Нелли Морозова. "Дочь «врага народа»"

philologist — 27.10.2019 Нелли Александровна Морозова (1924-2015) — российский киносценарист, редактор, мемуарист. Здесь текст приводится по изданию: Морозова Н.А. Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век / Морозова Н.А. - М.: Новый хронограф, 2011. - 352 с. : ил. - (Серия “От первого лица: история России в воспоминаниях, дневниках, письмах”).


Нелли Морозова и Владлен Бахнов, 1950-е

Дочь «врага народа»

В июне тридцать седьмого были расстреляны как изменники Родины высшие командиры Красной Армии. Самой крупной фигурой среди них был маршал Тухачевский. Шло следствие по делу «гнусных предателей» Бухарина, Рыкова и прочих. Газеты захлебывались бранью. Особенно часто мелькало слово «троцкисты». Я не помню разговоров с матерью на эти темы. Значит, их не было. Мать замолчала. Я не задавала вопросов. С того момента, как мама - живая, во плоти - была возвращена мне, я боялась спугнуть чудо. Я хотела, чтобы оно двигалось рядом, говорило нараспев и... смеялось. Я научилась считывать с маминого лица, что давало ей спокойствие, а что огорчало. У меня возникло изощренное зрение и чутье. Мать молчала не только на эти темы. Она молчала об отце. Я знала, что о дорогих умерших говорят, плачут, вспоминают их поступки, привычки. И ушедшие навек люди продолжают еще жить среди близких. Правда, отец не умер. Мы не видели непреложности его могилы. Может быть, мать боялась спугнуть надежду на его возвращение, как я - чудо ее жизни со мной?

Это странное табу я тоже прочитала на мамином лице. Ни разу оно не было произнесено вслух. Я подчинилась угаданному. Мы поселились в просторной чистой избе, разделенной надвое дощатой переборкой и русской печью. Изба принадлежала старухе татарке и ее невестке. Темное лицо старухи было вырезано строго и скупо. У невестки - светлое, широкоскулое, рябое. Старуха, пожелавшая, чтобы мы ее звали Апа, почти не знала по-русски. Невестка Маша, тоже татарка, говорила свободно. Был в маленьком закутке еще жилец - русский молодой человек, который при нашем появлении подхватил свой фанерный чемоданчик и сразу исчез.

Апа разразилась гневной татарской речью с неожиданным русским концом:
- Бумага есть? Есть. Гамна-человек!
- Почему она ругается? - спросила я.
- Она говорит, что у вас есть справка, и НКВД велел вас принять, а он испугался, - бесстрастно перевела Маша.
- Где он работает? - спросила мать.
- В газете.
- Он не такой дурак, этот парень, - сказала мама, когда мы остались одни. - Его могут обвинить в общении с врагами народа. Поди докажи, что ты не общаешься, если живешь в одной избе. Вот он и сбежал от греха подальше. Но Апа-то, Апа!
Мать повеселела. Мы стали раскладываться.

В нашем распоряжении оказалась огромная старая деревянная кровать с соломенным матрацем, стол, стул и табуретка. Русская печь была повернута к нам своим чревом. Два окна с двух сторон; двери не было, ее заменял проход между печью и стеной - на хозяйскую половину. Там помещалась металлическая кровать с пышными подушками и белыми подзорами, стол, застланный клеенкой, и деревянная лавка под окном. На этой лавке сидела Апа, прямая, как изваяние, и пряла шерсть. В памяти моей она осталась неотделимой от старинной прялки. Мать часто сожалела, что у нее нет материала и места, чтобы вылепить эту выразительную в своей неподвижности фигуру.

Дом, куда мы попали, был достаточным. У Апы была корова, несколько овец (их шерсть Апа пряла на продажу), куры. Маша работала счетоводом в какой-то местной торговой организации. Была она безупречно честным человеком, но имела возможность купить те редкие товары, которые «забрасывались» в сельпо и которых никому никогда не хватало в очередях. Между собой свекровь и невестка не ладили. Они недавно потеряли сына и мужа. Апа вбила себе в голову, что Маша не досмотрела и вот он умер.
- Видит Аллах, я была хорошей женой, - со слезами говорила Маша. - Она думает, жене легче потерять мужа. Думает, у нее самое большое горе на свете. У меня тоже горе. Я любила мужа. Ходила за ним, пока болел. Так ходила, думала, хоть бы мне умереть вместо него. Фелыыар не может вылечить туберкулез, а Маша может? И теперь хочу умереть. Никогда замуж не пойду. А она говорит: «Ты виновата!»
- Хорошая жена муж не помер! - упрямо отвечала Апа на мамины увещания и переходила на горячий татарский.
- Такие славные обе! И вот поди... - огорчалась мать. Она не оставляла попыток миротворчества.

