"не будем этого идиота расстреливать, давай возьмем его к себе рабом..."
d_v_sokolov — 05.06.2025
Читаем далее
"Записки" Димитрия Бологовского
- ультрамонархиста, правого радикала, участника похода отряда
Дроздовского из Ясс на Дон. Мне справедливо в частном порядке
заметили некоторые уважаемые мной читатели "белых" убеждений - что
чтиво занимательное, но кадр, однако - явно садист. Не особо
разбираюсь в диагнозах, но патология там явная просматривалась. Как
и фанатизм. Столь бескомпромиссно для себя все решить - и сразу же
вычеркнуть из числа тех, кому в принципе дозволено жить - людей,
пусть и исповедующих деструктивную идеологию, виновных в красном
терроре и других практиках ранней советской власти - случай
по-своему уникальный. Записки человека, который реально был машиной
уничтожения. Сверх-эффективной не только против красных, но и в
дальнейшем - против либералов, лиц, заподозренных в сепаратизме,
связях с еврейством и масонством, и просто людей из белого лагеря,
которые, по мнению Д.Бологовского, были недостаточно радикальны, и
либеральничали. Либерализм кадр ненавидел не менее, чем большевизм.
Даже имел некоторые проблемы в межреволюционный период, что ради
глума назвал свою собаку "Александр Федорович" - в честь
Керенского. Самого Керенского кадр, кстати, также вынашивал планы
убить. Причем, тогда, когда Керенский был уже полным банкротом,
мало кому интересным кроме убежденных ультра-либералов. Да и тем -
лишь в память о "славных днях Февраля..."
Момент же с собакой Дмитрий Борисович описывает в своих мемуарах
забавно:
"...я еще с августа месяца был предан корпусному
военно‑революционному суду. Преступление мое было огромно: свою
легавую собаку, приставшую ко мне
откуда‑то, я назвал «Александр Федорович». Она
отличалась тем, что не могла видеть равнодушно ни одного воробья и
начинала лаять. А так как было это в то время, когда
по фронту еще метался и бессвязно лепетал что‑то недоделанный
Наполеон, А.Ф. Керенский, то меня тут же и уличили в желании
вонзить нож в спину революции. Предложили переменить кличку. Но
собака так весело носилась из конца в конец по тому леску, где мы
стояли, так много и бессмысленно брехала, что мне жаль было менять
имя. В результате — военно‑революционный суд. Но судиться мне так и
не удалось — суд не хотел ехать ко мне, чтобы судить, а я не хотел
ехать к нему, чтобы судиться".
Я сравнивал ранее "Записки" Бологовского с тарантиновщиной, с
произведениями Эдварда Банкера, и с "Заводным апельсином"
Э.Берджесса. Так вот, сравнения оправданы. Особо - с "Заводным
апельсином". И если гипотетически эти мемуары хотя бы по мотивам
экранизировать - то это будет какой-то праздник ультранасилия,
черного юмора, откровенного глума и поехавших диалогов. Здесь, как
и в экранизации "Заводного апельсина" - уместен закадровый голос
мемуариста, глумливо повествующий о его похождениях по просторам
Юга России.
Ранее приводимый эпизод с избиением арестованных
анархистов - в случае экранизации - потенциальный эпизод
классического киношного ультранасиля, когда откровенная жестокость
на экране сопровождается, легкой и комической музыкой, или
перемежается шуточными кадрами. Здесь примерно - могла бы быть
сцена в убыстренной съемке, и под аккомпонемент пианино в стиле
кабаре 1910-х гг.
При этом нельзя сказать, что Д.Бологовской все же уничтожал прямо
100% всех, кто попадал ему в руки. За некоторых мог поручиться. А с
кем-то мог заключить сделку, как с арестованным графом-анархистом,
который в итоге стал служить белым, и сдавать своих подельников.
Есть и еще один эпизод в мемуарах, описанный с таким же феерическим
глумом, где автор таки помиловал потенциальную жертву - в силу
того, что персонаж был явный идиот. Хотя изначально об этом не
думал, но однополчанин предложил, и мысль мемуаристу понравилась.
Зачем расстреливать идиота, если из него можно сделать "раба".
"Перед вечером я сидел на скамейке перед воротами
ресторана, где утром было собрание, и курил папиросу. Кто‑то
неожиданно ударил меня по плечу рукой.
— Товарищ, а где сейчас пятый полк, — услышал я чей‑то
голос (пятый полк я привожу совершенно наобум, так как совершенно
не помню сейчас названного
мне номера полка).
Я оглянулся. Передо мной стоял типичный красноармеец в
драной шинели и без винтовки. Но самое удивительное в нем было его
лицо. Это было лицо идиота, «идио‑
та» не в том смысле, как это принято понимать в
общежитии, а в самом настоящем, медицинском смысле этого слова.
Какое‑то плоское, без всякого выражения лицо,
бессмысленные глаза, низкий звериный лоб и все другие
мелкие черты лица и головы говорили о полной идиотичности их
владельца. Он прекрасно видел мои погоны,
мою кокарду, но не мог сообразить, что я не
большевик. Я подозвал двух разведчиков и велел арестовать
любопытного «товарища». Вечером этого дня, на тех же
трех подводах мы возвращались обратно с отрядом. За этот
день отряд прошел мимо Таганрога из Николаевки в Синявку, и мы
должны были там его нагнать на ночлеге.
На наших подводах, кроме моих разведчиков, были и
посторонние: известная уже жена убитого есаула и тринадцать
человек, арестованных за день в Таганроге и пред‑
назначенных к расстрелу. В числе этих тринадцати был
красноармеец, спрашивавший у меня, где пятый полк. По дороге он
откровенно признался, что он — действи‑
тельно красноармеец (впрочем, он вряд ли ясно представлял
себе разницу между нами и красноармейцами), потерял свой полк при
отступлении от Таганрога, потом
вернулся в Таганрог и теперь не знает, что ему делать,
боится, «как бы не ответить».
На полпути между Таганрогом и Синявкой мы остановились,
чтобы расстрелять арестованных. Как сейчас помню зеленое
весеннее поле и на нем разбросанные окро‑
вавленные трупы, по большей части со снесенными
черепами. Однако моего идиота не расстреляли. Он был оставлен
для расстрела в последнюю очередь, и когда его уже
поставили на место, чтобы убить, кто‑то, кажется, Кудряшов,
крикнул:
— А знаешь, Дмитрий Борисович, не будем этого идиота расстреливать,
давай возьмем его к себе рабом.
Так и решили. Идиоту объяснили, что благодаря его глупости
ему даруется жизнь и что он поедет дальше вместе с нами. Для
вразумления и чтобы облегчить процесс
перемены убеждений с красных на белые, он был слегка
выпорот тут же на зеленях.
Впрочем, эта маленькая неприятность совершенно не повлияла
на его радостное настроение, и, застегнувшись после экзекуции с
самым довольным видом, он сел
на подводу, с презрением глядя на своих расстрелянных
товарищей".
На самом деле слово "рабство" автор употребляет в сленговом
значении. У отрядников была практика забирать с собой мужичков,
которые им внешне чем-то не понравились (но которых при этом не
было за что расстрелять). Но т.к. русский человек добр, то жилось,
по утверждению мемуариста, таким уведенным - достаточно сносно. И
уже спустя короткое время эти люди воспринимались как денщики, а
еще через некоторое время становились полноценными бойцами. То есть
это был метод наполнения рядов рекрутами. Некая "школа воспитания",
прошедшие через которую потом вставали на место убитых дроздовцев,
и весьма хорошо сражались. Так, к моменту, когда дроздовцы подошли
к Ростову, таких "рабов" или "илотов" было при отряде 400
человек. Позднее из них были сформированы новые
подразделения.
В целом же, повторимся, мемуары уникальны именно этим отношением
автора к событиям. В большинстве белых мемуаров - все-таки
превалирует драма. Здесь - полная тарантиновщина. Глум.
Страшненькие вещи, как и все прочее, описано так что действительно
на протяжении всего прочтения нельзя отделаться от аналогий с
"Криминальным чтивом", "Бешеными псами", "Бесславными ублюдками",
или "Заводным апельсином", или другими киношками - где насилие
подано с черным юмором.