О международных отношениях

maria_amor — 10.03.2012 Для чего в жизни встречаются совершенно неподходящие люди? Чтобы студеной зимой дни стали веселее, а ночи – теплее?


Затемнив проем моей двери в первый раз, в военной форме, с двумя офицерскими фалафелями на погонах, даже против света ослепительно прекрасный, аки бог войны, он назвался «Дани». Позже признался, что побоялся испугать арабским именем.
Подполковник израильской армии Фарес, что значит «рыцарь», друз по национальности, эсесовская бестия по внешности, в те годы исполнял обязанности начальника гражданской администрации Иудеи и Самарии. Откуда у друзкого парня арийская стать? От крестоносцев, полагаю. Всю жизнь я неравнодушна к крестоносцам.

В старом арабском доме в иерусалимском районе Абу-Тор стены метровой толщины, полы, выложенные расписной плиткой и железные, двустворчатые, высокие, как в храме, двери. Всю зиму в Иерусалиме идет снег, и в моем полуподвале стоит лютый, сырой холод. От постоянных сквозняков в высоте сводчатого потолка ходит кругами бумажный абажур, от дыхания поднимается пар. Одной нефтяной печуркой такое помещение не согреть. Одной вообще никак не согреть.


Поскольку несчитанное число друзов служит офицерами в израильской армии, и, сдается, всех их зовут Фаресами, вычислить героя моего романа невозможно. Своего Фареса знаю только я.

Где-то далеко, в другой от нас жизни, в галилейской деревне, осталась его жена, на которой он женился лет двадцать назад, еще до армии. Пока новобранец взбирался по ступенькам армейской карьеры, давно забытая или, подозреваю, просто оставленная на хозяйстве жена, в платке и в традиционном платье, растила детей, варила мыло, лепила свечи, пекла хлеб, давила оливы, резала овец... Фарес любит часами рассказывать о мелочах родного деревенского быта, но с восемнадцати лет, с мобилизации, живет среди евреев, в родную Галилею возвращается только на праздники, в остальное время утешаясь вольготностью израильских нравов. Впрочем, не исключено, что из всех дщерей иерусалимских только я взираю сквозь пальцы на его слабохарактерность, податливость, легкомыслие, невежество, а также, что уж там, скажем прямо, на его неподходящие девушке на выданье семейное положение и национальность. Зато я ценю его достоинства - необыкновенное физическое совершенство, терпимость, щедрость, покладистость, легкость, ласковую веселость. Да, время от времени мне приходит в голову, что быть нам вместе, мягко говоря, неправильно, но каждый раз, когда я порываюсь взяться за ум, он страдальчески сводит красивые брови, трепещет длинными ресницами над зелеными глазами, неотразимо сжимает скулы, и эти доводы сильней моих намерений. Если честно, негерметичность нашей системы мешает мне не столько в отсеке далекой и похожей на предание фольклорной жены, ее место и до меня уже лет двадцать пусто не бывало, а там, где моя собственная разветвленная система любви сообщается с совсем другим человеком. Сколько бы я, со своей стороны, ни вливала в наше общее пространство любви, нежности и чувственности, уровень в совмещенном сосуде упорно не поднимается до моего. Фарес предназначен уравновесить мой нешкольный опыт с любовью, невыравнивающейся, вопреки, казалось бы, непреложным законам физической взаимности.
Пусть тот, кто никогда не вляпывался в недостойные отношения, не будет рисковать своей счастливой кармой, и не бросит в меня камень.

Общих интересов, помимо очевидных, у нас мало. Один раз вместе с его другом, тоже военным и друзом, ездили на охоту за дикобразами в Иудейских горах. Бестолково шарили в придорожных кустах, проверяли какие-то заранее установленные ими ловушки, но так никого и не поймали. Выпытываю из Фареса сведения о его таинственной религии, но мой «муахиддун» убедительно клянется, что сам ничего о ней не знает, и тайны ее ведомы только старейшинам. Но не буду делать вид, что мой интерес к этому мужчине был этнографическим. Уж скорее гастрономическим. Любимым нашим развлечением являются походы в арабские рестораны – в Старом городе, в Рамалле, в арабских деревнях. На кебабы очередного «Аль-Кудс’а» мы спускаемся веселой саранчой в сопровождении свиты других офицеров и нескольких израильских и палестинских арабов, сотрудничающих с администрацией. Помню Ахмеда, весь вечер по-мальчишески хваставшего передо мной своим пистолетом, тонко намекавшего на свои особые заслуги перед моим израильским отечеством, за которые ему выдано особое право на ношение оружия. С арабами у Фареса, как у всех друзов, имеются кое-какие исторические счеты, но у кого их тут не накопилось за тысячи лет? К тому же, они его подопечные, а он не злой и не вредный. Но и не такой дурак, чтобы ложки до рта не донести. Каждый раз перед уходом из ресторана разыгрывается марлезонский балет борьбы великодуший: Фарес настаивает на платеже, а хозяин двумя руками защищает кассу от его денег. Фарес объясняет: «Смотри, завтра ему или его родственнику нужно будет разрешение на поездку в Иорданию. К кому он придет?..»

Это все происходило очень давно, когда еще царили патриархальные нравы – живи, и дай жить другим. Никого не собираюсь судить или обличать, кроме самой себя. Может, эти маленькие человеческие слабости были как раз тем, что позволило столько лет сохраняться на территориях плохому миру, который для нас был все же куда лучше последующей хорошей ссоры, может, баланс между властью и подвластными требовал гибкости, а вернее всего - судьба безошибочно вывела морально неустойчивую девушку на исключительного в израильской администрации человека, не способного устоять перед дармовыми ужинами.

В те выходные, когда Фарес остается в Иудее и Самарии за прокуратора, он присылает за мной очередного палестинского «друга». Пока я собираюсь, тот терпеливо греет свой Мерседес и всю дорогу на базу в Рамалле нахваливает мне подполковника и хвастается, какие они с ним сахбаки - побратимы.

Я езжу, потому что предпочитаю проводить выходные с веселым Фаресом, вместо того, чтобы гипнотизировать вредный телефон в сигаретном дыму под душераздирающую музыку. У моего запертого на базе героя выбор развлечений еще скромнее. Но в это декабрьское дежурство совместный культурный отдых решительно не вытанцовывается: все время врываются звонки, идут томительные, скучные разговоры:
- Бросает камни? Женщина? С детьми? А мужика дома нет? Не, не арестовывай... - Фарес - мягкосердечный человек, и первая заповедь друзов – зря никогда никого не обижай: - Запаяй им ворота для острастки, пусть дома посидят.
Измученный тактическими решениями военный начальник гражданской власти устало бросает телефонную трубку: - Какой-то безумный день! Что стряслось?

Беспорядки, помешавшие нам насладиться царицей-субботой и потребовавшие от Фареса юлицезарского гения, - бросание камней в проезжающие машины, горящие на шоссе шины, - вскоре обогатили языки мира новым, звучным словом – интифада.

Возможно, неподходящие люди встречаются в жизни для того, чтобы в правильный час мы легче узнали подходящих.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив