Несколько иллюстраций по поводу диалектики большевизма и «большевизма»

otshelnik-1 — 23.09.2024 Сергей Есенин в автобиографии написал:

«В РКП я никогда не состоял, поскольку чувствую себя намного левее…»

«Левее» это как?
Или, скажем, куда?
Левее Троцкого?
Л.Троцкий:

«Наши революционные поэты почти сплошь возвращаются вспять к Пугачеву и Разину! Василий Каменский поэт Разина, Есенин – Пугачева… плохо и преступно то, что иначе они не могут подойти к нынешней революции, растворяя ее тем самым в слепом мятеже, в стихийном восстании...»
«Для Блока революция есть возмущенная стихия… для Клюева, для Есенина – пугачевский и разинский бунты… Революция же есть, прежде всего, борьба рабочего класса за власть, за утверждение власти…»

В этих заявлениях нет ничего «троцкистского», под ними подписались бы все большевистские лидеры.
«Утверждение власти»! В условиях смуты это синоним восстановления государственности.
Вот одно из свидетельств состояния общества весной 1917 года.

«Когда великий переворот 1917 года смел с лица земли старый режим, когда раздались оковы, и народ почувствовал, что он свободен, что нет больше внешних преград, мешающих выявлению его воли и желаний, - он, это большое дитя, решил, что настал великий момент осуществления тысячелетнего царства блаженства, которое должно ему принести не только частичное, но и полное освобождение».

Насчет «дитя» господин Майский, конечно, загнул.
Тем не менее, мечта о «блаженной» беспредельной воле, которая жила в глубинах народного сознания, в песнях и сказках, о неподвластных никому Иванушке и Емеле, вырвалась не на свободу даже, и не на волю, а по выражению Деникина, на «свободную волю».

Здесь вполне уместно вспомнить роман М. Шолохова «Тихий Дон», который фактически представляет собой исторический документ, исполненный в художественных образах.
Сцена из «Тихого Дона».
Казак-хоперец прибыл к руководству вешенского восстания с просьбой двинуться на север и поднять против большевиков Хопер. Но получил отказ – сами поднимайтесь. В штабе находились: руководитель восстания Кудинов, командир дивизии Григорий Мелехов и «военспец» из деникинцев полковник Георгидзе, случайно оказавшийся среди повстанцев (отстал от своих по болезни).

— Просим прощенья, коли так. А ты, ваше благородие, не шуми и не пужай, тут дело полюбовное. Просьбицу наших стариков я вам передал и ответец ваш отвезу им, а шуметь нечего! И до каких же пор на православных шуметь будут? Белые шумели, красные шумели, зараз вот ты пришумливаешь, всяк власть свою показывает да ишо салазки тебе норовит загнуть… Эх ты, жизня крестьянская, поганой сукой лизанная!..
Казак остервенело нахлобучил малахай, глыбой вывалился в коридор, тихонько притворил дверь; но зато в коридоре развязал руки гневу и так хлопнул выходной дверью, что штукатурка минут пять сыпалась на пол и подоконники.
— Ну и народишко пошел! — уже весело улыбался Кудинов, играя пояском, добрея с каждой минутой. — В семнадцатом году весной еду на станцию, пахота шла, время — около Пасхи. Пашут свободные казачки и чисто одурели от этой свободы, дороги все как есть запахивают, — скажи, будто земли им мало! За Токинским хутором зову такого пахаря, подходит к тарантасу. «Ты, такой-сякой, зачем дорогу перепахал?» Оробел парень. «Не буду, — говорит, — низко извиняюсь, могу даже сровнять». Таким манером ишо двух или трех настращал. Выехали за Грачев — опять дорога перепахана, и тут же гаврик ходит с плугом. Шумлю ему: «А ну, иди сюда!» Подходит. «Ты какое имеешь право дорогу перепахивать?» Посмотрел он на меня, бравый такой казачок, и глаза светлые-светлые, а потом молчком повернулся и — рысью к быкам. Подбег, выдернул из ярма железную занозу и опять рысью ко мне. Ухватился за крыло тарантаса, на подножку лезет. «Ты, — говорит, — что такое есть, и до каких пор вы будете из нас кровь сосать? Хочешь, — говорит, — в два счета голову тебе на черепки поколю?» И занозой намеревается. Я ему: «Что ты, Иван, я пошутил!» А он: «Я теперь не Иван, а Иван Осипыч, и морду тебе за грубость побью!» Веришь — насилу отвязался. Так и этот: сопел да кланялся, а под конец характер оказал. Гордость в народе выпрямилась.
— Хамство в нем проснулось и поперло наружу, а не гордость. Хамство получило права законности, — спокойненько сказал подполковник-кавказец и, не дожидаясь возражений, закончил разговор: — Прошу начинать совещание…
— Как же вы остались в Вёшенской? — почему-то внутренне холодея и настораживаясь, спросил Григорий.
— Тифом заболел, меня оставили на хуторе Дударевском, когда началось отступление с Северного фронта.

