитет защиты прав человека. Позднее его стали называть просто Сахаровским комитетом.

...Вторник. Приемный день у Сахаровых. Обе комнаты, кухня и коридор полны людей. В одной комнате расспрашивают только что вернувшегося из лагеря. В другой — жена ссыльного рассказывает о том, как ездила к нему в дальнюю сибирскую деревню. Тут же стучит машинка — печатают очередное обращение Хельсинкской группы. На кухне Руфь Григорьевна и две ее лагерные подруги беседуют с молодыми людьми, сравнивают нынешние лагеря со сталинскими. На кухне угощают. Внезапно смех: впервые увидели, как Андрей Дмитриевич опускает в кипяток кусок сыра и помидор: он все ест теплым. У холодильника Елена Георгиевна перекладывает консервы, колбасу — академический паек — в сумки двух женщин. Это передачи ссыльным. В коридоре несколько человек спорят о строительстве атомных станций.

Снова и снова дребезжит звонок. Приходят знакомые и незнакомые, недавние лагерники, родственники заключенных, корреспонденты, американцы, немцы, французы. Снова и снова звонит телефон — Новосибирск, Тбилиси, Вильнюс, Париж, Лондон. Тут же из коридора дочь диктует по телефону новое заявление Сахарова. Пенсионер принес очередной проект переустройства России и настаивает, чтобы Сахаров немедленно его выслушал. Тем, кто видит его впервые, он кажется застенчивым, едва ли не робким. Светлые серо-голубые глаза под крутым, выпуклым лбом глядят спокойно, внимательно, доверчиво. Высокий, худощавый, чуть сутуловатый. В больших обществах он обычно оказывался где-то в стороне. Но и самоуверенных, говорливых спорщиков его сдержанность и старомодная вежливость постепенно разоружают. Хотя он больше слушает, терпеливо слушает, прежде чем заговорит сам.

Все, кто жил в этой квартире, и большинство из тех, кто сюда приходил, вели себя так, словно там, за стенами, нет ни топтунов в черных «Волгах» с антеннами, ни КГБ, ни прокуроров, готовых в любой час подписать ордер на их арест. Посетители приходили не только по вторникам. Одни просили помочь получить квартиру, увеличить пенсию, прописаться в Москве. Другие жаловались на несправедливое увольнение, на злоупотребления начальства, на мужей, не платящих алиментов. Он выслушивал всех. И разговаривал он одинаково с прославленными учеными и школьниками, с американскими сенаторами и с лагерными работягами, с московскими писателями и крестьянами-баптистами из дальних глухих мест. Он со всеми говорил уважительно, с неподдельной заинтересованностью.

Летом 1978 года он с женой и ее сыном приехал в Потьму, в Управление лагерей Мордовии просить о свидании с одним из заключенных. Они остановились в доме для приезжающих, где жили и несколько лагерных охранников. По вечерам все вместе смотрели телевизор. Охранники заговаривали с Сахаровым, он выслушивал их рассказы, расспрашивал.
Сын удивлялся:
— Зачем с такими общаться?!
— Разговаривать нужно со всеми.

Он выслушивал и тех, кто врывался к нему в квартиру, называл себя «представителями палестинского народа» или родственниками погибших при взрыве в метро, грубо ругали его за то, что он защищает Израиль или армянских террористов, устроивших взрыв, угрожали ему, его семье. Их он тоже выслушивал. Спрашивал. Объяснял. И говорил так же неторопливо, спокойно, будто вел собеседование на семинаре по физике.

Он никогда не пытался никого перекричать. Он верил, надеялся, что в каждом человеке можно отыскать зерно человечности, что правду можно объяснить едва ли не каждому. Несколько раз нам приходилось быть его переводчиками. Он читает и говорит по-английски и по-немецки, но когда речь идет о сложных проблемах, ему важно, чтобы каждое слово было передано точно. И тогда он просит помогать ему. При этом нередко сам поправляет переводчиков, уточняя оттенки мысли. Однажды его спросили: мог ли бы он объясниться с инопланетянами?
— Разумеется. Нарисовал бы, например, прямоугольный треугольник и квадраты с трех сторон. Теорему Пифагора все поймут.

Осенью 1979 года мы были вместе в Сухуми. С утра до обеда все работали по своим номерам в гостинице. Потом обедали, купались, гуляли, ходили в кино. И там он прочитал нескольким друзьям две лекции на тему «Космологическая модель вселенной с поворотом по стрелке времени». Он рассказывал о сложнейших проблемах физики макро- и микромира, рассказывал так, что даже мы понимали — разумеется, не аргументы, но наиболее существенные из его выводов. Он называл множество имен советских и иностранных ученых, ссылаясь на их работы, наблюдения, гипотезы или открытия. Его спросили, что же в рассказанном исследовано, открыто им самим? Он отвечал: «Моя работа — просто мозаика из тех камешков, которые собрали другие...»

Один из слушателей, ученый, заметил: «Такая «мозаика» вполне достойна Нобелевской премии». При встречах с ним мы ощущали успокаивающее душу излучение. Даже когда он бывал взволнованным, встревоженным, оскорбленным, разгневанным. Травля, начавшаяся в 1973 году, в которой приняли участие его коллеги, те, кого он считал добрыми приятелями, вызывала у него острую боль. И каждое новое сообщение о несчастье и у знакомых или даже вовсе незнакомых людей, об аресте, обыске, о жестоком приговоре побуждало его спешить на помощь. У него так и не возник иммунитет к чужим страданиям. Но и в самые трудные, самые мучительные дни он сохранял — либо после недолгих порывов горя, гнева восстанавливал — это мудрое душевное спокойствие.

* * *
Он был самым молодым членом Академии наук, целиком поглощенным своими исследованиями. Его почитали коллеги и власти. Он был трижды награжден высшим орденом страны — Золотой Звездой Героя Социалистического Труда: по уставу этого ордена ему должны были поставить бронзовый бюст в Москве — трижды получал высшие государственные премии. Его будущее представлялось безмятежным и многообещающим. А он внезапно — для постороннего взгляда внезапно — свернул с накатанного пути, начал защищать несправедливо осужденных и преследуемых — крымских татар, которым не позволяют вернуться в Крым; немцев, которых не отпускают в Германию; евреев, которых не отпускают в Израиль; православных и католиков, баптистов и пятидесятников, гонимых за свои верования; рабочих, утесняемых начальством; он требовал политической амнистии и отмены смертной казни, требовал свободы слова.

Он пришел в Союз писателей, когда исключали Лидию Чуковскую; когда ему позвонили, что у кого-то идет очередной незаконный обыск, он, не найдя машины, приехал на попутном автокране. В Омске судили Мустафу Джемилева; милиционеры силой вытолкали из коридора суда академика Сахарова и Елену Боннэр. В Вильнюсе судили Сергея Ковалева — и опять Сахаров стоял у дверей. И в Калуге, когда судили Александра Гинзбурга. И в Москве, когда судили Анатолия Щаранского. И так множество раз... Перенеся инфаркт, он ездил в Якутию навещать сосланного друга, и вдвоем с женой они двадцать километров прошли по тайге.

В октябре 1975 года Сахарову была присуждена Нобелевская премия мира. Когда ему сказали об этом, то первые его слова, тогда же записанные, были: «Надеюсь, нашим политическим заключенным станет полегче, надеюсь, это поможет защите прав человека». Его вызывали прокуроры и руководители Академии. Предостерегали. Уговаривали. Угрожали. К нему в квартиру вламывались пьяные хулиганы. По телефону и в подметных письмах ему сулили убить его детей, внуков. Один из иностранных корреспондентов спросил, испытывает ли он когда-нибудь страх? Сахаров ответил, что боится за родных, особенно за детей, боится и за друзей. О себе старается не думать. Из его стола выкрадывали рукописи. И наконец, его бессудно выслали в Горький, под домашний арест, под надзор целого подразделения мундирных и штатских охранников. Но он не сдавался. Снова и снова продолжал отстаивать права человека, призывать к справедливости и к политическому здравому смыслу.

Восхищаясь подвигом Сахарова, многие забывают о глубочайшем трагизме его жизни. Трагична его судьба, потому что душа его разрывается между страстью к науке и любовью к людям, не к абстрактному человечеству, а именно вот к этому страдающему, обиженному человеку. Он тяжело болен. Он живет в постоянном нервном напряжении. И с каждым днем нарастает опасность для его физического существования. Еще до того, как о Сахарове узнал мир, он, возражая министрам, маршалам и самому Хрущеву, настаивал на прекращении ядерных испытаний. Он отдал все полученные им государственные премии, больше ста тысяч рублей, на строительство онкологических больниц. Противники не могут его понять, называют блаженным, чудаком, безумцем. Гораздо больше тех, кто видит в нем святого подвижника.

И нередко можно услышать голоса: «Откуда в нашей стране в наше время это непостижимое, необъяснимое чудо?» Можно ли проследить корни, истоки этого чуда? С детства Андрей Сахаров дышал воздухом русской интеллигентности. Род Сахаровых с конца восемнадцатого века — несколько поколений сельских священников. Прадед Николай Сахаров был протоиереем в Арзамасе; прихожане чтили его за доброту и за образованность. Дед Иван Николаевич первым вышел из духовного сословия, стал адвокатом, переехал в Москву. В начале века был редактором сборника «Против смертной казни»; был знаком и сотрудничал с В.Г. Короленко; бывал у Толстого; друг семьи Толстого, музыкант А. Гольденвейзер был крестным отцом Андрея Дмитриевича. Отец — Дмитрий Иванович — стал физиком. Наши ровесники учили физику по его учебнику.

Д.И. Сахаров был не только ученым, но и талантливым пианистом. С первыми сказками бабушки, со звуками пианино, на котором играл отец, со стихами и книгами воспринимал Андрей ту духовную культуру, из которой выросли его представления о добре и зле, о красоте и справедливости. Д. И. Сахаров в 1925 году издал научно-популярную книгу об электричестве «В борьбе за свет». Его сын стал борцом за свет правды и человечности. Веря в плодотворность человеческого разума, он верит и в иррациональные душевные силы, которым необходимы искусство, музыка, поэзия.

Мы несколько раз слышали, как oн читал наизусть Пушкина, тихо, почти про себя: «Когда для смертного умолкнет шумный день...» Он сказал однажды: «Хочется следовать Пушкину... Подражать гениальности нельзя. Но можно следовать в чем-то ином, быть может, высшем...» Говорили о том, как Пастернак восхищался Нобелевской речью Камю, и Андрей Дмитриевич заметил: «Эта речь создана по-пушкински, это — пушкинский кодекс чести...» Вдвоем с братом Юрием они по-юношески азартно, перебивая друг друга, декламировали «Перчатку» Шиллера и вспоминали свою детскую игру: один «мычал» ритм, а другой должен был угадать, какое стихотворение Пушкина тот задумал.

Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна часто вместе с друзьями читали стихи Пушкина, Тютчева, Ал. Конст. Толстого, Анны Ахматовой, Арсения Тарковского, Давида Самойлова, слушали песни Окуджавы и Галича. Не только духовные традиции прошлого, не только литература воспитывали мироощущение Сахарова. Он был сыном своего времени. Школьником, студентом, молодым ученым, участвуя в разработке атомного оружия, он верил в идеалы социализма, верил в праведное величие своей страны. Но именно потому, что он верил глубоко, искренне и чисто, он тем острее воспринимал пропасть между идеалами и действительностью и тем мучительнее пережил крушение юношеской веры. В 1978 году, в десятую годовщину Пражской весны, он в интервью корреспонденту газеты «Монд» сказал, что именно тогда под влиянием всего, что происходило в Чехословакии, определился решающий перелом в его сознании. Тогда он написал и решился опубликовать свой «Меморандум».

Преображенное сознание побуждало Андрея Сахарова по-новому жить, побуждало к действиям. В своей новой деятельности — борьбе за права человека — он наследовал и развивал старые добрые традиции. Он пытался вразумлять правительство так же, как некогда Александр Герцен, взывавший к Александру Второму, добиваясь отмены крепостного права; как Лев Толстой, который упрашивал трех русских царей отменить смертную казнь, миловать политических противников; как Владимир Короленко, который спешил на помощь несправедливо преследуемым, оклеветанным, осужденным, бесстрашно защищавший жертвы и царских жандармов, и большевистской чека, и белогвардейских контрразведок.

Андрей Сахаров — необыкновенный человек. И в то же время — типичный русский интеллигент. Он сродни героям Чехова и русским донкихотам, русским фаустам, тем, о ком говорил Достоевский: «Быть настоящим русским — значит быть настоящим европейцем, быть всечеловеком». И когда нас спрашивают — неужели вы все еще можете надеяться на лучшее будущее России, мы отвечаем: «Да, мы надеемся на бессмертие духовных сил России, тех сил, которые олицетворяет Андрей Сахаров».

Пятнадцатого декабря 1986 года в квартиру ссыльного А.Д. Сахарова пришел сотрудник ГБ и два техника, они установили телефон и предупредили: «Ждите завтра важного звонка». На следующий день позвонил Генеральный секретарь ЦК КПСС М.С. Горбачев, сказал Сахарову, что он может возвращаться в Москву вместе с женой, что она помилована, спросил о здоровье. Андрей Дмитриевич поблагодарил и сразу же сказал: «У меня большое горе: в лагере убили моего друга Анатолия Марченко. Получили ли вы мое февральское письмо? Я писал об узниках совести, и Марченко был там на первом месте». Горбачев ответил, что этим вопросом «занимались», что несколько человек отпустили, «но там ведь есть разные люди».

Но Сахаров настаивал: «Я писал вам только о тех, кто сидит в лагерях и тюрьмах за свои убеждения. Михаил Сергеевич, я прошу, умоляю вас вернуться к этому вопросу. Это очень важно для людей, для справедливости, для судьбы нашей страны, для доверия к ней...» Все это рассказал нам сам Андрей Дмитриевич 19 декабря, когда мы прозвонились ему в Горький из Кёльна и впервые за эти годы услышали его голос, все такой же мягкий, негромкий, все такую же неторопливую речь. Так история подарила нам конец книги, на который мы и надеяться не смели. С нами остаются старые печали, старые сомнения и тревоги. Но возникли и новые радости, новые надежды...

1981-1987 гг.

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив