Об одах патриота Пушкина и не только
![топ 100 блогов](/media/images/default.jpg)
Вакханалия бессильной злобы на победу Путина со стороны
отечественной смердяковщины и западного врага напомнила нам о
старой статье Антона Баумгартена, написанной в 2004 году по
сходному случаю в сходной ситуации — Несколько мыслей о патриоте Пушкине. Вот
несколько из них.
<...>
Нет, не Пушкин был шовинистом. Ни в одной строке Пушкина вы не
найдете выражения ненависти или презрения к другому народу, призыва
к национальной вражде или утверждения национального превосходства
русских над другими народами. У Пушкина нет и следа того
культурного высокомерия и превосходства над "варварскими народами",
которыми уже вовсю сочилась мещанская западно-европейская
цивилизация его времени и которые так хорошо знакомы нам. Грешили
шовинизмом этого рода и поляки, выдававшие и продолжающие выдавать
себя за восточный бастион европейской цивилизации и даже за
распятую для ее спасения от русских варваров нацию-Христа. Грешил
этим и Мицкевич. Но наш Пушкин не замарал своей поэзии низким
чувством и мыслью.
Но нет у Пушкина и следа того национального самоуничижения,
которым заболела русская и особенно поздняя советская интеллигенция
и заразила им народные массы. Он последний русский гений, которому
не знакомо то проклятое чувство неполноценности, которое, как чума,
поражает образованную часть всех народов, подвергшихся
военно-политическому, экономическому и культурному давлению
буржуазного Запада. В этом, как и во многих других отношениях,
Пушкин принадлежит 18 веку. Для него, как для птенцов гнезда
Петрова и деятелей екатерининской эпохи, культурное превосходство
Западной Европы не представляет особой проблемы для русского
национального самосознания. Они были учениками европейского
Просвещения и мыслили в его категориях универсальности человеческой
цивилизации и разума. Пусть Европа опередила Россию, потому что там
впервые "воссиял Разум". Но мы все его дети и сначала возьмем
лучшее из уже достигнутого другими, а потом сделаем свое и еще
лучше других. Но помимо этой пуповины, связывающей Пушкина с
Просвещением, он проходит школу романтизма, т.е. национализма и
историзма, и к 1831 году, выражаясь языком Гегеля, "снимает"
антитезу классического и романтического типов сознания в
"пушкинском реализме". Это то, чего так и не смогли достичь ни
Лермонтов ни Мицкевич и в чем не их вина, наверное, а тех
общественных условий, в которые они были поставлены и которые
сформировали их. Вот этот пушкинский реализм, поверенный трезвым
историческим видением и политическим опытом своего поколения, и
позволяет, на мой взгляд, Пушкину достичь необычайной и, без
преувеличения, пророческой глубины мысли в своих одах 1831 г.
<...>
Не мог не знать Пушкин и того, что идеологическое обеспечение вторжения опиралось на тему "защиты европейской цивилизации от русского варварства", уже хорошо разработанную польскими пропагандистами, и, в частности, на широкое распространение "Завещания Петра Великого", пресловутой польской фальшивки, созданной в конце 18 века и до сих пор имеющей широкое хождение (и применение) на Западе (своего рода русофобский вариант "Протоколов сионских мудрецов", который вполне возможно и вдохновил их создателей). Накануне вторжения агент Наполеона Шарль Лезюр издал в Париже большим тиражом книгу "О возрастании русского могущества с самого его начала и до XIX столетия". Она должна была подготовить общественное мнение к войне с Россией и мобилизовать европейцев на борьбу с ее попытками достичь "мирового господства". "Завещание", как генеральный план этого русского заговора против человечества, был главной изюминкой книги Лесура.
Наконец, Пушкин верно почувствовал нечто исторически новое в
реакции Западной Европы на польские события. Он постоянно
подчеркивает, что не политика правительств страшит его, а газетное
разжигание страстей западно-европейской "черни". Именно 1830-е гг.
становятся кульминацией начального периода массовой
русофобии в общественном мнении Запада (имеется в виду, конечно,
образованная часть общества). Джон Глизон, в своей
известной книге "Происхождение русофобии в Великобритании" (1950),
приходит к выводу об удивительном контрасте между изменчивостью и
разнообразием русско-британских дипломатических отношений в 19
веке, с одной стороны, и монотонным характером британского
общественного мнения о России. Ему приходится даже извиняться перед
читателями за то, что он мог продемонстрировать главный тезис своей
книги, только показав, что как бы различны ни были по своим
политическим и общественным пристрастиям органы британского
общественного мнения, они переставали отличаться друг от друга, как
только речь заходила о России. Глизон делает и правильный вывод,
что создание и поддержание общественной "фобии", или предельной
враждебности к другой нации, которая по отношению к России
достигается в Британии к 1840 г., дает правящему классу
преимущество возможности быстрого перехода от состояния мира к
войне.
Оды 1831 года могут быть правильно поняты только в контексте
длительных исторических циклов мировой политики, как она
представлялась Пушкину, который был страстным хомо
политикус. Конечно, поэт ошибался в своей оценке польского
восстания как способного привести в тот момент к
общеевропейской войне. Ведь раздел Польши между Россией, Пруссией и
Австрией твердо считался основой "баланса сил" и "мира" в
Центральной Европе. Но ошибался он искренне и одно время подумывал
записаться в действующую армию вместо женитьбы. Интересно, что и
Николай Павлович был абсолютно уверен, что в Польше тогда "решалась
судьба России". В действительности, ни одно из правительств крупных
европейских стран не было готово и не желало войны с Россией в
тот момент, хотя в Англии и Франции они исподволь поощряли
антироссийскую пропаганду, принявшую в какой-то момент
феноменальные размеры, далеко превосходящие хорошо памятную нам
антироссийскую кампанию осени-зимы 1999 года.
<...>
|
</> |