Увидев в штабе повстанцев полковника-кадета, Григорий «внутренне похолодел», ибо он восстал против ВЛАСТИ большевиков не для того, чтобы оказаться под ВЛАСТЬЮ Деникина.
Проблемы повстанцев Григорию объяснял дед Гришака (дед его жены Натальи).

— А через чего воюете? Сами не разумеете! По божьему указанию все вершится. Мирон наш через чего смерть принял? Через то, что супротив бога шел, народ бунтовал супротив власти. А всякая власть — от бога. Хучь она и анчихристова, а все одно богом данная. Я ему ишо тогда говорил: «Мирон! ты казаков не бунтуй, не подговаривай супротив власти, не пихай на грех!» А он — мне: «Нет, батя, не потерплю! Надо восставать, этую власть изнистожить, она нас по́ миру пущает. Жили людьми, а исделаемся старцами». Вот и не потерпел. Поднявший меч бранный от меча да погибнет. Истинно. Люди брешут, будто ты, Гришка, в генеральском чине ходишь, дивизией командуешь. Верно, ай нет?
— Верно.
— Командуешь?
— Ну, командую.
— А еполеты твои где?
— Мы их отменили.
— Эх, чумовые! Отменили! Да ишо какой из тебя генерал-то? Горе! Раньше были генералы — на него ажник радостно глядеть: сытые, пузатые, важные! А то ты зараз… Так, тьфу — и больше ничего! Шинелка одна на тебе мазаная, в грязи, ни висячей еполеты нету, ни белых шнуров на грудях. Одних вшей, небось, полны швы.

Наличие иерархии и ее отличительных признаков для старика, не впавшего в состояние бунта – это признак наличия государственности – по его выражению – «ВЛАСТИ».

Григорий захохотал. Но дед Гришака с горячностью продолжал:
— Ты не смеись, поганец! Людей на смерть водишь, супротив власти поднял. Грех великий примаешь, а зубы тут нечего скалить! Ась?.. Ну, вот то-то и оно. Все одно вас изнистожут, а заодно и нас. Бог — он вам свою стезю укажет. Это не про наши смутные времена библия гласит? А ну, слухай, зараз прочту тебе от Еремии пророка сказание…
Старик желтым пальцем перелистал желтые страницы библии; замедленно, отделяя слог от слога, стал читать…
— Это к чему же? Как понять? — спросил Григорий, плохо понимавший церковнославянский язык.
— К тому, поганец, что бегать вам, смутителям, по горам. Затем, что вы не пастыри казакам, а сами хуже бестолочи-баранов, не разумеете, что творите…

Казаки проваливались в состояние бунта с некоторым запозданием (почти на год) по отношению к основной солдатской массе. Командующий Донской армией генерал Денисов отнюдь не всуе предупреждал Деникина о реальной опасности:

«Если будет брошен этот опасный лозунг, эти страшные слова о белых погонах, об офицерской палке, вам несдобровать…»

«Тихий Дон»:

«Враждебность, незримой бороздой разделившая офицеров и казаков еще в дни империалистической войны, к осени 1918 года приняла размеры неслыханные. В конце 1917 года, когда казачьи части медленно стекались на Дон, случаи убийств и выдачи офицеров были редки, зато год спустя они стали явлением почти обычным. Офицеров заставляли во время наступления, по примеру красных командиров, идти впереди цепей — и без шума, тихонько постреливали им в спины. Только в таких частях, как Гундоровский георгиевский полк, спайка была крепка, но в Донской армии их было немного».

Подобного в таких масштабах не было даже в красногвардейских частях зимой-весной 1918 года. Большевики изначально весьма круто начали щемить красногвардейскую вольницу, и за убийство военспеца-офицера можно было ответить по полной.

