Об Улиссе, Полифеме, моих бывших любовницах и ещё кое о ком

Сегодня я, досточтимейшая публика, вновь не утерпел!
Да, да, случилось вновь непоправимое! Каюсь, усиленно меа-кульпирую! Дюже захотелось мне ввернуть словечко. А дело было так...
Зашёл сегодня у нас тут с добрым моим приятелем, уже известным широким народным массам моих читателей под инициалами И. Н. Т., разговор всё о том же неблагоуханном покойнике-поэте с цветочной фамилией. О том самом, у которого всегда было словно бы потное лицо... Вот клянусь вам! Это его потное лицо давало пищу нехорошим сближениям в моём испорченном отроческими чтениями воображении. Например, мне вспоминались слова Розанова о русской революционной кодле (зачоркнуто) интеллигенции: «Баба... потливая нечистоплотная баба, которая прела там у себя меж перин»... (За точность цитаты не ручаюсь, но смысл передаю верно). А вот другое нехорошее сближение: потливость физиономии поэта передавалась (уж не знаю, какою загадочною силою симпатии) его виршам. Да, поэт с цветковской фамильей был автором потливейших, перепревших под перинами строк!
Короче, я не выдержал и ввернул-таки фразу:
— Покойный В. Л. Топоров называл Цветкова и ихже с ним «криптографоманами». По-моему, определение точное.
И. Н. Т. растянулся в холодноватой улыбке и так парировал:
— Топоров был комически завистливым и безвкусно злобным существом. Такие являются в ночных кошмарах. При этом талантом был не обделён. Такие вот у Вельзевула бывают шутки. (У меня, кстати, с Топоровым были безоблачные отношения, мы умудрились ни разу не поругаться. При этом я открыто говорил ему: «Витя, вы — чудовище».)
Но и ваш покорный слуга ведь за словом никогда в карман не лезет! Вот он (то бишь я) и —
— Красиво набросанный портрет, И. Н.! [говорю] Лично мне так и не довелось познакомиться с Виктором Леонидовичем. Но я нахожу, что он обликом сходен с библейским пророком: есть некая воспламенённость в нём. И да, «чудовище» — на фоне бледненьких политкорректных тихонь и скопцов наших дней — это прозванье становится комлиментарным (ср.: «Чудовища с лазурным мозгом и чешуёй из влажных глаз»).
Сказал — и задумался. Да, задумался совершенно как тот молодой чиновник, решивший было со товарищами своими посмеяться над безобидным божьим человеком Акакием Акакиевичем, но при возгласе сего последнего («Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?») «вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и показалось в другом виде».
И закрывал себя рукою бедный молодой человек... (то бишь опять я), и много раз содрогался он потом на веку своём, видя... Простите, я увлёкся. Нет, не содрогался я, а только вот задумался маленько и так сказал в сердце своём:
Эге-ге! Это что же получается? А ведь меня-то все мои бывшие жёны — и покойницы, и благополучно здравствующие, на жёлтых «ламборгини» рассекающие по приторным улочкам Монте-Карло в объятиях своих мощномошонковых любовников — все оне рано или поздно кончали тем, что называли меня чудовищем!
«Вы чудовище, Укила Альфредович, вы чудовище», — шептала зелёноглазая, худенькая как щепочка Катенька и раздвигала ноги перед тяжестью моих чресел и стонала, и обращала те самые свои смарагдовые очи горе, покамест мой купидоновый жезл повелительно, даже бесцеремонно совершал маршевое вторжение в её заповедный гротик.
Катенька стонала, судорожно пыталась свести ноги, закрывала глаза и на последнем уже дыхании, запрокинув голову, выговаривала:
«Вы — чудовище, я люблю вас...»
Я так свыкся с этим прозваньем, заключавшим наши соития, что — rien à faire [ничего не попишешь] принуждён был признать его комплиментарным.
Возможно, таковым оно и было. Признаюсь: мне никогда не удалось прояснить смысл, кой мои жёны вкладывали в него. Наверное, в какой-то лагуне подсознанья, на какой-то таинственно тёмной глубине им мерещился Улисс в пещере Полифема, заявлявший великану на его вопрос дословно следующее:
“Κύκλωψ, εἰρωτᾷς μ᾽ ὄνομα κλυτόν, αὐτὰρ ἐγώ τοι
ἐξερέω· σὺ δέ μοι δὸς ξείνιον, ὥς περ ὑπέστης.
Οὖτις ἐμοί γ᾽ ὄνομα· Οὖτιν δέ με κικλήσκουσι
μήτηρ ἠδὲ πατὴρ ἠδ᾽ ἄλλοι πάντες ἑταῖροι”.
Утис эмой гонома; Утин дэ ме киклэскуси — мэтэр эде патэр эдаллой пантес гетайрой...
— Хочешь, циклоп, ты узнать моё знаменитое имя?
Я назову его. Ты же обещанный дай мне подарок.
Я называюсь Никто. Мне такое название дали
Мать и отец; и товарищи все меня так величают.
Я, право, не знаю, что творилось в головах всех моих бывших жён, покуда мой царственно мощный жезл триумфально, победно входил в их становья-кочевья! Ясно, что там гармонально всё в их головах мешалось — кони, люди... Улисс с Полифем и гетайрами... Всё перепуталось, и некому сказать, что постепенно холодея, всё перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета, Лорелея.
«Вы — чудовище, Укила Альфредович, я люблю вас...»
|
</> |