Не-исповедь вагнеровца

diak_kuraev1 — 27.06.2025 Теги: Пригожин

Это важно и сложно. Вагнеровец. Пошел добровольцем. Полгода в Бахмуте. Такого типажа я не помню в русской литературе.

Его можно было бы назвать ницшеанцем: «мы пришли, потому что мы сильнее».

Но нет, всякую идеологию и «ценности» от отскрёб от себя рашпилем. «Военные, казаки и патриоты это те мерзкие субстанции с обеих сторон, что разожгли эту войну».

Это умный человек. Говорит литературно, без мата, взвешивая свои слова, умея расставлять нужные ему акценты. Местами способен к эмпатии (или к ее демонстрации).

Можно, конечно, сказать, что он пришел из кино «Бригада» и «Брат»: мирок, подлежащий нравственной оценке у их героев — это только поступки своих пацанов по отношению друг ко другу и не более. Поступки по отношению к «чужим» моральной оценке не подлежат.

Но этот человек вся Россию действует как «бригада»: «мы злые и сильные и поэтому победим».

Писатели-эмигранты (коих много)! Вы ищете типажи и сюжеты? Ну вот вам тема для анализа для творчества.

Ну, а не-эмигранты на своих родных улицах будут встречать все более таких и много более примитивных типажей, с которых война сняла культурную стружку.

Встретив их и вытирая свою юшку, не забудьте поблагодарить Главного Инженера таких душ, который придумал все города украсить рекламой платных убийств.

***

Вот эта видео беседа Владимира Соловьева с вагнеровцем:

расшифровка (я ее немного сократил):

Just a moment...

www.patreon.com

Как вы оказались в ЧВК «Вагнер»?

— В ЧВК «Вагнер» я оказался — подписал контракт 8 ноября 22 года. До этого мне дали номер телефона, я созвонился с человеком, который все это объясняет.

— А почему вообще возникла у вас мысль записаться в ЧВК?

— Честно, если вот так по-настоящему — я даже сам не понял.

Меня спрашивали парни, я говорю: я не понимал, что делаю. Вот если честно — мыслей не было. Было просто вот… что-то меня прям толкало туда.

Я не понимал, что делаю, и что-то меня толкало туда. Не самый умный момент в моей жизни — я это все сделал. Ну, что сделано, то сделано.

— К тому моменту война уже шла достаточно долго. А когда она началась, у вас какие были эмоции? Вы что думали про это?

— Ну, я как и сейчас, так и тогда — эмоции у меня сплошь отрицательные. Я человек не военный. Ну, скажу больше — я и там всегда так говорил. Отношусь с искренним презрением к военному, вообще к военным. Да так, наверное, сами военные считают. Сами себя очень не любят. Ну, потому что суть военного — разрушать, а не создавать. Ничего проще — взять и разбомбить что-то.

Ну, к тому же, как я считал, это все-таки наш братский народ. Как в конце концов оказалось, вывод мой такой — не очень-то уж он и братский. Такой ненависти к нам я не ожидал. При всем при том, что я всегда был за украинцев. Всегда топил за то, что они якобы свободные. А сейчас понял, что свободы в них — ни на грош. Ничего такого там нету. Просто вот они решили устроить кровавую баню. Несмотря на то, что как будто бы Россия — агрессор. Она как бы агрессор. Ну, ее довели до этого. Следовательно, я такой же несчастный, как и они, поперся вот в эту бойню.

— Вы записались в ноябре. А сколько времени заняла подготовка к тому, чтобы вас отправить в зону боевых действий?

— Буквально две недели. Там все проходят подготовку — две недели. Не больше и не меньше. Ну, может быть, на день, на два задерживаются. И уже 5 декабря, 5 или 6… 5-го мы выезжали, 6-го мы были уже на Украине.

— И сразу в каком месте вы оказались?

-Поехали под Бахмут. Я считаю, что эта война… Если взять, сложить все чеченские и все остальные кампании, которые были, которые вела Россия — ну, это просто детский сад.

— А что за подразделение у вас было?

— ШО — штурмовой отряд. Ну, там, в «Вагнере», все штурмовые отряды, буквально, кроме артиллерии. Допустим, есть около 20-ти ШО.

В каждом ШО — 1, 2, 3 взвода. Я, допустим… Я учился на Молькино. Я прям пошел целенаправленно работать на ПТУРе (противотанковая управляемая ракета). Хотел. Я прям хотел. То есть у меня было жгучее желание освоить эту штуку и воевать ПТУРщиком.

Хотя многие другие… Вот я вспоминаю, как это было на Молькино — инструктора прям выходили и говорили: кто хочет на ПТУР? Все стоят, молчат.

Кто хочет на миномет? Молчат. На пулемет? Никто не хотел. Буквально никто не хотел. То есть все хотели: «Мы — в штурма! Мы — в штурма!». А потом, соответственно, немного менялась вот эта вот обстановка. И выживаемость, конечно, у штурмовиков намного меньше, чем у всех остальных — у специалистов, скажем так.

— Вы сразу оказались в каком-то отряде, подразделении с каким-то набором людей. Сколько вас было и сколько вас осталось, если можно так сказать?

— Сколько вообще было в самом взводе, в котором я работал? Ну, взвод насчитывает где-то 350 человек. За вот эти восемь с половиной месяцев… Ну, понятно, что в последние месяцы резко упала, как сказать, убыль людей — по объективным причинам. Мы уже вошли в город, и в городе потери резко уменьшились. Прямо резко.

Но, в принципе, как по моим наблюдениям, по моим личным — взвод плюс-минус обновлялся где-то два-три раза.

Но, опять же говорю, 10–15% оставалось. Вот это — вместе с такими, которые ампутанты, которые уже дальше не продолжали воевать, а которые уходили домой. А все остальные люди — буквально все…

А год на такой войне, в такой плотности событий — шансов вообще ноль. Просто ноль. Тебя освежат следующими такими же товарищами. Это не какая-то глупость, высосанная из пальца — это скажет любой человек. За такой срок выжить, если ты работаешь, работаешь — а не так, что где-то в теплом месте сидишь… В теплом месте можно и год, и два, и полтора прожить. Может быть, где-то и три. В артиллерии можно, наверное, все четыре года прожить на такой войне. А штурмам вообще не светит никак. Если ты штурмовик — меня любой штурмовик услышит и скажет, что я прав. Меня Бог миловал — я почти что не штурмовал.

Я был в эвакуации. Эвакуировал. Это примерно плюс-минус то же самое, только ты не штурмуешь. Бегаешь под огнем. Ты уходишь с одним — вас четверо уходят, мы идем за одним трехсотым. Возвращаемся — у нас еще свой трехсотый, а то и два. А впоследствии, может быть, один умирает.

Так что парни с эвакуацией, которые прямо из-под огня вытаскивают трехсотых — это тоже не сахар, не фига. В то время, когда штурмовики сидят где-нибудь, приныкавшись, им хорошо — эвакуация почти что в полный рост идет и вытаскивает этого несчастного человека, который еще жив.

«Вагнер» — нормальное подразделение. Если бы оно обеспечивалось бы так, как обеспечивается Министерство обороны… ну, я думаю, Польша уже бы извинения просила бы за все, что можно. Уже бы плакали и говорили нам: «Мы этого не хотели». Если бы так работало все Министерство обороны.

— А какая была премия за взятие города?

— По-моему, 300 тыс., может быть, чуть больше. Или 400 тыс. Я точно уже не помню сейчас. Сейчас… я считал — где-то 300–400 тыс. Как бы я считаю — неплохо. Приятный добавок.

— Вы сказали, что у бойцов ЧВК «Вагнер» одним из качеств была злость. А на что вы были злы? Почему вы были злы? Ведь это вы пришли в другую страну, а не другая страна пришла к вам.

— Справедливое, казалось бы, утверждение, вообще. Изначально я тоже был согласен, что мы пришли. И когда многие ура-патриоты начинали говорить о том, вот мы сейчас… сейчас мы этим хохлам… Я им сказал: ребята, кровью умоемся. Кровью. Говорю, по сути, мы будем биться сами с собой.

Но при всем при том, что мы пришли как будто бы в свою страну — были договоренности, что Украина должна была быть все-таки нейтральной страной. Она не должна была заигрывать с Западом, не должна была ломиться в НАТО.

Понятно, что Россия — не самый лучший сосед. Я все понимаю. Украинцы хотели быть самостоятельными. Они не могли бы быть самостоятельными — я уверен в этом. При всем при том, ну, можно было бы жить и дальше, сохранять вот это вот… такое… немножко, допустим, ненавидеть русских.

Хотя мы, вот, русские — у нас такого не было. У меня тем более не было. Было у некоторых идиотов — вот эта вот ненависть: там, хохлы и прочее, и прочее. Я до войны… я никогда так не называл украинцев. Потому что у меня вся родня — она вся оттуда, с Украины. Это были беженцы, которые… которые переехали сюда. Таких очень много. У нас таких очень много. Буквально, ну, я скажу так, что, как бы… даже, пускай даже 30 процентов — это очень-очень много. У нас много родственных вот этих всех.

Ну и при всем при том, получилось так, что мы, благодаря украинскому народу, помощи вот этой вот верхушки — мы пошли. Такие, как мы. Простые люди, которые не хотели вовсе на войну.

Нам это не надо. Мы этого не хотим. Мы хотим просто жить, работать. Смотреть, может быть, там, боевик какой-нибудь американский посмотрел — и все там, подумал: вот же какие герои. А вот это — испытывать никому не надо.

И вот сейчас страдают простые люди. Почему страдают? Потому что наше государство, российское, — оно все-таки большое и злое. Я не говорю, оно плохое. Любое государство для простого человека — оно плохое. Оно — большое и злое. Зачем его злить еще было больше — мне непонятно.

Я бы, допустим, хотел бы, чтобы наше государство, простые люди, дружили с американцами, с французами, со всеми людьми вообще дружили. Это очень хорошо. Зачем? Кому нужна война?

Но когда вот так вот шерудят палкой в берлоге тупорылого… Там, может, не тупорылого — может быть, очень хитрого и злого медведя — наверняка прилетит ответка какая-нибудь. Вот она и прилетела. Страдаем и мы, и они. Я не думаю, что мы меньше них страдаем. Одинаково страдаем.

- Когда начиналась война, было объявлено, что это специальная военная операция, и одна из целей — денацификация Украины. Вы соприкасались с украинцами? Вы с ними общались?

— Я с пленными не общался. Бог миловал — я был рад. Но я не думаю, что простые люди, вот обычные люди, как вы и я — они нацисты. Они обычные люди. Им этот нацизм никуда не дул. Вообще не нужен он.

Есть определенная когорта людей, которые финансируются. Финансируются из-за рубежа. Очень хорошо. Потому что… знаете, почему? Потому что я, как человек, который пытается сам зарабатывать всегда, — я понимаю: большинство, 99% движений любой страны, любого общества не может быть без финансов.

То есть можно на какое-то короткое время — на неделю, на две — это все продвинуть, а потом это все заглохнет.

То есть эти все движения, движения вот этих вот людей, которые тяготели больше к той вот неонацистской риторике — они, как, собственно говоря, и подожгли все вот это вот дело. У нас в России неонацистов тоже хватает. Ну, как бы там ни было. Я даже видел — просто воюют люди, которые там со свастиками.

Ну, для меня, как бы, это все обычное дело. Война — такое дело. Там не место справедливости, не место там порядочности, там еще чему-нибудь. Тут — кто сильнее, кто победит, у кого больше, как говорится, тестикулы — тот и победит. Ну, для меня вообще нет вопросов, что мы — справедливые или несправедливые. Нет. Мы по праву сильного зашли. И Россия победит.

Ну, при всем при том, что я сочувствую простым людям с Украины. Очень сильно сочувствую. А что сделать? Ну, у нас куча народу погибла. На Украине — куча народу погибла. Кто виноват — неизвестно. Но известно, кто победит.

— Вы сказали: Бог миловал, и вы не общались с пленными. А почему вы с таким облегчением говорите, что не общались?

— Ну, я просто видел, видел, что с ними, с некоторыми происходило. Вот эта жестокость… Я думаю, что и украинская сторона так же поступала с нашими. И наша сторона довольно жестко с ними поступала. Скажу так — фильмы ужасов отдыхают.

Я таких фильмов… мне бы и не хотелось. Потому что настолько все это жутко. Этого и так ты насматриваешься. Этого и так во время, когда работаешь, — ты понимаешь, сколько народу гибнет. И от твоей работы, и от чужой работы — наших так же гибнет. Ну, это страшно по-настоящему.

Есть люди, которые могут сказать: «Мы их сейчас…» Ну, сказать на камеру — это одно. А сказать честно на камеру — это совсем другое. То есть, корчить из себя мужика — я всегда считал это как минимум странным. Мужчина должен прийти и признать, что он пришел на войну, чтобы умереть. Другого шанса у него нет. Может быть, случайно получится выжить.

— То есть пленных пытают?

— Если они сразу все рассказывают — их никто не пытает. То есть работают особые отделы. Им просто объясняют спокойно. А там люди-специалисты — они сразу поймут, где ложь, где правда.

Просто так, за «здрасте», за «здорово живешь» — пленных никто не будет пытать. Во-первых, это работа, которая никому не нужна. Даже если кому-то из тех людей это нравится.

Ну а я думаю, что, наверное, в такие места идут как раз люди, которым это нравится. Как с нашей стороны, так и на украинской стороне. Этим занимаются люди, которые способны этим заниматься. Я вот, допустим, считаю, что я был не способен. Но, опять же говорю, мне повезло. Я к этому не был причастен. Я очень рад.

— Вы сказали, что насмотрелись ужасов. Что то, что делали с пленными, меркнет на фоне фильмов ужасов. Что фильмов ужасов таких нет. А что же с ними делали там?

— Но я не буду рассказывать эту историю. Ну, про наших я скажу, что с нашими делали. Спокойно, я не знаю… как минимум — отрывали ногти, загоняли эти саморезы в сочленения — на ногах, на руках. Ну, у кого какая фантазия. У кого насколько фантазия развита — вот эта извращенная. Неужели вы думаете, что только одна сторона грешит вот такими вот вещами?

— Как можно выжить на войне? Вы выжили. И мы начали разговор с того, что вы сказали: вы никому не пожелаете там оказаться. Но люди там все равно оказываются.

— В современной войне, еще в той самой, которая сейчас идет — нету неотработанной еще как таковой тактики, которая поможет тебе выжить. Это все набор случайностей.

Где-то после третьего месяца я перестал бегать вообще. Я и пораньше начал все меньше, медленнее и медленнее. Потому что понимал: ты можешь просто прибежать не туда, куда нужно — и умрешь уставшим.

— Видели ли вы там мирных жителей?

— Да, видел. Видел мирных жителей таких. И бывало, что и мертвые были мирные жители. Очень жалко было. До слез жалко мирных жителей. Эвакуировал, было дело — мирных жителей, детей.

Вот смотришь — зашел, а там взрослые и две девочки лет 13–14, не больше. Чуть не зарыдал. До того жалко детей, что не передать словами.

— Дети были убиты?

— Нет, живые, слава Богу. Я бы не выдержал, если бы я увидел такое. Их достаточно выводили. Я выводил. Наши выводили. Эвакуировали.

Были и мужчины. Но я почему-то по большей части был уверен, что это перебежчики, которые делали вид. Потому что там такие лица были квадратные. Я им прям ни на секунду не верил.

— У вас, у «Вагнера», существовал какой-то кодекс внутренний, что ли?

— Да, конечно. Ну, наказание — естественно, смерть. По большей части. Потом это, конечно, под конец немножко упразднили. Хорошая взбучка, мягко говоря. На эти лица, как на телевизор можно было смотреть — они вот такие вот прям большие становились.

Ну, их лишали зарплаты, этих людей. И им прибавляли срок службы, тоже бесплатно, короче. Вот. Но таких было крайне немного. Запрещалось как-то притеснять мирных жителей, запрещался алкоголь, наркотики, торговля алкоголем, наркотиками, трусость. Нельзя молчать, если вдруг ты увидишь, что происходит где-то что-то вот такое.

— Наверняка у вас были дезертиры. Что делали в «Вагнере» с дезертирами?

— Первый раз я увидел дезертира — это вот там, где второй тренировочный лагерь. Убежал один из зеков. А я стоял как раз на «фишке» (стоять на «фишке» — быть на посту. — прим. автора). Четыре часа, по-моему, стоял на «фишке» вместе со своим знакомым. Он убежал. Его выследили «птичкой», вернули обратно.

Ну вообще его должны были обнулить. Но я видел, как к этому подводят. Там у людей, которые занимаются как раз именно в этом тренировочном лагере, у них были такие, как вот эти биты для крикета. Видели, да? Крикет. И у них такие биты плоские. Только они не плоские, а вот такие вот, как булава.

И вот я такой стою… Его привезли, где-то метров пятьдесят. А ночь, темно, все слышно. И так, на фоне огней, его вот молотят, и да — и приговаривают: «Ты какого убежал?». И вот этими дубинами большими его обрабатывают. Честно — ни секунды жалости у меня не было к этому человеку. Вообще ни секунды.