Казаки-верхнедонцы зимой 1918-1919 гг. открыли фронт красным не потому, что хотели установления Советской власти, а потому, что в принципе тяготились властью и не хотели никакой, в данном случае власти атамана Краснова, а в перспективе генерала Деникина. И по этой же причине они восстали и против Советов.

«Только перед зарей Григорий почувствовал, что опьянел. Он словно издалека слышал чужую речь, тяжело ворочал кровяными белками и огромным напряжением воли удерживал сознание.
— Опять нами золотопогонники владеют! Забрали власть к рукам! — орал Ермаков, обнимая Григория.
— Какие погоны? — спрашивал Григорий, отстраняя руки Ермакова.
— В Вёшках. Что же, ты не знаешь, что ли? Кавказский князь сидит! Полковник!.. Зарублю! Мелехов! Жизню свою положу к твоим ножкам, не дай нас в трату! Казаки волнуются. Веди нас в Вёшки, — всё побьем и пустим в дым! Илюшку Кудинова, полковника — всех уничтожим! Хватит им нас мордовать! Давай биться и с красными и с кадетами! Вот чего хочу!
— Полковника убьем. Он нарочно остался… Харлампий! Давай советской власти в ноги поклонимся: виноватые мы… — Григорий, на минуту трезвея, вкривь улыбнулся. — Я шучу, Харлампий, пей.
…Против Кудинова, открыто выражавшего желание идти к Донцу и соединиться с Донской армией, плелась интрига лево настроенными казаками, втайне мечтавшими об окончательном отделении от Дона и образовании у себя некоего подобия советской власти без коммунистов».

Сам Дон имел намерение отделиться от России.
Именно поэтому от Дона отделились казаки Хопра (почти поголовно) и казаки Медведицы (наполовину). Они выразили желание остаться с Россией, которая у них ассоциировалась с большевиками.
А вот значительная часть казаков Верхнего Дона готова была выделиться в отдельную республику, вообще, не связанную ни с кем. Ни с большевиками, ни с «низовскими богатеями». Причем они мечтали об «окончательном отделении».
Одно слово - смута.

* * * * *

Того же Григория Мелехова раздражала любая власть и любые атрибуты властной иерархии.

«Ты говоришь — равнять… Этим темный народ большевики и приманули. Посыпали хороших слов, и попер человек, как рыба на приваду! А куда это равнение делось? Красную Армию возьми: вот шли через хутор. Взводный в хромовых сапогах, а «Ванек» в обмоточках. Комиссара видал, весь в кожу залез, и штаны и тужурка, а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они, — куда равенство денется?.. Говорили на фронте: «Все ровные будем. Жалованье и командирам и солдатам одинаковое!.. Нет! Привада одна!»

Однако государственность невозможна без иерархии и ее внешних материальных выражений.

«По сравнению не только с махновцами, но и с петлюровцами красноармейцы производили необычайно дисциплинированное впечатление. Красноармейское офицерство по виду ничем не отличалось от обычного: оно щеголяло по улицам в изысканных воинских нарядах и каталось на лихачах. Солдаты держались в страхе и повиновении и производили забитое впечатление».
АРР. Т3. Стр. 240.

Дело не в «забитости». Эмигрант-мемуарист, скорее всего, так долго лицезрел красногвардейскую вольницу, махновцев и петлюровцев, что к началу 1919 года попросту отвык от вида настоящей армии.
Другой эмигрант на начало 1920 года описывает ситуацию так.

«Впервые после 1918 года я увидел красноармейцев и был поражен их дисциплинированностью и военной выправкой, так резко отличавшей их от прежних разнузданных, необученных и наводивших страх даже на самих комиссаров, солдат красной гвардии.
Через некоторое время… я имел возможность еще более убедиться в коренной реорганизации красной армии, которая нисколько не отличалась, а в некоторых отношения была даже лучше организована, чем прежняя дореволюционная русская армия». АРР. Т.7, стр. 172.

Надеюсь понятно, чего это стоило большевикам?
«Массам» это тоже «стоило»…
Не только офицерам в армии, но и «буржуазным спецам» в иных сферах, большевики давали хорошие пайки и платили большие деньги, чем вызывали брожение в «низах».

В сериале «Рожденная революцией» рассказывается, будто милицейские «низы» чуть ли не подпольно пользуются услугами царского «профи», следователя Колычева, а партийные «верхи» его (как «чуждый элемент») постоянно «вычищают» и «вычищают» из рабоче-крестьянской милиции.
Все было с точностью до наоборот.

