О Солженицыне
olitvak — 29.10.2019 Я прочитала подряд несколько томов его Малого собрания сочинений, изданного на плохой бумаге в 1991 году: «В круге первом», «Раковый корпус», том рассказов, сейчас читаю «Архипелаг ГУЛАГ».Я полностью Солженицына никогда не читала. Но в 19 лет его «Один день Ивана Денисовича», прочитанный в запрещенном номере «Нового мира», спрятанном под газетную обложку, данный мне на одну ночь, перевернул меня.
Я помню своё потрясение и свой вывод: боже мой, у нас был фашизм! У нас, в моей стране, лучшей в мире! Почему-то именно так я формулировала, другого слова про то, о чем прочитала, я не нашла. И я не знала, как с этим жить дальше.
Читала еще «Матренин двор», его даже где-то «проходили», то ли в школе, то ли в вузе. Потом читала что-то еще, уже взрослой, но тогда пришло много литературы о сталинских временах, и пришел Шаламов, сразу своей пронзительной подлинностью вырвавшийся вперед. И как будто надо было между ними выбирать, и выбирался, конечно, Шаламов.
Но я встречала в своем близком кругу мнение о том, что Солженицын гений, это даже не обсуждается.
И вот наконец я взяла в руки эти черно-белые томики в бумажных обложках.
И не собираюсь говорить много, только несколько слов. Заранее оговорив, что это личное мнение.
Конечно, он не писатель. Вот совсем не писатель, математик. Чем больше он старается быть писателем, закручивая нечто художественное, тем меньше ему удается. Ни одной картины (кроме – бррр – скрипящих полчищ тараканов в доме праведницы Матрены), ни одного диалога, который не скучно читать. Практически ни одного цельного образа, даже той же Матрены. И он плохо знает русский язык! В этом издании хоть и указаны редактор и корректор, но есть в первом томе сноска, что сохранены авторская орфография и пунктуация. Очевидно, он настаивал на этом, иначе никак это не объяснить. И там куча ошибок, всяких, но навскидку приведу только «девчёнок».
Параллельно я читаю Эренбурга, испанские репортажи, которые мне совсем не нравятся открытой тенденциозностью, но никуда не денешься, Эренбург – писатель, у него владение словом, у него стиль.
Но чем дольше я читала, продираясь через длинные споры героев «В круге первом», тем меньше мне это было важно. Он не писатель, но он умный и методичный свидетель. Он все же – и без художественности – оставил портрет времени. И я уверена, что подлинный, что не исказил. И главное, что выносишь: тотальность поражения страны этой раковой опухолью.
Ведь я как тогда, в 19, вышла из отчаянного своего открытия? Я решила, что да, это было, но в то же самое время, в те же 30-е, были комсомольские стройки, энтузиазм, широка страна моя родная… И те, кто радостно созидал, просто не знали про тех, кто был растоптан и умирал в лагерях. Ну вот как-то не знали. И долго это держалось во мне, и я уже взрослой любила пьесу «Мой бедный Марат» со всем ее энтузиазмом и воспоминанием о параде с Кировым на трибуне.
Я была абсолютный продукт пропаганды. Когда в ГИТИСе у нас было задание поставить этюд по картине, я выбрала картину Юрия Ракши «Моя мама», она мне очень нравилась. Про Магнитку. И не могла понять, почему меня так ругают педагоги за ее выбор. А у Солженицына я прочитала про книгу Ажаева «Далеко от Москвы», получившую Сталинскую премию, экранизированную, – что автор, зная правду, зэков переодел в комсомольцев-энтузиастов:
«Эта книга была – пирог без начинки, вытекшее яйцо, чучело убитой птицы: в ней говорилось о строительстве руками зэков, о лагерях – но нигде не названы были лагеря, и не сказано, что это – зэки, что им дают пайку и сажают в карцер, а подменили их комсомольцами, хорошо одетыми, хорошо обутыми и очень воодушевленными. И тут же чувствовалось опытному читателю, что сам автор знает, видел, трогал правду, может быть даже – был в лагере оперуполномоченным, но со стеклянными глазами брешет».
Он, Ажаев, еще и не опером был, а зэком, правда недолго, потом вольнонаемным уже. И я теперь ощущаю тотальность вранья, никаких двух параллельных миров, но только один – мертвый, убитый, фальшивый насквозь. И как нарочно, книг, подтверждающих это, идет ко мне целый косяк, что ни возьми. Даже и упомянутые испанские репортажи Эренбурга проникнуты этой полуправдой.
Самое удивительное было, когда я перечитала «Ивана Денисовича». Я не поняла, что меня так ужаснуло в нем в 19! Это самое счастливое произведение Солженицына, это воистину счастливый день. Сколько же надо было узнать за прошедшие годы, чтобы ничему уже в рассказе не ужасаться, а только за Ивана Денисовича радоваться, что всё так удачно у него в этот день складывается. И кстати – он отлично написан, безупречно. Но только он, больше такого произведения нет, и среди рассказов тоже. Или хороший редактор был? Но как-то не верится. Скорее, это потому, что рассказ сочинен. Автор сам пишет в примечаниях, что характер Ивана Денисовича взят с его однополчанина, который никогда не сидел, а остальное – его собственный опыт. В других же произведениях он описывает реальных людей и реальные ситуации.
Но это неважно. Теперь я дошла до «Архипелага», напечатанного в этом издании ужасным мелким шрифтом – бумагу, что ли, экономили, не знаю. Зато там нет никакой претензии на художественность, и слава богу. Мне перестало это мешать, совсем. Ибо это документ. Он, конечно, не мог знать и описать всё, и все же это гражданский подвиг. Это нельзя опровергнуть.
Вот еще немного цитат.
«В круге первом»
«В Японии есть такой закон, что человека можно судить за образ его невысказанных мыслей… у нас это 58-10».
«Безумная гонка, в которой захлестнулась вся страна… Кто бы и за какое бы дело ни брался, очень скоро оказывался в захвате, в защеме придуманных, невозможных, калечащих сроков: больше! быстрее! еще!! еще!!! норму! сверх нормы!! три нормы!!! почетную вахту! встречное обязательство! досрочно!! еще досрочное!!! Не стояли дома, не держали мосты, лопались конструкции, сгнивал урожай или не всходил вовсе, – а человеку, попавшему в эту круговерть, то есть каждому отдельному человеку, не оставалось, кажется, иного выхода, как заболеть, пораниться между этими шестеренками, сойти с ума…». Да, я это помню.
«Всё поколение… приучили считать «жалость» чувством унизительным, «доброту» — смешным, «совесть» — выражением поповским. Зато внушали им, что доносительство есть и патриотический долг, и лучшая помощь тому, на кого доносишь, и содействует оздоровлению общества…». И это помню, про то, что жалость унижает, и про Луку горьковского, которого надо было осуждать, потому что он жалеет.
«Говорят: целый народ нельзя подавлять без конца. Ложь! Можно! Мы же видим, как наш народ опустошился, одичал, и снизошло на него равнодушие уже не только к судьбам страны, уже не только к судьбе соседа, но даже к собственной судьбе и судьбе детей. Равнодушие, последняя спасительная реакция организма, стала нашей определяющей чертой. Оттого и популярность водки…»
«Раковый корпус»
«Вас казнили – а нас заставляли стоя хлопать оглашенным приговорам. Да не хлопать, а – требовать расстрела, требовать!»
«Да кем это нужно быть, чтобы верить? То все профессоры, все инженеры стали вредители, а он — верит? То лучшие комдивы гражданской войны — немецко-японские шпионы, а он — верит? То вся ленинская гвардия — лютые перерожденцы, а он — верит? То все его друзья и знакомые — враги народа, а он — верит? То миллионы русских солдат изменили родине — а он всё верит? То целые народы от стариков до младенцев срезают под корень — а он всё верит? Так сам-то он кто, простите — дурак?!»
И из Пушкина там дальше:
В наш гнусный век…
На всех стихиях человек —
Тиран, предатель или узник.
Но ведь не может быть так, чтобы только это?
|
</> |