То есть, зачем ты вообще пошел сюда, и зачем впоследствии побежал — непонятно. Не хочешь? На самом деле все туда шли добровольно. Ты должен отдавать себе отчет. Либо будь мужчиной, в конце концов. Ну вот… его били где-то неделю вот этими штуками. Ему повезло. Его простили. Его прям простили — он остался жив и где-то там уже дальше потом воевал. Непонятно, что с ним дальше было, но ему повезло. Командиры проявили милосердие к нему и оставили жить.

— А те, кому не повезло — с ними что происходило?

— Была одна история. Человек как бы торговал… не торговал — обезболивающими средствами. Его долго били. Его закинули в яму, облили бензином — подожгли. Он выжил. Его начали закидывать гранатами — он выжил. И потом прострелили руки и ноги — и убили в конце концов. И это правильно, я считаю. Ни секунды этого человека не жалко. Он послужил примером для многих других, чтобы не делали так.

— То есть кувалда «Вагнера» — это правда? Как способ? Помните, знаменитая кувалда?

— …убили труса, зэка этого? Я не знаю. Я ведь не знал этого товарища. Я не видел его в лицо. Но я думаю, это было бы неплохо. Это правильно сделали. Но это будет уроком любому другому человеку — чтобы не думал, что он там бога за бороду пощупал, и ему вдруг повезло взять и вот так вот свалить, и потом против своих что-то делать. Ну как бы… я не знаю, правда это или нет. Но я считаю это справедливым. Почему нет?

Но если мирный человек взял оружие — то он сразу получается комбатант, и с ним расправляются так же, как с военным. Разве не так? Я не знаю. Я просто про Бучу ничего не могу сказать. Потому что я даже не видел ничего. Я только слышал, но не видел.

— Смотрите, до начала войны у российской армии был определенный имидж. Такой — мощной, сильной. Киев за три дня — в общем, все это разгонялось до начала боевых действий реальных. Какую армию вы увидели, когда начался этот конфликт и когда вы там оказались?

— Ну, если честно быть — мое отношение к Министерству обороны никогда не менялось. Я как говорил, что кровью умоемся — так и сейчас вижу: мы умываемся. Понятное дело, что товарищи-небратья умываются как бы не меньше нашего. Но, опять же, что хочу сказать — Министерство обороны полно трусов и предателей.

Вот это мое такое мнение. Меня вряд ли кто переубедит. Да и сами военные многие — те, которые воюют, а не те, которые здесь сейчас ходят, к женам приходят, спят в тепле. И самое для них плохое — что их, допустим, на день раньше в наряд куда-нибудь вытащат. Считают, что это вот какие-то проблемы. И они тоже, многие из них, считают, что у них много трусов и предателей. Так оно и есть.

Нас не то что спасает — нам простительно только то, что у хохлов все это в два раза хуже. В два раза хуже. У них трусов и предателей просто полно. Ну, как тараканов.

— Откуда вы это знаете?

— Ну, мы братский народ. Мы один и тот же народ, по сути. Как я могу их не знать, когда я знаю нас? Там есть много искренних людей. Но их искренность разбивается о воровство, предательство тех людей, которые наверху сидят, зарабатывают на их крови. Наши точно так же зарабатывают на нашей крови. Если бы Украина была хотя бы на четверть лучше, чем Россия — ну, Курская область уже давно бы была под Украиной, я думаю. Ну и многие другие вещи были бы… Уже и русские люди бы призадумались: а так ли плоха Украина?

Но все не так. Как минимум — не так. Я сочувствую простым украинским парням, которых схватили и потащили туда. А сочувствую еще больше тем парням, которые искренне верили в победу, но в конце концов получили ампутацию какую-нибудь. А кто-то просто умер.

— «Марш справедливости», который в какой-то момент начал Пригожин — он начался с видео об обстреле, в результате которого, по словам Пригожина, погибло много бойцов.

— Я этого конкретно не наблюдал — не могу сказать. То, что нам зажимали, как сказать, БК — это однозначно чистая правда. Брали в плен пьяных министерских, потом просили у них выкуп, где-то что-то у них воровали, где-то что-то у них выкупали, где-то у них что-то меняли. Были люди, которые занимались обеспечением нас БК (боекомплектом. — прим. автора).

— То есть «вагнеровцы» добывали боеприпасы у Минобороны России, беря в плен каких-то российских военных?

— Представьте себе — приезжают на КАМАЗе пьяные. Пьяные. Они, во-первых, лыка не вяжут. Они могут попасть так же под хохлов, так же под них. Ну насколько это «брали в плен»? Взяли, настучали немножечко профилактических этих — как должно быть. Люди во время войны пьют — это как? Вообще непонятно. Для нас, для тех, кто воевал в «Вагнере», — это непонятно. Этого быть не должно.

Так же получается, что… ну, насколько их там взяли — посидели, за них привезли, допустим, КАМАЗ чего-нибудь. Мин привезли, может быть, БК стрелкового чего-нибудь привезли. Отдали — все, вернули. И дальше. Это война. На ней очень много всего просто так теряется. Просто так — с любой стороны уходит куда-то, продается. Все это есть. Никуда это не делось. Главное — ну, я считаю — самому руки не запачкать в этом всем. Я, допустим, считаю, что первый раз в жизни мне ни секунды за себя не стыдно.

— А как начинался этот марш? Что до вас доводили командиры, если доводили? Как подготовка шла к этому маршу на Москву?

— Командиры пришли, построили нас и сказали: «Мы едем в большой красивый город и мы там все умрем». Вот и все. И мы собрались через два-три дня, по-моему, и поехали.

— То есть вам за три дня сказали: «Мы едем в большой красивый город, и мы там все умрем». И ничего не объяснили — почему, куда, зачем?

— Ну зачем? У нас как минимум, я считаю, есть приказ — и ты должен в рамках этого приказа действовать. Ничего противозаконного мы не должны были делать. Но, как минимум, мирных жителей мы не собирались трогать. Да и, честно говоря, большинство наших молились тому, чтобы — не дай Бог — не схлестнуться с нашими же русскими людьми.

Понятное дело, что подбили несколько вертолетов. На моих глазах два подбили вертолета. Но зачем они вообще там летали — непонятно. Это как минимум. Потом я видел, что они еще и стреляли, по кому-то отработали. Зачем работали? Неужели они думали, эти вертолетчики, что им это так просто? Обстрелянные боевые части идут — и это все спустят с рук? Ну, это как минимум смешно.

Понятно, что многие из нас были не готовы умереть. Но я был готов. Мне очень грустно было. Я прям не хотел. Не хотел. Но я понимал — надо сохранить, в конце концов, как минимум, сохранить лицо. Это тоже очень важно для военного человека. Тебе дали приказ — ты должен сохранять лицо, идти и выполнить приказ.

— Вам в какой-то момент сказали, что вы идете именно в Москву?

— Потом, да — все поняли, что в Москву. Да. Чуть позже, где-то через день, уже довели, что кто-то идет в другие города, а мы — идем в Москву. Взять этот Генштаб. Мы должны были взять Генштаб. Мы бы взяли — не сомневаюсь. Ни секунды не сомневаясь. Конечно, мы в конце концов там бы и полегли. Но было бы очень, очень несладко всем остальным.

— А потом, когда марш остановился и отменился, вам это как объяснили?

— Никак. Мы развернулись и поехали обратно. Зачем нам объяснять? У нас есть приказ — мы идем вперед, потом по приказу идем назад.

— А потом что происходило, когда вы вернулись и когда марш закончился? Никого не наказывали, не арестовывали, не задерживали из тех, кто участвовал?

— Как минимум, я думаю, что разобрались. Наверху все разобрались с этим делом. Простые люди… Да и опять же, за что нас задерживать? За то, что мы взяли и положили свои жизни на то, чтобы этому государству помочь? Все довольно-таки честно было. Когда нужен был «Вагнер» — им попользовались. Через некоторое время он оказался немножко невыгоден. Ну и давайте сейчас всех простых людей, которые, по сути…

Я бы не пошел к министерским. Я принципиально в министерские дебри не пойду, потому что у меня к этому делу отвращение. Я не люблю ложно-уставную дребедень. Мне больше нравилось, как в «Вагнере». Там все очень просто. Идешь, делаешь. Никаких там «есть, товарищ командир» — вот этого всего нет. Этой мишуры. Там все по-простому. Мне это нравилось.

— Как вы относитесь к тому, что «Вагнер» по сути отовсюду стирают?

— Стирают, да и стирают. Что сделаешь — такова жизнь. «Вагнер» сделал свое дело — «Вагнер» может уходить. Опять же говорю: в Африке никто не стирает «Вагнер». Он так же и работает. На войне его нет. Он полуассимилировался в «Ахмат». Куда бы я тоже, допустим… может быть, там и ребят нормальных полно, но я вот не видел никого из «Ахмата». Я вот сколько не воевал — ни одного человека не видел. Просто ни одного. Говорят, что где-то в Попасном они сидели. Даже в Попасном я их не видел. Кто-то пошел в «Ахмат». Я бы не пошел. Принципиально.

Есть там люди, которые к нам нормально относятся. Но была эта самая чеченская война. На стороне чеченцев, пардон, бились и украинцы. Те люди, которые… вы спрашиваете: «Почему так?» Почему украинцы с удовольствием бьются на стороне чеченцев против русских? Там, понятно, что каждая тварь по паре. Но все-таки продвигалась эта антирусская движуха. У нас не было антиукраинской.

Да, Советский Союз бился с бандеровщиной. Теми самыми «прекрасными» лидерами, которые якобы за свободу Украины. Я бы за свободу России и не стал даже биться. Потому что я понимаю, что… допустим, если бы в одночасье сменилась власть и пришли бы какие-то другие люди — я просто ради своих близких и знакомых не пошел бы никуда биться. Потому что — что ты хочешь? Чтобы они еще страдали? Это уже разборки властные. Пусть они там сами между собой разбираются.

Почему-то некоторые товарищи, которые на Украине были, считают, что их совесть может спать спокойно. Они втянули своих же людей в эту дрянь. Только из-за своих личных амбиций. Потому что они ненавидели русских. Давайте я буду ненавидеть украинцев и хотеть, чтобы все украинцы умерли? Я не хочу. Я хочу, чтобы все жили.

— И как вы сейчас живете, поучаствовав в этой войне? Спокойно ли вы спите?

— Интересный вопрос. Сплю я прям просто прекрасно. Сны не снятся — и я рад. Потому что многим снятся сны. Но в обычной жизни со мной лучше не конфликтовать. Я заметил уже несколько таких конфликтов было.

Я, правда, сразу кидаюсь просить прощения изначально. Прям пытаюсь все это обрулить. Но в какой-то момент я срываюсь — и начинается. Как бы со сном у меня порядок. Но бывает — просто идешь-идешь, что-то вот увидишь такое, что напоминает… бах! — и замираешь. И вот это вот все наваливается. В реале. А во сне — хорошо. Я рад.

— А что может напомнить сейчас, в мирной жизни, о войне? О том, что пережили там?

— Все что угодно. Буквально все что угодно. Может быть — звук какой-нибудь. Может быть, я не знаю… может быть, человек какой-нибудь. Может быть — действие какое-нибудь. Когда квадрокоптеры летают, к примеру — очень сильно. Слышишь только этот звук. Прям лютая, лютая ненависть к этим вот гадостям.

— На каком этапе заключенные стали поступать в подразделения ЧВК? И как это встретили такие бойцы, как вы — эту новость и этих людей, которые пополняли подразделения?

— Я уже пришел — там 90%, ну пускай 85% уже были все заключенные. И они уже воевали. Меня не тяготило работать вместе с зэками, с бывшими заключенными. Абсолютно не тяготило. Многие из них — очень, очень порядочные люди. Ну, во всяком случае, которых я встречал.

Некоторые были, конечно, оторви и выбрось. И многие из этих оторви и выбрось уже давно кормят червей. Что-то их, короче, прибирало, чтобы, наверное, не вернулись они. Я в этом видел высшие силы какие-то. Трудно вернуться, побывать на войне, не стать верующим. А если ты не станешь верующим, то ты, как минимум, станешь мистиком. Я полностью мистически настроенный человек. Не христианин, конечно, но мистик в полной мере.

Я думаю, что зря этих людей не обнулили там же, как минимум. Если он, тем более, совершил насилие. Особенно, если это вдруг бывшие вагнеровцы. Я бы хотел, чтобы с ними расправлялись как можно более жестко. Зачем такому сидеть? Ему дали шанс, вот этому сидельцу. Ему дали шанс прийти, отработать, вернуться человеком. И не совершать вот этих гнусных вещей. Прийти уже другим человеком. Я очень плохо к этому отношусь. Однозначно плохо и однозначно осуждаю.

— Чем вы занимались до войны? Как вы жили до войны?

— Торговля. Я торговец, люблю торговлю. Обожаю торговлю. Считаю это лучшим. После производства — это самое лучшее, что придумало человечество. Это торговля. Куда как лучше, чем воевать. Куда как лучше, чем все, что бы то ни было.

— А как поменялась ваша жизнь теперь после того, как вы прошли войну?

— Я считаю, что война — это самое ужасное и в то же время прекрасное время. Очень не мизерное, конечно, но все-таки люди начинают понимать, кто они. Побывав на войне, большинство… да какое там большинство — каждый человек приходит обратно и узнает, кто он. Нормальный ли он человек, гондон он, трус он или еще кто. Неважно. Человек приходит и осознает, кто он с войны. Это тоже один из небольших плюсов этого всего.

— А вы про себя что поняли?

— Я рад за себя. Первый раз мне за себя ни секунды не стыдно. Ни секунды. Я ни разу никого не кинул, не бросил, не праздновал труса. Мне было очень страшно, но я делал все, что положено делать. Может быть, какое-то время я чуть-чуть больше — на пять минут там, на час, на полчаса — я побольше спал. Но сон я люблю. Опять же говорю, может быть, нужно было когда-то чистить автомат чаще, а я спал. А так все остальное — все очень. Мне за себя не стыдно. Первый раз в жизни по-настоящему.

— Почему же вы решили демобилизоваться, а не продолжать?

— Потому что и большинство решило. Ну и опять же говорю, я изначально не хотел воевать. Надо учесть то, что я человек не военный. Вот он ходит такой, носит погоны. Он ходит там, показывает, какой он крутой. А на самом деле чуть-чуть что-то случилось — он как сучка блажит. Ему страшно, и он хочет жить. Он хочет к жене. Он хочет к детям. И, соответственно, он хочет домой. Любой человек не хочет воевать. Даже военный. Даже тот, кто корчит из себя мужика. Я думаю, что любой человек на моем месте, более-менее честный, который не болен патриотизмом… Опять же говорю, я одинаково плохо отношусь к военным, казакам и патриотам — как с нашей стороны, так и с украинской стороны. Потому что, по большей части, эта война — благодаря вот этим трем когортам людей. Патриоты… Что наши российские патриоты, что хохлядские патриоты — еще более мерзкая субстанция — ведь повинны вот в этом во всем. Простые люди, такие как я, которым это не нужно, идут и воюют.

— А политики?

— И политики тоже. Что наши, что зарубежные политики. Они ведь не сидят в окопах. Они сидят, кушают фуа-гра. Пьют хороший алкоголь. Друг с другом — «простите-извините». А мы вот… А чернь воюет.

— Вы вернулись к тем же занятиям, которыми занимались до войны?

— Ну, плюс-минус, да. Я эту зиму отработал, поторговал. Сейчас немножко пересмотрел свои взгляды. Хочется жить где-то налегке. Не особо сильно заморачиваюсь.

— За психологической помощью вы обращались после возвращения с войны?

— Не думаю, что она мне нужна. Вряд ли психологи помогут. Психолог может помочь только военный — тот, который прошел это все дело. Причем прошел так же, плюс-минус, как и я. Который способен понять. А большинство обычных психологов, военных или не военных, — вряд ли.

— Имело какое-то значение материальное вознаграждение при принятии вами решения пойти в «Вагнер»? Деньги были фактором?

— Наверное, нет. Потому что плюс-минус такие же деньги можно заработать на вахте. Остаться живым, здоровым, целым, невредимым. Хорошо провести время. Это не те деньги. Абсолютно не те деньги. Кто думает, что это те деньги — как минимум странные. Кровавая бойня. Больше по-другому ничего не скажешь. Кто скажет другое — я там прям харкну в лицо. Ну, можно там еще сказать… Ад на земле.

— Что бы вы сказали всем, кто думает пойти на войну, записаться, подписать контракт? Что бы вы им посоветовали?

— Если у них есть мозги и возможность не идти на войну, я бы посоветовал им ни в коем случае этого не делать. Но если бы они уже пошли на войну — если вдруг — я бы им посоветовал остаться мужчинами и выполнить свой долг до конца. То есть принять правила игры и работать. Но в первую очередь я бы постарался отговорить. Знакомых, незнакомых, даже нехороших людей, врагов своих — я бы постарался отговорить от этого дела. Государство все равно своей работой сделает. Я не перебью обухом топора, как говорится. Но мое человеческое, вот это вот мое внутреннее — я бы никого не сподвигал идти на войну.

Сохранено