Большевики всеми правдами и неправдами заманивали на службу «спецов», часто прибегая к мобилизации тех же юристов, не гнушаясь даже бывшими жандармами.
Реальность была, инверсной по отношению ко многим советским киношным представлениям: это большевикам приходилось ломать сословно-классовые предубеждения «низов», устраивавших обструкцию (как минимум) привлеченным к работе «буржуям».

Нужно различать громогласно-репрессивную риторику большевиков, в которой неизбежно должно было отражаться бунтарское состояние масс, их тогдашние представления, и реальную политику, продиктованную актуальными потребностями страны, связанными, прежде всего, с умиротворением «расплавленной стихии» и с организацией необходимого сотрудничества народа с представителями интеллигентно-буржуазного класса, носителями важного управленческого опыта, специальных знаний и высоких образцов культуры.

Конечно, Григорий и казаки, которых он представлял, политически пребывали между красными и белыми, но при этом даже они в определенном плане были «левее» большевиков, примерно так же, как «левее» большевиков ощущал себя Сергей Есенин.

«— Зараз тебе как… погоны надо надевать?
— Прийдется.
— Ну, тогда сыми рубаху, пришью их, пока видно.
Григорий, крякнув, снял гимнастерку… Наталья достала из сундука выгоревшие на солнце защитные погоны, спросила:
— Эти?
— Эти самые. Соблюла?
— Мы сундук зарывали…
Наталья… стала проворно орудовать иглой.
Григорий надел гимнастерку, нахмурился, пошевелил плечами.
— Тебе с ними лучше! — сказала Наталья, с нескрываемым восхищением глядя на мужа.
Но он косо посмотрел на свое левое плечо, вздохнул:
— Век бы их не видать. Ничего-то ты не понимаешь!»

Кстати, полковника Георгидзе из шолоховского романа казаки все-таки «кокнули». Типа – шальная пуля. И Григорий сразу же испытал облегчение.

В последние десятилетия господствует крайне примитивный и абсолютно неисторический подход к истории.
Например, можно прочесть примерно следующее: «только во время ВОВ Сталин, наконец-то, понял, что нужно восстанавливать офицерский корпус в полном объеме и, в частности, вводить погоны».
Интересно, а эти «умники» поймут когда-нибудь («наконец-то»), что Ленин-Троцкий-Сталин ввели бы эти погоны уже 23 февраля 1918 года по новому стилю, если бы это можно было на тот момент сделать. И офицерские звания не упраздняли бы.
Первая жена Солженицына вспоминала о своем муже на момент 1943 года:

«Он говорит, что видит смысл своей жизни в служении мировой революции. Не все ему нравится сегодня. Союз с Англией и США. Распущен Коммунистический Интернационал. Изменился гимн. В армии- погоны. Во всем этом он видит отход от идеалов революции...»

«Неполживец», он что, один такой был?

Конечно, и массы, и сами большевики были революционны. Но они были революционны во многом по-разному: массы в известной степени – «традиционно-бунтарски», а большевики – «проектно». Проект, безусловно, тоже со временем менялся, как и все в этом мире. Но нет никаких оснований утверждать, будто большевики были в целом «революционней» самого народа.

* * * * *

Возникает вопрос: но, может быть, большевики, «одержимые марксизмом» и «мировой революцией», подавили вместе с народным своеволием, которое сопровождало революционные процессы, и некое конструктивное начало?

«Один хохол на Украине, как шли на Польшу, просил у нас оружия для обороны села. Банды их одолевали, грабили, скотину резали. Командир полка — при мне разговор был — и говорит: «Вам дай оружие, а вы сами в банду пойдете». А хохол смеется, говорит: «Вы, товарищ, только вооружите нас, а тогда мы не только бандитов, но и вас не пустим в село». Вот и я зараз вроде этого хохла думаю: кабы можно было в Татарский ни белых, ни красных не пустить — лучше было бы».

Так думает Григорий, уже отвоевав в Красной армии.
Михаил Кошевой, сосланный за большевизм весной 1918-го в табунщики, попытался объяснить сослуживцу свою правду, каких именно «правов» он хотел добиться. А в ответ получил:

«— Ты, значит, вон чего хотел… — Солдатов перевел дух и вдруг встал. — Ты, сукин сын, казачество жидам в кабалу хотел отдать?! — крикнул он пронзительно, зло. — Ты… в зубы тебе, и все вы такие-то, хотите искоренить нас?! Ага, вон как!.. Чтоб по степу жиды фабрик своих понастроили? Чтоб нас от земли отнять?!»

У русского бунта не было ни программы, ни перспективы, сам по себе он вел только к архаизации и распаду. Именно поэтому «советы без коммунистов» всегда оказывались изданием очередной банды.
Существование не модернизированной России рядом с давно модернизированным Западом было равносильно смерти. А модернизировать страну невозможно было, не «отняв от земли» изрядную часть народа.

Русские офицеры, которые принципиально (но в массе своей аполитично) пошли служить в Красную армию, в конфликтах большевистского Центра с видными «полевыми командирами», народными самородками, командовавшими крупными соединениями, никогда не становились на сторону последних (речь о людях типа Сорокина, Думенко, Миронова…)
Русские офицеры-военспецы могли им сочувствовать, поскольку поводом для конфликта зачастую служили бесцеремонные действия представителей Центра, различных «чужаков», но истинная причина конфликта, как правило, заключалась в противоречии между большевизмом и «большевизмом», между проектно-государственным началом и народной стихией.

У военспецов не было своего «интерфейса» взаимоотношений с массами. В качестве такого интерфейса выступали сами большевики. И это понятно, если даже в Донской армии рядовые казаки стреляли в спину своим же донским офицерам, то комиссары в Красной армии (при всех сложностях, возникавших во взаимоотношениях с ними) были для военспецов носителями порядка и гарантами безопасности.
Генерал-майору М. Бонч-Бруевичу приписывают известное высказывание: дескать, белым по большому счету ничего не надо, у них нет настоящего проекта, а Троцкому зачем-то нужна армия. Так давайте создадим ему армию. А когда мы ее создадим, уже не будет никакого Троцкого.

Если переместиться с юга на север, то даже самая пассионарная сила белой Северной армии, крестьяне-староверы, яростно защищали исключительно свой маленький мир, они воевали только за свою избу, они воевали только за свою деревню против большого мира, «большой России», которая бесцеремонно вторгалась в их жизнь.

«Потомки раскольников, дети и внуки лесных охотников, партизане на фоне общей пассивности сумели противопоставить большевикам активность и упорство, равное им.
Но напрасно, как бы я этого ни хотел, было бы искать в психологии партизанов чувств общегосударственных, общенациональных. Напрасной была бы попытка подвести под их ненависть антибольшевистскую – идейную подкладку. Нет, большевики оскорбили грубо душу Шенкурских партизан…»

Большевики, вторгшиеся в специфический мир староверов еще в «красногвардейский» период, не могли не восстановить их против себя.
Но крестьянам староверам

«…до России, до всей совокупности переживаний… было дела очень мало. Чрезвычайно мало».
АРР. Т.9. С. 52.

И когда встал вопрос о том, что необходимо оставить свои деревни и отойти вместе с белой армией, они эту армию покинули, разрушая фронт. Они остались в своих деревнях. За пределами их родных мест для них земли не было.

И. Бунин.

«…Мужики… на десятки верст разрушают железную дорогу. Плохо верю с их «идейность». Вероятно, впоследствии это будет рассматриваться как «борьба народа с большевиками»…

А на самом деле, как считал Бунин,

«дело заключается… в охоте к разбойничьей, вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч…»

Не только железную дорогу разрушали мужики, но и сматывали телефонные и телеграфные провода и валили столбы на многие десятки и сотни километров. Бунт разымал русские пространства. Это был настоящий распад.

М. Пришвин:

«Крестьянин потому идет против коммуны, что он идет против власти…»

Тот же реальный Кудинов, руководитель вешенского восстания, писал Шолохову из эмиграции, что повстанцы пошли на восстание почти исключительно из оскорбленной гордости (какой там еще «геноцид»!), вот той самой гордости, о которой Кудинов-персонаж говорит в шолоховском романе: «Гордость в народе выпрямилась». Это фраза-цитата реального Кудинова из его письма писателю. Там же, оправдываясь, Кудинов признавал, что казаки, вообще, не думали об общем положении республики: как это отразится на большой стране, на ходе Гражданской войны, насколько это ее затянет и сделает более кровопролитной – подобные соображения казаков нисколько не волновали.

Весной 1917 года гордость в народе так «выпрямилась», что это оказалось несовместимо с существованием государства, общества и в перспективе даже самого народа.

«Хлестнула дерзко за предел, нас отравившая свобода».

* * * * *

Как говаривал в свое время В. Кожинов, коллизия «палачи и жертвы» унизительна, прежде всего, для народа. В подобных представлениях народу попросту отказано в существовании. Это прямо следует из концепции «захвата народа» большевиками («Ленин – красный Чингиз-хан», сколько подобного бреда за последние десятилетия можно было, и прочитать, и услышать).

Наши недостатки это продолжение наших достоинств и наоборот.
Так устроен мир.
Н.Бердяев.

«Россия – страна бытовой свободы, неведомой… народам Запада, закрепощенным мещанскими нормами. Только в России нет давящей власти буржуазных условностей. Тип странника так характерен для России и так прекрасен. Странник самый свободный человек на земле. Россия – страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей…»

Это написано в 1916 году.
Но то же самое «прекрасное» для Бердяева «странничество» (без которого, кстати, не было бы страны с территорией в 1/6 часть суши), но проявившееся уже через пару лет в совершенно иных обстоятельствах и формах, вызывает у Бунина совершенно иные эмоции.

«Всякий русский бунт (и особенно теперешний), прежде всего, доказывает, до чего все старо на Руси, и сколь она жаждет, прежде всего, бесформенности. Спокон веку были «разбойнички»… бегуны, шатуны, бунтари против всех и вся…»

Дело в том, что не существует таких достоинств, которые при определенных условиях не обращались бы в свою противоположность.
Бердяев.

«Русский народ создал могущественнейшее в мире государство, величайшую империю. Интересы созидания, поддержания и охранения огромного государства занимают совершенно исключительное и подавляющее место в русской истории… Никакая философия истории… не рассказала еще, почему самый безгосударственный народ создал такую огромную и могущественную государственность, почему свободный духом народ как будто бы не хочет свободной жизни».

Философия истории, может быть, и не скажет.

«Ты их, Никита, не суди, это они заучились маненько…»

Но если рассудить на пальцах...

Русский народ создал цивилизацию, во многом равноценную западной, в таких климатических и географических условиях, в каких западные народы не создали бы никакой.

«На севере цивилизация преследует цели далеко не шуточные. В этих широтах общество созидается не любовью к удовольствиям, не интересами и страстями, которые нетрудно удовлетворить, но могучей волей, осужденной беспрестанно преодолевать препятствия и подвигающей народы на невообразимые усилия».
Это маркиз де Кюстин.

Начать строить государственность на скудных почвах в местах, окрашенных на климатической карте синим и темно-синим цветом, мог только народ «бесконечной свободы и духовных далей», народ «бытовой свободы, неведомой… народам Запада».
Маркиз, будучи представителем Запада, ощущал характер народа даже в самой русской природе:

«Здесь — не парадное, искусственное произведение, какая-нибудь приятная выдумка, здесь — глубины безлюдья, безлюдья грозного и прекрасного, как смерть. Вся Россия, от края до края своих равнин, от одного морского побережья до другого, внимает всемогущему Божьему гласу…»

Но при этом народ необычайной внутренней свободы, создавая цивилизацию, требующую единства, несовместимого с массовым «странничеством», должен был одеть на себя тяжелые вериги внешней государственной несвободы, примерно так же, как сказочный скороход привязывает к своей ноге тяжеленную гирю.
Ибо

«На севере цивилизация… созидается… могучей волей, осужденной беспрестанно преодолевать препятствия и подвигающей народы на невообразимые усилия».

В этих условиях государство становилось главным и порой единственным скрепляющим фактором, и эта его скрепляющая функция (можно даже сказать, закрепощающая физически слишком свободный духом народ) всегда играла у нас неизмеримо более важную роль, нежели у народов Запада.
Никогда в истории России народ не разрушал государство. Это всегда делала элита.

«Могущественнейшее в мире государство»!
И оно создано «самым духовно свободным народом», народом искателей.
И это не парадокс, это так называемое единство противоположностей, которые порознь существовать не могут.

* * * * *

Нынешние удивительно плоские и примитивные «морализаторско-православные» обличения как «расплавленной стихии», так и большевиков, исходят в основном от представителей нашего «европеизированного мещанства», утратившего еще в позднесоветские времена изначальную русскую идентичность.
Или не имевшего ее изначально…

Какая уж тут «бесконечной свобода», какие уж тут «духовные дали».

А уж искателями среди них точно не пахнет.

Сохранено