Село Бакалы было районным центром и располагало лавкой с пустыми прилавками, школой, фельдшером (врача не было) и высокими учреждениями районного масштаба. НКВД помещалось в бревенчатом строении конторского типа и охранялось часовым. Иногда он присаживался на крылечко. В черном проеме открытой двери угадывался другой страж. Они обменивались ленивыми репликами. Мать ходила туда отмечаться раз в десять дней. Иногда ее вызывали записочками с каракулями от руки, которые приносила какая-то румяная девица. Мать исчезала в дверном проеме, а я усаживалась на лавочке напротив и неотрывно глядела в черную пасть. Выходила мама оттуда с невозмутимо-спокойным лицом, некоторое время мы шли молча, а когда оказывались вне досягаемости недреманного ока, она пропевала:
- Опять предлагали работу. У них приказ устраивать на работу всех ссыльных без промедления. Пока не вижу никаких других ссыльных. А со мной это не пройдет.

Мать с ходу начала писать по разным инстанциям, что у нее болезнь нервов, одно из проявлений которой - заикание, это исключает ее общение с любым коллективом, и, вообще, единственная работа, которой она может заниматься, - скульптура. В Бакалах эта работа никому не нужна, поэтому она настаивает, чтобы местом ее ссылки была Уфа. Я понимала, как шатки ее аргументы, а если она и добьется перевода в Уфу, то там - Циля...

Денег у нас не было. Лишь та малость, которую начал присылать из Ташкента Валентин. Летом мы жили на подножном корму. Бакалы одним своим боком вплотную привалились к густому бору, отягощенному орехами, всевозможной ягодой, грибами. Чуть не под нашими окнами были обнаружены выводки шампиньонов. Апа плевалась, когда мать жарила их на мангале, который она смастерила из старого ведра и кирпичей. Раз в неделю Апа выпекала в русской печке хлеб. Она охотно это делала и для нас. Муку и масло мы покупали в базарные дни. Бакалы - татарское село на башкирской земле. Эта земля была так тучна, что при известном усилии разводящих стада и возделывающих пашни оставляла им кое-что от своих щедрот вопреки плановому хозяйству.

Бакалинский базар радовал глаз натуральностью, первозданностью своих товаров. Особенно деревом. На разостланных рогожах - тоже древесных, золотистых, а не мочально-серых - сверкали новизной лопаты, прялки, корытца, скалки, лапти, ложки, бочонки... Сродни дереву золотился на солнце мед. Медом мы могли только любоваться. Он был нам не по карману. Мука, молоко и масло. Для выпечки хлеба насущного. Иногда к нам приходил нищий бабай (старик), ведя за руку внучку лет пяти. Это было прелестное создание с копной грязноватых белокурых волос, карими глазами и ангельским личиком.
- Настоящая венецианка! - восклицала мать. - Откуда она тут? Если б мы сами не были нищими, я бы ее взяла. Что ее ждет...

Мама угощала их пирожками с грибами и с ягодами. Бабай кланялся в пояс, девочка без умолку лепетала по-татарски. Когда в доме пахтали масло, Апа норовила подсунуть нам кусок. Или оставляла на нашем столе кружку парного молока. Так мы жили: принимали подаяние и подавали сами. За новыми запасами провизии отправлялись в лес. Быстро наполнив лукошки, мы делали привал у речки Сюнь (Прозрачная). Она оправдывала это название. На глубоком дне были видны все камушки. Каждая рыбешка выдавала себя беззащитным серебром. Лесные берега повторялись в очищенном, сокровенном своем виде. Собственным телом я рассекала эту хрустальность. Руки становились в воде белее и ярче. Под деревом сидела мать с книгой или шитьем. Отсвет реки струился по холщовому платью. Чудо продолжалось.

Однажды я попала в воронку. Неведомая сила рванула за ноги вниз. Почти оглушенная отчаянной схваткой, я выдралась на поверхность. Вода заливала глаза, и первое смутное пятно, которое я увидала, - мать на берегу. Мир обрел свою устойчивость. Я медленно поплыла. Мама, в неведении происшедшего, встретила меня улыбкой и протянула веточку костяники - этот северный набросок гранатового зернышка:
- Взгляни, какая красота.
Мы собрали наши пожитки, побрели через выгон к околице.
- Заика! Заика! Троцкисты идут!
Невесть откуда перед нами выросли трое мальчишек. Этот вопль не был новостью. Он преследовал нас то с дерева, то с забора, то из-за угла. Мать спокойно говорила:
- Не обращай внимания.
И мы продолжали свой путь.

Но тут мальчишки приплясывали в нахальной близости. Один из них был нашим соседом.
- Троцкисты! Заика! Троцкисты!
Вдруг мать, уронив лукошко, бросилась к ним. Мальчишки врассыпную. Сначала я оторопела, потом кинулась следом:
- Мама, не надо! Мама, стой!
Но мать бежала как девчонка. На яркой зелени луга сверкали белые колени.
- Сто-ой! Мама, стой!
Мальчишки убежали. Мать нехотя остановилась. Глаза ее горели азартом:
- Ну, погодите, я вам задам!
Почему меня так уязвило это сверкание белых коленей?
...Ночью, лежа в нашей жаркой постели, я вспомнила курорт в Поляковке. Парк там был огромен. Но какую бы тропинку мы ни избрали в то лето, нам неизменно попадался высокий огненно рыжий человек. Однажды он сломился пополам в неловком поклоне:
- Разрешите представиться... Поверьте, не осмелился бы... Некому познакомить... Простите великодушно.

Мать промолчала. Рыжий все более запутывался в своем бормотаньи.
- Моя мама заикается, - поспешила я на выручку. - Ей трудно говорить.
Его лицо страдальчески исказилось.
- Тем более... не откажите сопровождать вас... Молча... Чтобы никто не обидел...
Мать отрицательно качнула головой. Рыжий не перестал мелькать в отдалении. Он получил прозвище Рыцаря Печального Образа.
- Как ты можешь быть такой бессердечной! - упрекала я мать.
- Чего ты от меня хочешь? - сердилась она. - Чтобы я вышла за него замуж?
Нет, этого я не хотела!
- Гораздо милосерднее, поверь, в самом начале пресечь знакомство, чем заронить несбыточные надежды.
Вечера мы проводили дома, над морем. В тот раз мать сидела на широких перилах террасы, ее темный силуэт приходился на лунную дорожку, а я - поглубже, в плетеном кресле.
Внезапно над перилами возникла голова. Ее рыжина, смягченная луной, напоминала золотой шлем.
- Не пугайтесь. Это только я... Завтра кончается моя путевка, - сказал Рыцарь. - Вы должны... вправе знать... Вы - моя Мадонна! Всю жизнь...
Тут что-то ухнуло, голова нырнула.

Я бросилась к перилам. Мы обе вглядывались в крутой склон и черную морскую бездну. Немного ниже террасы зашевелился куст, из него вырос золотой шлем. Он прочертил сверкающий путь к берегу. Потом длинная прихрамывающая фигура побрела не в сторону санатория, а, как и полагалось Рыцарю Печального Образа, вдоль вспененной кромки, к лунной дорожке. Мадонна приняла свою невозмутимую позу. Рыцарь растаял в призрачном сиянии. ...И вдруг белые колени замелькали на зеленом лугу в погоне за скверными деревенскими мальчишками.
- Мама, не обращай внимания, - попросила я утром.
- Хорошо, не буду, - легко согласилась она, ничего не уточняя. - Ты права.

Изба, в которой помещалась школа, отличалась от других только своими более обширными размерами. В ней было две больших классных комнаты по обе стороны коридора. Уму непостижимо, как в них могли сменяться десять классов. Я пришла в шестой. Татарчат в классе было, пожалуй, больше, но занятия шли на русском. В первый день ребята, не стесняясь, разглядывали меня как диковинного зверя. Но и только. Во второй на меня внезапно обрушился удар пониже спины. Такой, что искры посыпались из глаз. Я обернулась и увидела ухмыляющуюся рожу верзилы-одноклассника. Вне себя бросилась я колотить его кулаками в грудь. Чья-то рука легла мне на плечо, и насмешливый голос произнес:
- Ты чё, Санька, псих ненормальный? Она ж непривычная.

