огней так много золотых

СЕРДЕЧНЫЙ ПРИСТУП
Я был в Саратове давно, страшно давно. Это была научная
студенческая конференция. Мы приехали туда вдвоем с моим – старшим
– товарищем N.
Некрасивый, малорослый, бледный. Безупречный бедняк, сирота.
Отличник, полиглот, музыкант. Убийственный успех у женщин.
Простодушно говорил: «Давайте я вам по ладони погадаю, я умею, меня
бабушка научила». Брал ее руку в свою, белую, мягкую, с плоскими
пальцами. И все. Их двоих можно было разве что застрелить. Или
проколоть одной иголкой и поместить под стекло.
Жили в общежитии. Постоянно выпивали. Просто целыми днями. Водка
саратовская тогда была ужасна. Колом стояла в горле трое суток.
Сидели, пили, мой товарищ кому-то гадал по руке, и тут вбежала
девочка и сказала, что ее подруге на третьем этаже плохо с сердцем.
«Дайте, я посмотрю», - неизвестно почему сказал я, встал с табурета
и двинулся к двери. «А ты что, доктор?» - спросили вслед.
«Фельдшер», - огрызнулся я.
Самому было странно – куда это меня вело и несло. Но я шагал через
две ступеньки. Я решительно вошел в комнату – обширную и низкую, на
шесть железных кроватей. Тумбочки, коврики, большой стол с чашками
и книжками. У стола сбились в тревожную стайку несколько девочек.
Больная лежала, прикусив сухую губу, прикрыв глаза. По лицу она
была татарка. Очень красивая.
Я присел на табурет. Взял ее за запястье. Потом нащупал пульс в
горловой впадине. Я, хоть никакой не фельдшер был, понял, что пульс
у нее хороший. Полный и сильный, не слишком частый. И не редкий.
Какой надо. Также я понял, что ей плохо, без дураков. Но не от
сердца, а от чего-то другого. Она открыла глаза и посмотрела на
меня.
«Все пройдет, - сказал я. – Ничего страшного. Подыши поглубже». –
«Больно», - сказала она. Я погладил ее ладонь. Она ответила слабым
пожатием. «А ты попробуй». – «Ладно». – «Ну, давай». Она медленно
вдохнула и выдохнула. Девочки ойкнули.
Я шикнул на них. «Что с ней, доктор?» - «Я не доктор, - сказал я. –
И не фельдшер. И даже не медбрат. Но ей скоро полегчает. Я
уверен».
И я ушел, помахав рукой и сказав что-то ободряющее.
Мне целый год потом было страшновато. Зачем я сказал, что я
уверен? Но я же еще дня два жил в этом общежитии.
Не дай бог случись чего – я бы узнал, конечно.
Странная история.
Потом мы возвращались домой. У нас оказалась с собой бутылка
шампанского. Мы ее пили в гремящем тамбуре общего вагона, среди
семечек и холодного папиросного дыма. Мой друг N. был в мятом костюме и белой рубашке, с манжетами,
черными от поездной пыли. Он глотал кислое пенистое винцо из
горлышка и рассказывал, как любил одну начинающую певицу, и как она
его любила, и как потом они расстались. Рассказывал подробно и
бесстыдно, называя все, что происходило между ними, ясными
нецензурными словами, был несчастен и страстен, и плакал от тоски и
любви.
Потом он поступил на работу в МИД и очень скоро сбежал в Америку.
Непонятно, почему.
|
</> |