Рука и голос принадлежали Мирьям, смуглой девочке с горячими узкими глазами. Я успела заметить, что она верховодит в классе.
- Не серчай. Это он ухаживает за тобой, - пояснила Мирьям.
Еще шире расплывшаяся ухмылка подтверждала ее слова.
- Айда на мою парту, - пригласил Санька. - Вона - первая, твое место будет близ окна. Я хошь и самый большой в классе, училки содют на первую, а то бузить буду.
- Оно и видно! - съехидничала я. Но удар не попал в цель.
- Ага! - благодушно согласился Санька.
- Не бойся, он больше не будет, - пообещала Мирьям. - Даешь слово?
- Ладно. Шо я, дурак? А коль другой сунется... - он показал увесистый кулачище.
Я оценила положение и согласилась.

Кроме директора, мужчин в школе не было. Учительницам, в основном городским, туго приходилось с шумной татаро-русской оравой. Самой беспомощной оказалась наша классная руководительница, преподающая ботанику. Миловидное существо с востреньким личиком и нервной обесцвеченной завивкой, она лишь год назад оставила город. Из всего растительного царства особую привязанность она испытывала к лютикам. Можно допустить, что человек имеет слабость к лютикам, но зачем описывать их как экзотическую невидалъ деревенским ребятам, если сразу за порогом школы эти желтые звездочки глядят на тебя со всех сторон? К ботаничке прилипло нежное прозвище «Лю-утик». Полная дама в пенсне была учительницей литературы и русского. Ее красивая голубоглазая дочь Оля в пику матери ненавидела книги и «обожала» танцы с флиртом. Подходящих объектов для флирта в обозримом пространстве не было. Оля привлекала своей веселостью и отталкивала глупостью. Подруги из нее никак не получалось.

Зато симпатии Мирьям и грубоватая забота Саньки многого стоили. Но ни за какие коврижки я не согласилась бы возвращаться с ними вместе из школы. Дело в том, что на углу, который не миновать, жили мои враги. Я никогда не видела их в лицо. Но стоило мне появиться, как из-за кустов палисадника раздавалось истошное:
- Троцкистка! Троцкистка! У-y, вражина!
Несносна была мысль, что мои одноклассники услышат эти вопли. Я пряталась в школе и уходила последней. Однажды я почти миновала злополучный палисадник и уже поздравляла себя с удачей, тем более что позади слышались чьи-то одинокие шаги, как вдруг - удар в голову! - и меня засыпало какой-то дрянью. Она набилась в глаза, рот, нос, уши. Последовал знакомый вопль:
- Троцкистка! Что, съела?! Вкусно? Троц-кис-тка!
Ослепленная, я не могла сделать ни шагу и стала протирать глаза слюной. Это была зола, завернутая в газетный ком.

Неожиданно вопли смолкли, и в тишине раздался треск раскалываемого арбуза. Я оглянулась. Тот, чьи шаги я слышала, мальчик лет пятнадцати, схватив за шиворот двух моих врагов, колотил их головами друг о дружку. Ослепив меня и уверовав в свою безнаказанность, мальчишки, наконец, высунулись из палисадника. И теперь орали дурным голосом. Я хотела было поблагодарить моего заступника, но, представив свои пыльные волосы и грязные ручьи на щеках, пустилась наутек. Матери сказала, что свалилась в канаву. Она молча поставила таз с водой на мангал.

Я знала, где искать утешения, и сразу открыла нужную страницу: «...Насильно сорвать ночной колпак со лба человека и водрузить его на голову неизвестному джентльмену неопрятной внешности - такой остроумный поступок, как бы он ни был оригинален сам по себе, относится бесспорно к разряду тех, которые именуются издевательством. .. » Еще бы! А как в таком случае назвать комок газеты, набитый золой и запущенный тебе в голову? «...мистер Пиквик, отнюдь не предупреждая о своем намерении, энергически спрыгнул с постели и нанес Зефиру такой ловкий удар в грудь, что в значительной мере лишил его той легкости дыхания, которая связывается иногда с именем Зефира; после сего, снова завладев своим ночным колпаком, он смело принял оборонительную позицию.
- А теперь выходите оба... оба!..»
Обидчик мистера Пиквика нагло плясал у него перед носом в тюремной камере. Мои - трусливо прятались в кустах.
«...После такого смелого приглашения достойный джентльмен придал своим кулакам вращательное движение, дабы устрашить противников научными приемами».

Я расхохоталась. В сотый раз испытываемое удовольствие от храбрости старого друга слилось со сладостным звуком раскалываемого арбуза. Жаль, я не разглядела лица моего благородного заступника... Отныне я мысленно называла его только так. И склонна называть до сих пор. Чтобы избежать какой-нибудь подлой мести моих врагов, я сделала вид, что подружилась с девочкой по имени Тома, которая жила в противоположной стороне. Проводив ее после школы до дому, я возвращалась вдоль околицы с другого конца села. Молчаливая Тома, с темными нездоровыми подкружьями у глаз, и правда, нравилась мне. Движения ее были неторопливы и тихи. Как-то раз, отнеся холщовый мешочек с учебниками домой и взяв лукошко, она повела меня в лес. Мы вышли на поляну, где я никогда не бывала. Меня сразу затопило тихое, как сама Тома, восхищение. Это была удивительно домашняя поляна. Вся устлана дубовыми листьями и курчавой зеленью мха. Закатный свет казался просеянным сквозь уютный розовый абажур.

Я села на мягкий мох и глядела на Тому, которая уверенно, как хозяйка поляны, сновала по ней и скоро набрала полное лукошко грибов. Потом села рядом и после долгого молчания спросила:
- Любо? Мне тоже.
Деревья толпились, ограждая этот маленький покой. Цвет абажура потемнел.
- Пора. Солнышко садится.
Возвращались мы в согласном молчании. Я впервые зашла в Томину избу.
- Погоди. Теперь я тебя провожу, - она скользнула с лукошком куда-то вбок, оставив меня в горнице.
Тут было очень чисто. Кровать с кружевными подзорами, каку Апы, судя по всему, местный шик. На лавке домотканый коврик. На него я и села. В это время в открытых дверях выросла огромная темная фигура. Помаячив на пороге, шагнула в комнату. Я вскочила. Передо мною стоял здоровенный мужик в рубахе без пояса и в грязных сапогах. Его длинные руки свисали чуть не до колен, мутные глаза смотрели бессмысленно.
- Что вам тут надо? - дрожащим голосом вопросила я.
Мужик продолжал смотреть в упор. Вдруг он сильно качнулся.
- Вы пьяны!
Я лихорадочно соображала, как повела бы себя моя мать.
- Убирайтесь отсюда вон!

В ответ мужик рухнул на пол во весь рост. Я успела отскочить. Из закутка выбежала Тома. Проворно, как на поляне, она стала сновать вокруг мужика.
- Ахти, Боже мой! Мамка опять заругается! Только пол вымыла...
Обеими руками она стаскивала грязные сапоги. Наверное, в моих глазах было не больше смысла, чем до этого у мужика. Тома между тем подхватила его подмышки и, кряхтя, поволокла в закуток. Тут мои щеки запылали. Это грязное животное - ее отец! Хозяину дома я велела убираться вон! Тихонько я вышла на улицу. Нет, не так бы вела себя мать. Она помогла бы Томе волочить ее пьяного отца по полу. Но я растерялась. Я никогда не видела пьяных в доме. Откуда-то с гиканьем и свистом вылетела толпа подростков, к самым моим ногам подкатился на доске с колесиками молодой калека, пронзительно визжа:
- Иностранка! Иностранка!

Этот парень, лишенный рук и ног, проворно раскатывал по улицам на доске, давая ей толчки лишь своим сильным корпусом. Его судьба вызывала жалость и ужас. И вот человеческий обрубок, который, казалось, должен был знать цену насмешек, верещит, показывая мне язык:
- Иностранка! Иностранка!
Почему? Ведь я так жалела его. Почему вообще им всем доставляет удовольствие преследовать меня? Кличка «троцкистка» еще объяснима: просто повторение газетной брани. Без всякого смысла. Я и сама хорошенько не знала, что это означает. Похоже, «троцкист» - синоним слова «враг». Мы никакие не враги. Но раз они именно так оболгали отца, то разделение с ним его отверженности казалось в какой-то мере сохранением верности. Но почему иностранка? Шпионка, что ли? Из-за моего пальто с пелериной? Им невдомек, что сшито оно из перекрашенного маминого, и пелерина скрывает изъяны материала. Кое-кто из беснующихся одет добротнее, чем я. Но... по-другому. Я им чужая, вот оно что! А хотела бы я походить на них? Вот таких, кто набрасывается на людей по первому науськиванию или потому, что человек отличается от них самих? Нет, не хотела бы! Ни за что. И, в конце концов, чем так уж плохи иностранцы?

Скоро мне представился новый случай для размышлений. В классе были перевыборы старосты. Лю-утик сказала, что надо подумать и выбрать достойного во всех отношениях товарища. И вдруг с нескольких парт раздалось: «Морозову!» Я замерла. Так я им не чужая? Тонкая кожа Лю-утика порозовела. Лю-утик откашлялась:
- Мы должны выбрать несколько кандидатур, а уж из них...
Мирьям взметнула руку вверх и встала:
- Не надо несколько. Морозову надо, - твердо сказала она. - Морозова училась в городе. Всегда объясняет, кто не понял. И справедливость. Хороший староста будет.
Мирьям, благородная Мирьям, благородная, как мой благородный заступник! Но, Мирьям, не надо...

Я чуяла всем своим существом, еще не понимая, а зная - не надо.
Лю-утик зарделась:
- Староста должен быть политически грамотным...
- Грамотней у нас нет, - упрямо сказала Мирьям. - Морозову уважаем. Кто за? - она повернулась к классу. Все подняли руки. - Кто против?
- Это не считается! - суетливо вмешалась Лю-утик. - Выборы не считаются!
- Почему не считаются? - голос Мирьям стал глухим от гнева.
Мирьям, не надо... Мирьям, остановись...
Лю-утик стала пунцовой до кончиков ушей и обрела небывалую твердость:
- Морозова - дочь врага народа...
Вот оно! Вот оно...
- Это признали органы НКВД. А наши органы никогда не ошибаются. Мы не можем доверить дочери врага народа быть старостой нашего класса. За это нас по головке не погладят...

- А зачем нас гладить?! Не пять лет!
Наверное, глаза Мирьям полыхнули узким огнем, а зубы ощерились, как я видала не раз. Но сейчас я этого не видела. Я отвернулась к окну.
- Сын за отца... то есть дочь за отца не отвечает! - крикнула Мирьям.
Отвечает. Отвечает, безрассудная, великодушная Мирьям... Я отвечаю, что мой отец не враг народа. Он любил людей, и люди любили его. «Как там наши в тюрьме?»
У меня не попадал зуб на зуб.
- Эй, поплачь, - раздался громкий шепот Саньки. - Никто не увидит. Загорожу спиной. Она у меня широ-окая!
И я заплакала. От бессилия. Оттого, что я не могу встать и во весь голос защитить отца. Не могу сказать Лю-утику, как я ее презираю. Потому что - мама с ее негласным табу... Потому что это поведет к еще худшим оскорблениям отца. Потому что в моей душе живет страх перед всесильными органами, которые только тем и заняты, что ошибаются...

- Мирьям! - рявкнул вдруг Санька. - Кончай базар!
Эти двое хорошо понимали друг друга.
- Кончай! - распорядилась Мирьям, и разом все стихло.
- Выбираем Мирьям, - сказал Санька.
- Ты чё, псих ненор... Ладно, раз такое дело, - решила Мирьям! - Кто за?
Проголосовали дружно. Лю-утик вздохнула с облегчением:
- Вот и хорошо. Я думаю, Илдыгеева справится с обязанностями старосты, - ее кукольные щечки поблекли. - Извини, Морозова, но сама понимаешь...
Я поняла.

Ах, Мирьям, Мирьям... Этот урок пришелся ко времени, к тому самому времени, когда я начинала думать, что люди способны только ненавидеть и травить при первом науськивании... Матери я ничего не рассказала. Но она неожиданно заговорила сама:
- Когда они пришли конфисковывать имущество, то увидели голые стены. Я спокойно объяснила, что продала всю обстановку, а деньги истратила на передачи в тюрьму и прожила. «Но книги?! Должно быть много книг!» - допытывались они. «Пойдите в Чеховскую библиотеку. Там около пятисот названий, указано имя дарителя». Даритель! «Враг народа»...

В Бакалы стали прибывать родственники других «врагов». В сельпо я увидела полную седую женщину и очень красивую девочку. Говорили, это жена и дочь расстрелянного маршала Тухачевского. Кажется, девочку звали Светлана. (Дальнейшая судьба их оказалась трагической, но если это были, действительно, они, то свой крестный путь они начали с Бакалов.) Ссыльные и их дети быстро знакомились между собой. Мать держалась особняком и однажды через силу проговорила:
- Не сближайся с приезжими. Прошу тебя. Все они, естественно, живут рассказами о своей беде, разговорами о мужьях... Я не смогу... - лицо матери исказилось мукой. - Просто не выдержу. (Все еще невдомек мне был ее замысел. Да и кто угадал бы!) Объясни, что я заикаюсь. И потом, мы скоро уедем...
Как мало это походило на правду!

Стояла уже зима, и я мерзла на лавочке, не сводя глаз с закрытой теперь двери НКВД и стража в тулупе. Мать вышла и, как всегда, отойдя на расстояние, оповестила:
- Опять отказали от перевода в Уфу. Приказ устроить меня на работу. Напишу новое письмо.
Я искоса посмотрела на ее бледное, осунувшееся лицо. Мы жили впроголодь. От Вали тревожно долго не было денег. С наступлением зимы подножный корм кончился. Нас поддерживали только угощения Апы: то сметана, то кусок жареной баранины, то спахтанное масло. Это оставлялось по временам у нас на столе, в наше отсутствие. Возвратясь, мы видели в горнице на лавке изваяние за прялкой. Лишь быстрое вращение веретена говорило, что изваяние живо.

Однажды молчание было нарушено:
- А ты веселая, - вдруг сказала Апа.
Мама даже испугалась:
- Что вы, Апа! Что вы! Разве я пою или пляшу?
- У тебя сердце веселое.
Что же будет дальше?..
- Троцкисты! Заика! Троцкисты!
Над забором торчала румяная рожа соседа Петьки.
- А ну-ка, поди сюда! - внезапно предложила мать.
- Нашли дурака!
- Ты, может, трус?
Петька сиганул с забора в сугроб:
- Никакой я не трус!
Они с матерью мерялись взглядами. Петька смотрел дерзко.
- Тогда ты, может, злой? - задумчиво пропела мать. - Почему тебе доставляет удовольствие дразнить нас? У тебя злая мать или злой отец?
- Ничего они не злые, - буркнул Петька и отвел глаза.
- Значит, от природы ты не злой, - определила мать. - Тогда я открою тебе секрет: гораздо приятнее быть добрым. Поверь! Я видела летом, как ты плотничал с отцом во дворе. У нас совсем поломалась табуретка, а денег на новую нет. Тебе по силам ее починить?
Мы ушли, оставив Петьку в смятении, которое выражал его сползший на глаза треух.

На другой день он не пришел. А на третий явился с инструментом. Он стучал молотком и сопел. Мать придирчиво осмотрела его работу. Похвалила:
- Мастер. А теперь погляди, что умею я.
Еще раньше, чтобы занять руки, мать из картона и раскрашенной бумаги сделала плясуна со сложной системой веревочек на обратной стороне. Это был негр в полосатых панталонах, лиловом фраке и цилиндре. Тот самый «лиловый негр», который «подавал манто» (мать и рассказывала мне о Вертинском, трудясь над плясуном). Умело дергая за веревочки, можно было имитировать любой танец, похоже - до смеха. Петька был загипнотизирован, ни разу не улыбнулся и ушел, пятясь. На следующее утро он привел своего друга Федьку, нашего «врага № 2».
- Можно ему... того... поглядеть негра?

Федька был, видно, подготовлен его рассказами, и теперь они оба покатывались от хохота. С тех пор Петя стал нашим завсегдатаем и помощником. Что- то чинил, носил воду, рубил дрова или сидел в углу, слушая чтение вслух. С чтением становилось все труднее. «Лампочки Ильича» не было ни в одной избе Бакалов. О существовании керосина в селе давным-давно забыли. Выручала вековечная лучина. Но ее свет был так слаб, что не позволял читать. Темнеть стало около трех часов дня. Где-то совсем вблизи выли волки. Петька показал их следы на снегу под нашими окнами. То у одного, то у другого соседа волк задирал овцу. По ночам раздавались выстрелы из охотничьего ружья.

Ранняя темнота и волчий вой нагоняли тоску. И все-таки мне повезло несказанно! Я не попала в детдом для детей «врагов народа», как бедная Эмма, а была с матерью. Мы лежали бок о бок в постели. И молчали вместе. Чаще всего мы молчали об отце. Жив ли он? Вернется ли? Увижу ли я его когда-нибудь? Перед моим внутренним взором возникала картина: явление отца на пороге. И всегда в долгополой шинели! Роскошь демисезонного пальто была такой мимолетной... Я жадно разглядывала худое лицо. Самые черные - хоть глаз выколи и душу выплесни! - были ночи без сна.

Одним из способов одолеть черноту стало сочинение «в уме» повести времен революции и гражданской войны на основе слышанных в детстве рассказов о приключениях деда. Автор, разумеется, был на стороне красных. (Сколько же надо пережить и увидеть - или прозреть озарением? - чтобы связать причину и следствие!) А еще более надежная уловка рассеять мрак:
«- Ну, какого вы мнения, Сэм, о том, что сказал ваш отец? - улыбаясь, полюбопытствовал мистер Пиквик.
- Какого я мнения, сэр? - отозвался мистер Уэллер. - Да я того мнения, что он - жертва супружеской жизни, как сказал капеллан Синей Бороды, прослезившись от жалости на его похоронах».

Как хороша жизнь, в которой вели такой разговор! Она становилась большей реальностью, чем волки под окном и тоскливый свет лучины. Не торопясь, с благоразумной бережливостью я перебирала хорошо знакомые фразы, и меня начинали окружать добрые, веселые, чудаковатые лица.
Я оказывалась в светлой уютной кухне Мэнор Фарм в Дингли Делле, за круговой чашей, и слушала таинственные рождественские рассказы; или мчалась в почтовой карете вместе с приятно подогретыми грогом пассажирами.

Эти лица, сцены мелькали и во время жестокой ангины. В ушах звучали голоса (или это мать мне читала?), уплывали и возвращались с верностью старых надежных друзей. Болеть в их присутствии было даже приятно. И вдруг этот добрый мир резко накренился и рухнул. А на его месте - в который раз! - с фантастической внезапностью возник звериный оскал. В виде голубой фуражки. Я рывком села на кровати. Мать захлопнула книгу. Кроме фуражки, там оказалась еще шинель, перетянутая ремнями, и тупая рожа.
- Следуйте за мной.
- Я не могу. Видите, больна дочь.
- Приказано доставить.
Я снова откинулась на подушки, слабо надеясь, что это бред. Но голоса спорящих становились все громче. Мать наклонилась надо мною:
- Ничего не поделаешь. Я скоро вернусь.
Она исчезла. Растворилась за печкой. Туда же задвинулась и голубая фуражка. Хлопнула дверь. Я вскочила с кровати:
- Мама!
Пробежала босиком по всей избе. Ни Апы, ни Маши не было дома.
- Мама... мама... - шептала я, стуча зубами.

Вот теперь она исчезла насовсем. Как отец. Сорокаградусный жар осветил все ослепительно ясно: вместо девки с накарябанной запиской - голубая фуражка. Оттуда не возвращаются. Я осталась одна... а зачем мне одной? Наши органы не допускают ошибок. Лю-утик... Хорошо, что Апы и Маши нет дома... В ночной сорочке я села на подоконник. В углу его была толстая наледь. На стекле морозные цветы: одни голубовато-льдистые, другие - плотные, белые, мохнатые. Сквозь ужас и отчаяние проступала боль этой красоты, последней увиденной.
Я прижалась боком к стеклу. Холод снаружи и жар изнутри. Долго это не может длиться. И все-таки, все-таки... я продышала на стекле кружок и цеплялась за него взглядом, хотя в глазах уже темнело. Стука двери я не услыхала. Сразу возглас матери. И в беспамятстве покатилась к ее ногам.

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив